Как свита играет короля, так славу иных литературных произведений составляет контекст их появления. Контекст, однако, материя переменчивая, стихают даже самые громкие скандалы, оставляя вполне живых авторов наедине с истинным величием — или ничтожностью — их книг.
История литературной славы Эдуарда Лимонова на родине ведет начало года примерно с восьмидесятого, когда "Литературная газета" опубликовала пространную статью, озаглавленную "Человек на дне". Статья была о романе Лимонова "Это я, Эдичка" и трактовала преимущественно вопросы политические: вот, дескать, до какой низости может дойти эмигрант, сиречь — предатель родины. В эмигрантской литературе роман вызвал скандал и встречен был почти единодушной неприязнью, ибо, во-первых, описывал американскую жизнь без малейшего пиетета или даже простой симпатии к приютившей беглеца стране; во-вторых, содержал изрядное количество непристойностей.
Приговор московских богемно-диссидентских кругов также был суров: Лимонов дал повод обслуживающей советской критике представить эмиграцию — светоч свободы — в неприглядном свете, и вообще роман по причине своей порнографичности находится за гранью литературы. Удивительным образом подтвердилась не очень-то заметная в ту пору истина, что буржуазное сознание вовсе не является прерогативой носителей соответствующей идеологии, а присуще людям самых разных кругов и взглядов: сытый советский чекист-корреспондент; бывший член союза писателей, торжественно возглавляющий влиятельный эмигрантский журнал; начитанный завсегдатай кухонно-подвальных посиделок первопрестольной, либерал-гуманист с горящим взором трогательно сошлись в неприятии игриво вывернувшего себя наизнанку Эдички.
Ход автора оказался верен: полагая, что скандальное имя лучше честного забвения, он добился внимания как к собственной персоне, так и к своим текстам. Прошли годы. Возвращение на родину оказалось если и не триумфальным, то по крайней мере достойным образа enfant terrible, который тщательно и последовательно выстраивал Лимонов. Его прочли, воздав должное, может быть, не столько литературным достоинствам прозы, сколько первобытному желанию провинциального подростка во что бы то ни стало создать из своей жизни Судьбу. Что ж, на проклятого поэта этот автор, пожалуй, никогда не тянул, но по крайней мере литератором сделался профессиональным. В этом отношении всякий отъезд из родных мест вообще дело сугубо полезное: жестокий житейский опыт самостоятельности и одиночества делает то, что неопределенно-одаренные люди обретают некоторую законченность, огранивают свой талант — либо вовсе перестают писать. И не одного Лимонова, но многих писателей его поколения эмиграция заставила сформироваться, "выделаться в человека", по выражению классика.
Но священная тень, может быть, потревожена зря, ввиду несоразмерности явлений. Основная и единственная проблема творчества Лимонова — это Эдуард Лимонов, персонаж слишком понятный, чтобы теперь, спустя пятнадцать лет после яркого дебюта, быть по-настоящему увлекательным. Недавно вышедший сборник стихов 1976-1982 годов "Мой отрицательный герой" мало что добавляет к образу Эдички, каким мы знаем его по первому роману. Затерянный в мегаполисах Запада немолодой мальчик, заведомо не вполне европеец, коротающий утра в стылых залах полупустых кинотеатров — теперь, когда "все съездили", кто же не припомнит сходных ощущений? Undercurrent, подспудная цель этих стихов, просматривающаяся за блужданиями бездомного пса русской поэзии, провинциала, двинувшего в сторону некой идеальной столицы, чтобы обнаружить, что она недостижима, как горизонт, — попытка скроить себе лирическое "я" и тем основать свой дом и свой город в собственном сердце.
Увы, искренность никогда и никому еще не заменила просвещенности, а одиночество, являясь, может быть, необходимым компонентом поэтических медитаций, само по себе не обеспечивает принадлежности к культуре. Занятные фигуры наподобие парижского эксгибициониста, зашедшего в парк "член показать из пальто", или второстепенных поэтов московского андерграунда, что выступают из ностальгического сумрака семидесятых, представляют скорее кадры некого теневого "Клуба кинопутешествий", нежели полноценный поэтический мир.
Впрочем, книга не вовсе постная. Знаток порадуется бодрым стопам и обэриутским аллюзиям: "А наверху проклятые часы//Как бы для времени весы"; "Балета бездна поглощает зрителей//Как звери поглощают укротителей"; "Но время идет и люди живут//И год равносилен пригоршне минут". Хотя в этом больше начитанности, чем самостоятельной философии, и формальные заслуги Лимонова исчерпываются тем, что он освоил славный прием "столкновения словесных смыслов", не сподобившись, однако, ни инфернальной иронии Николая Олейникова, ни трагическому абсурду Александра Введенского.
Лимоновские стихи времен ранней эмиграции суть стихотворный черновик его первого романа. Заматерев и обзаведясь собственного изготовления трибуной, неким аналогом "Дневника писателя" — довольно-таки унылой газетой "Лимонка", персонаж, для вящей полноты творимого им портрета автора, добавляет еще один штрих. Но Лимонов — это репутация, к которой нечего ни прибавить, ни убавить. Карма маргинальности, один раз прорванная ярким и спорным романом, упрямо смыкается над поседелой головой, и что ей эпатаж, эстрадно-политические приколы и выносимое на свет божий нечистое бельишко? Избыть ограниченность поэзии внелитературными методами еще никому не удавалось, читая же лимоновские строки теперь, в середине девяностых годов, удивляешься: что было копья-то ломать? И самый страшный для лимоновского персонажа вывод — обычные стихи, обычный поэт — так и просится на язык.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ
Лимонов Эдуард. Мой отрицательный герой. — Глагол, #31.