В санкт-петербургском издательстве "ИНАПРЕСС" вышла книга классика английской прозы Лоренса Даррелла "Бальтазар" — вторая часть тетралогии, принесшей сорок лет назад писателю мировую славу. Читающая Россия, подобно посетителю Кунсткамеры из крыловской басни, не приметила этого автора, одарив признанием его младшего брата — Джеральда Даррелла.
Косвенным и не слишком убедительным, но, кажется, единственным подтверждением того, что русский читатель еще существует, служит появление время от времени на прилавках настоящих книг. Впрочем, страна наша велика, и одних только провинциальных библиотекарш, о которых как об идеале грезил Сэлинджер, в России десятки тысяч. Более загадочной видится фигура издателя: затруднительно предположить, что некий магнат, изливающий на привокзальные лотки всевозможные "Бешеные бардаки" и "Гаремы паханов", вдруг обращает очи горе и для услады духа издает пару-тройку томов высокой литературы. К тому же никакое издание не окупит себя при тираже в одну или две тысячи экземпляров.
Впрочем, у книги, о которой идет речь, тираж побольше — три тысячи. Мне не хочется думать, что эту лишнюю тысячу тиража заложили в расчете на неизбежный обман: есть известный всей России натуралист и путешественник Джеральд Даррелл, так, пожалуй, и книгу никому не известного у нас Лоренса Даррелла возьмут под горячую руку.
При том именно Лоренс причислен к современным классикам, о его книгах написаны книги, у него есть последователи — в частности, известный и любимый у нас Джон Фаулз. В России судьба книг Лоренса Даррелла — вполне, согласно советскому канону, идеологически безобидных — не сложилась: когда во времена оттепели в СССР собрались было перевести "Александрийский квартет", пришлось отказаться от этого из-за нобелевской истории Пастернака.
"Александрийский квартет" — это четыре романа, в которых одни и те же события рассказываются с разных точек зрения, разными персонажами. Историю рассказывают и разные авторы — поскольку автор у Даррелла подчеркнуто уравнен в правах с прочими героями.
Опубликовано два начальных романа — "Жюстина" и "Бальтазар". Что касается первого, появившегося два года назад, то он был заверстан под одну обложку с каким-то убогим дамским рукоделием и прошел, кажется, совсем уж незамеченным, несмотря на удачный перевод М. Умнова. "Бальтазар" издан грамотно, со всем мыслимым тщанием; в том же, что касается литературных достоинств, он, как справедливо замечает переводчик и автор пространного комментария В. Михайлин, способен постоять за себя сам.
Центральной темой романов, как ее определяет сам автор, является исследование современной любви. Но всякий автор недогадлив, когда дело касается того, что именно он написал — и Даррелл едва ли исключение. Во всяком сложном и удавшемся произведении литературы заключен целый и полный мир, к которому автор в разные дни его жизни относится по-разному. Произведение перестает интересоваться своим создателем, как только поставлена точка. Ответ на вопрос "о чем эта книга?" более всего зависит от вопрошающего.
Сюжетная схема "Жюстины" — любовный четырехугольник. Герой, от лица которого ведется повествование, молодой англичанин, любит главную героиню, трагически-распутную еврейскую красавицу. Она выходит замуж за богатого арабского коммерсанта. В молодого англичанина влюблена кроткая танцовщица, напоминающая иных героинь русского XIX века. Она была любовницей коммерсанта...
Во втором романе выясняется, что в схеме не четыре, но гораздо больше углов. Протагонист становится писателем, автором "Жюстины". Из комментариев различных героев истории к написанному им тексту он узнает, в частности, что Жюстина любила вовсе не его, а другого писателя, признанного. Роман оснащен отдающими циничной мудростью цитатами из его книг. Сам же знаменитый писатель кончает с собой. Попутно обнаруживаются и другие обстоятельства и другие пружины действия, разворачивавшегося в первом романе. Я не буду пересказывать перипетии детективного характера, которыми роман насыщен, чтобы не портить удовольствия тем, кто станет читать. Повествование чем-то напоминает комментарии к альбому со старыми фотографиями — только картинок никаких нет, их должно домысливать. Чем становятся события нашей жизни после того, как они минут? В мире даррелловского романа, строящемся из писем, воспоминаний и заметок на полях, ответ совершенно бродскианский: "От всего человека нам остается часть. Часть речи вообще. Часть речи".
Возможно, фон даррелловской прозы покажется смятенному русскому 1996 года чересчур экзотическим и даже приторным, наподобие какой-нибудь восточной сладости. Этот фон — Александрия, город, уставший от собственной тысячелетней истории, древний, темный, нищий и магический, как все города большой литературы. По атмосфере из городов русской литературы более всего схож с даррелловской Александрией угасающий Севастополь времен барона Врангеля: "...сквозняки скользят меж стальных бортов линкоров, карабкаются через парапет и перебирают полосатые тенты кафе..."
"Город, выдуманный наполовину, берет начало в наших душах и в них же находит конец", — пишет Даррелл. Литературно-географические параллели способны ускорить работу читательского воображения, так сказать, облегчить усвоение материала, и не более того. Сумеем ли мы почувствовать вибрации вполне суверенной даррелловской вселенной? Помимо нарочитой красоты и помимо красоты случайной, уловленной в сети мастерской прозы словно бы без авторского на то умысла, читатель, ищущий утилитарного смысла, ненавистный Набокову (и живущий в каждом русском) любитель "Больших Идей", найдет ли, чем поживиться у Даррелла?
Действие происходит в колониальном городе, на закате империи, в романе действуют дипломаты, шпионы, полицейские. И сюжет выстроен с элегантностью, присущей английской детективной традиции. Но беда для означенного любителя и некоторое утешение для бескорыстного поклонника изящной словесности состоит в том, что социальные роли персонажей значат в их душевной жизни немного. Ровно столько, сколько в настоящей жизни, где распад империи совершенно и безнадежно меркнет перед тем, что возлюбленная не явилась на свидание.
Русское общественное сознание вопрос "свету не быть или мне чаю не пить?" всегда рассматривало очень всерьез, не допуская возможности иных вариантов ответа, кроме радикально-антииндивидуалистических. К тому, что жизнь как-то невольно и необратимо поворотила к индивидуализму, мы не были готовы. "У нас, у живых, свои проблемы: как приспособить душу к иноходи времени и оседлать его в конце концов?" — спрашивает одна из даррелловских героинь. И если в романах Даррелла желательно усматривать некое поучение, то смысл его, пожалуй, таков: подлинное величие и подлинная трагичность заключены в частной жизни, и именно ее-то и стоит беречь, создавать и о ней волноваться. И если нас перестали занимать "исследования современной любви" — простим автору или отнесем на совесть переводчика неуклюжую выспренность этого выражения — мы не поймем ни европейской цивилизации, частью которой претендует быть Россия, ни самих себя.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ