Сто лет назад родился Евгений Львович Шварц.
Только по недомыслию многие до сих пор числят Евгения Шварца исключительно по ведомству "детской драматургии". Действительно, редкий школьник не прошел через тюзовские "Два клена", а подготовленная московскими театрами к шварцевскому юбилею сводная афиша сплошь состоит из утренников-"Золушек", разбавленных разве что старым "Драконом" в Студии на Юго-Западе да "Одной ночью" в Молодежном театре. Между тем, "сказочник" Шварц был, безусловно, крупнейшим русским театральным автором середины двадцатого века.
Уже не одно поколение драматургов, во всяком случае, работающих для детского театра, пытается писать "под Шварца", а по количеству реплик, перешедших в пословицы, он может соперничать с Грибоедовым и Гоголем. Фильм "Золушка", ленинградские постановки Николая Акимова, современниковский спектакль "Голый король" или телеверсия "Обыкновенного чуда" Марка Захарова становились, без преувеличения, символами времени. Интонация, привитая им отечественной драматургии, оказалась не просто стойкой, но жизненно необходимой.
В конце концов, советская драматургия только на первый взгляд была отгорожена железным занавесом от стилей и направлений мировой драмы. Но здесь они были вынуждены прятаться, переодеваться и скрываться от бдительных искусствоведов в штатском, притворяясь то сказками для взрослых, то сказками для детей. Так получилось, что именно шварцевские пьесы стали для русского театра одновременно и интеллектуальной драмой, и драмой эпической, он стал отчасти и русским Брехтом, и русским Ануем. Насмешливые и трезвые брехтовские обертоны то и дело слышатся и в "Тени", и в "Драконе", и в "Голом короле".
Как и положено классику двадцатого века, он часто черпал сюжеты у гениев прошлого, но первоисточники искал не у Шекспира или Софокла а у тех, кого принято считать "детскими авторами", прежде всего — у Андерсена. И не потому вдохновлялся Шварц этими чудаками, что так было безопасней, а потому, что острее других понимал: истинным героем советского времени был совсем не Ричард III, а голый король, и вовсе не Антигона, а Золушка.
Он уцелел в сталинские годы, но ненадолго их пережил. Одну из своих пьес он назвал "Сказкой о потерянном времени", но собранию его сочинений можно было бы дать заголовок "Сказки о приобретенном знании". Знании — в библейском смысле, том знании жизни, что рождает печаль. Шварц был правдолюбом — тоже в старом понимании этого слова, а истинный правдолюб его поколения мог стать либо зэком, либо сказочником. Но при этом даже возможности сказочника не равнялась привилегиям шута, которому позволено безнаказанно и прямым текстом говорить то, за что остальным не сносить голов. Возможно, именно Шварц не казался опасным: ведь предметом его сатиры были не столько нравы власти, сколько нравы тех, кто под этой властью жил. Омертвение обывательской души переживал он не меньше, чем насилие и самодурство тиранов. Всех учили подлости, но зачем же быть первым учеником, — нет более страшного упрека, чем этот.
Но на самом деле Шварц вовсе не стремился к открытым обличениям. Неслучайно ни одна из многочисленных перестроечных постановок шварцевского "Дракона" не имела успеха. Прямой публицистический запал бесконечно чужд философской иронии пьес Шварца. Чужды ей и "реальные" характеры, поэтому пьесы из современной жизни удавались ему гораздо хуже, чем сказки. Он не был бытописателем, но очень тонко умел соотносить в жизни малое и большое, явное и скрытое, искреннее и наносное. Шутя и недоговаривая, он умел сказать о главном. В отличие от "настоящих" драматургов-интеллектуалов, Шварц был истинным лириком, и в его пьесах всегда ищет свою мелодию подлинное человеколюбие.
В сущности, он делал то, что должно было делать в то время настоящему художнику — пробуждал "чувства добрые". Вероятно, Евгений Шварц был самым невеселым из оптимистов. Поэтому он заслужил право на напутствие и мог оставить потомкам те слова, которые в устах любого другого имели бы привкус пошловатой высокопарности: "Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому придет конец. Слава безумцам, которые живут себе, как будто они бессмертны".
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ