В римском Палаццо Венеция открылась большая монографическая выставка одного из крупнейших итальянских художников XVII века Доменико Цампьери, прозванного Доменикино. Его творчество, равно как и все искусство болонских академиков, было очень популярно в XVII — первой половине XIX века, но затем художник разделил участь остальных болонцев: его стали обвинять в эклектизме, манерности и холодности. Доменикино досталось даже больше, чем другим, — то, что раньше казалось божественной простотой, было объявлено кичем. Сегодня, когда, по справедливому мнению многих, кич занял место авангарда, Доменикино можно провозгласить самым авангардным художником. Но роза пахнет только розой, хоть розой назови ее, хоть нет — разница между Доменикино и, например, Джефом Кунсом огромна, и выставка в Риме зримое тому доказательство.
Триумф, забвение и реабилитация Доменикино представляют увлекательнейшую страницу в истории европейского вкуса.
При жизни художник пользовался большой популярностью и был завален заказами. Он добился известности в родной Болонье, в Риме, где много работал, и в Неаполе, где его слава вызвала неудовольствие местных живописцев, всегда отличавшихся пылким нравом, — Доменикино пришлось покинуть город, что породило легенду об отравлении художника неаполитанцами, весьма популярную в XIX веке. Итальянская репутация в XVII столетии определяла репутацию европейскую, и картины Доменикино были желанным украшением всех частных коллекций. В XVIII веке в Доменикино видели второго Рафаэля, но благородные чистота и простота его линий более всего пленили эпоху ампир.
Наполеоновское время стало пиком славы Доменикино. Его страшно любил Давид, придворный гений Наполеона, в первую очередь за выразительную доходчивость. Ориентируясь на вкусы Давида, просвещенная публика наслаждалась прелестью полотен Доменикино, гармоничной яркостью и пестротой его колорита и достойной живописностью драпировок. Модные дамы драпировались во вкусе его сивилл и святых. Тюрбаны a la Domenichino, сооруженные из драгоценных восточных шалей, необычайно выгодно оттеняли популярный в ампире тип красоты, и каждая уважающая себя красавица считала своим долгом обзавестись такого рода головным убором, часто уже и позабыв, чему она подражает. В элегантных салонах Парижа, Лондона и Петербурга над цветником из изящных головок воркующих об Оссиане дам часто парили "Святая Цецилия" или "Святой Иоанн" Доменикино, подняв к небу глаза, полные страдающего благородства и нежной меланхолии — чувств, столь популярных в первые десятилетия прошлого века.
Переход от сентиментализма к романтизму, от чувствительности к страстности привел к охлаждению публики к Доменикино. Невозможно себе представить Делакруа и Жерико, медитирующих перед его полотнами. Былая репутация еще осталась, Энгр еще обращал внимание на Доменикино, но его работы и многочисленные копии с них украшали салоны уже стареющих модниц. Дама с камелиями вряд ли повесила бы Доменикино в свою гостиную, а уж драпироваться в тюрбан во вкусе его сивилл ей бы пришло в голову только по случаю какого-нибудь экстравагантного перформанса на темы далекого наполеоновского прошлого. Цены на Доменикино начали падать, да и само его имя стало забываться. Ему даже не помогала популярная первоначально в романтизме история его отравления. Отравители оказались более модными, чем их жертва, — романтические неаполитанцы типа Сальватора Розы заступили место некогда обожаемого болонца.
Во времена импрессионизма и Belle Epoque на Доменикино уже без улыбки и смотреть было трудно: он казался столь же анахроничным, сколь сегодня выглядит нижнее белье наших прабабушек. С начала ХХ века, со времен триумфа авангардизма, когда единственным критерием искусства была объявлена оригинальность, Доменикино был обречен на то, чтобы пылиться в римских и болонских церквах: там его фрески не сбивали со стен исключительно из социального консерватизма — из экспозиций всех крупных музеев картины болонца были отправлены в запасники. Когда искусствовед Денис Махон одним из первых стал коллекционировать болонскую живопись XVII века, его хобби встретило сарказм собратьев. Тем не менее он не только продолжал собирать презренную живопись, но и писал о ней блистательные книги. С его "Studies in Seicento Art and Theory" 1947 года издания началось медленное изменение вкуса.
С семидесятых годов исследования и выставки болонской школы становятся все более обильными. Один из толстых каталогов экспозиции, посвященной влиянию Гвидо Рени на Европу, начинается с цитирования вдохновенного панегирика Мисимы этому художнику. Садомазохизм Мисимы, сладостность Гвидо, огромный выставочный зал франкфуртского Кунстхалле, толстенный каталог, изданный "Электой", всплеск, шум, блеск, пресса — все это сделало болонцев самыми актуальными художниками постмодернизма, создав вокруг них особое пространство, чем-то напоминающее видеоклипы Мадонны и Бой Джорджа. Доменикино в меньшей степени, чем Гвидо, подходил к этой интеллектуальной чехарде, но его чистота и ясность вполне соответствовали той жажде прекрасного, что вдруг обуяла не только модные дома Милана и Парижа, но и петербургскую Академию Тимура Новикова.
Сегодня тяга к неоклассицизму не то чтобы окончательно устарела, а скорее несколько припоздала, и мода развешивать по стенам фотографии Вильгельма фон Глодена или архитектурные зарисовки в стиле Леду и Кваренги мила, но несколько смешна, как деятельность принца Чарльза и его бракоразводные обстоятельства. Поэтому от чистоты Доменикино можно было бы отмахнуться, как от прошлогоднего выпуска Vogue, — нынче актуальны Тьеполо и Тарантино. То же самое относится и к восхитительной вторичности Доменикино.
Художника долгое время презирали как первого сознательного эклектика, который не скрываясь перерабатывал творческие находки предшественников и современников для создания собственных произведений — привычка, приведшая к тому, что с именем Доменикино связано первое в истории искусств дело о плагиате, спровоцированное его недругом Ланфранко. Он обвинил Доменикино в дословном цитировании композиции Агостино Карраччи в одной из больших алтарных работ и для вящей убедительности даже послал своего ученика из Болоньи в Рим с заданием награвировать оба произведения. Все это особого скандала не вызвало: XVII век пребывал в уверенности, что чем больше хорошего, тем лучше, а авторские права — дело десятое, но Доменикино на века приобрел заслуженную славу эклектика.
Негативное отношение авангардной эстетики к этому способу мышления определило разочарование в Доменикино, постмодернизм же с его идолопоклонством перед рефлексией дал отпущение грехов любому плагиату. Доменикино, чья вторичность всегда была гарантированного качества, как нельзя лучше подходил в культовые фигуры и по этому параметру. Но сейчас культурная рефлексия навязла в зубах и настолько стала данностью современного бытия, что ее преодоление почти вменяется в заслугу.
Так что со своей эклектикой Доменикино опять запоздал, но одно обстоятельство обеспечивает ему благосклонность новейшего вкуса. Опрятная живопись, светлый колорит и ласкающая глаз пестрота делают его необычайно доступным для массового восприятия. Доменикино по-своему ничем не уступает Уолту Диснею. Типичным примером может служить его суперхит "Игры Дианы и ее свиты" из римской галереи Боргезе. В этой картине все приятно взору: тела и лица юных дев, прохлада источника, зелень леса, не говоря уж о занимательности сюжета, мастерстве исполнения и, главное, результате, которого пытался достичь сверхпопулярный сейчас Джеф Кунс в своих художественных опытах с Чиччолиной.
Кунс хотел утолить жажду чистоты и красоты с помощью разрекламированного брака с порнозвездой, тем самым внося в свои поиски иронию, им же самим отрицаемую. Такая диалектика совершенно не свойственна Доменикино, который достигал вожделенной чистоты столь естественно, словно никогда ее и не терял. Эта необремененность вторым и двадцать вторым смыслом отличает великого мастера XVII века от современной интеллектуальной изысканности и позволяет ему нравиться всем вокруг безо всякого для себя ущерба. В отличие от Джефа Кунса, творчество Доменикино не зависит от многообразной посторонней рефлексии, а значит, и от любых зрительских мнений — хоть кичем назови его, хоть нет.
АРКАДИЙ Ъ-ИППОЛИТОВ