Москва находится в водовороте празднования юбилея Дмитрия Шостаковича. Свои фестивали, посвященные его музыке, уже успели начать и закончить "Росинтерфест" (с Союзом композиторов России и Министерством культуры) и Большой театр. В Малом зале консерватории еще с начала сентября плавно устанавливается филармоническая "Связь эпох", в укреплении которой за Шостаковичем признаны весомые заслуги. Показываются фильмы, идут научные конференции — и все это не считая отдельных, никуда не вписанных концертов. Наконец, в Большом зале консерватории стартовал еще один, самый крупный и представительный, рассчитанный на весь сезон фестиваль "Дмитрий Шостакович и мировая музыкальная культура". Открывал фестиваль Михаил Плетнев в качестве солиста и дирижера.
Стихийное соцветие всех фестивалей Шостаковича, не имеющих единого мозгового центра, трудно упрекать в отсутствии продуманной репертуарной политики. Действительно, одни опусы звучат там и сям, в то время как для исполнения более редких требуются особые охотники до забытых диковин (российской премьерой — ею будет музыка к ревю "Условно убитый" — порадует только Геннадий Рождественский). Но не это главное: основной корпус сочинений Шостаковича способен преподнести достаточно открытий, не меньших, чем заигранные до дыр Бетховен и Чайковский.
В программе оркестра Михаила Плетнева был Шостакович ранний, средний и поздний. Началось с сюиты из эклектично-балаганного балета "Золотой век" (за пультом стоял молодой дирижер из Екатеринбурга, хорошо известный в Москве Дмитрий Лисс). Затем Плетнев сыграл Второй концерт, притворно простой и детский, предназначенный Шостаковичем для сына-пианиста. И наконец, встав к оркестру, Плетнев впервые в Москве (пробы были в Самаре и Казани) провел самую неуютную и опасную симфонию, написанную за четыре года до смерти, — Пятнадцатую. Не любитель современной музыки, Плетнев тем не менее выбрал партитуру, в которой Шостакович решился деконструировать саму форму симфонии, но не так, как делал раньше (вводя в нее пение и текст), а по-своему близко к тому, как это стали делать музыканты, представляющие мышление второй половины XX века, отказавшиеся от симфонии как картины мира в пользу незамкнутых, неуравновешенных, открытых в мир форм. Шостакович, не заботясь ни о слушателе, ни о себе, путешествует по закоулкам собственного языка, а также истории музыки; собственно Музыка предъявлена в Пятнадцатой без особой любви, скорее с жестким скепсисом и недоброй иронией.
В симфонии почти нет громких тутти, зато много сольной и ансамблевой игры; оркестр раздет, выставлен на всеобщее обозрение и чувствует себя робко, как больной ребенок, поздно начинающий ходить под присмотром педиатра, который, в свою очередь, находится в процессе изобретения методики. Плетнев и его музыканты еще не сделали 15-ю своей; будем ждать, ибо являемся свидетелями важной работы. Можно думать, что аналитически разъятая картина несостоявшейся красоты, написанная мастером с высот позднего стиля, соответствует желанию самого Плетнева ощущать себя стариком, глядящим на мир без веры и иллюзий; как известно, взгляд злого и умного пессимиста — самый острый и правдивый.
Но помимо фестивальных есть еще отдельные концерты. Один из них состоялся не в Большом, а в Малом зале консерватории, при небольшом количестве публики и при погашенном свете. Главным участником концерта был виолончелист Александр Князев, недавно вернувшийся на сцену после долгого перерыва, вызванного трагическими обстоятельствами. Программа концерта также обнимала путь Шостаковича: пассакалия из оперы "Леди Макбет Мценского уезда" (авторское переложение Князев исполнил на органе), Виолончельная соната 1934 года, прозвучавшая, возможно, излишне драматично и не везде гладко, вокальный цикл "Сатиры" (плод относительно благополучных 60-х) и, наконец, Альтовая соната — последнее произведение, завершенное в год смерти (1975).
Об этом сочинении музыковеды обычно говорят с опаской: в нем есть некоторая неопределенность и нецельность замысла, а также неприятный автоматизм, когда техника письма словно опережает самое мысль. Так же автоматически в ней оприходован материал из неосуществленной оперы "Игроки", писавшейся на сорок лет раньше. Но все побеждает личная интонация нескончаемого монолога, звучащего как предсмертная исповедь почти с конкретным ощущением оперной сцены. Поразительным было то, как ощущение ухода Князев объединил с колоссальной жизненной силой. Мощный, яркий звук, неустанный нерв переживания уже шел словно из иных времен — от лица поколения, выросшего с музыкой Шнитке и с внутренними трагедиями вместо общественных. Экспрессия (как и уровень исполнительских сложностей) была увеличена еще и тем, что соната для альта прозвучала на виолончели: переложение Александр Князев, как и многие виолончелисты, играющие эту вещь, предпочел заново сделать сам, в большей степени отойдя от оригинальной тесситуры в пользу виолончельного звучания.
Пианист Алексей Гориболь, мастер камерного ансамбля, приобрел в лице Князева своего самого сильного, хотя и не слишком демократичного партнера. Но даже и на его фоне нельзя было не оценить блестящее — и актерски, и вокально — исполнение цикла "Сатиры" (на стихи Саши Черного) певицей Наталией Загоринской. Одна из них посвящена "Критику" — пусть читатель понимает, что в юбилейный год и нашему цеху есть за что признавать заслуги композитора Дмитрия Шостаковича.
ПЕТР Ъ-ПОСПЕЛОВ