В берлинском Мартин-Гропиус-Бау открылась огромная выставка "Марианна и Германия. 1789-1889. Франция и Германия. Два мира — одно обозрение". На ней собрано около 650 экспонатов из 170 различных собраний. Выставка проходит в рамках фестиваля 46 Berliner Festwochen, посвященного немецко-французским связям и включающего множество культурных мероприятий (Ъ уже сообщал об этом событии). Противостояние "острого галльского смысла" и "сумрачного германского гения", долгие годы определявшее европейскую историю, стало несущественным после разделения Германии. Но сегодня оно актуально вновь. Выставка в Берлине является своего рода анализом истории вопроса.
Хронологические рамки берлинской выставки определены двумя событиями: Великой французской революцией 1789 года и Всемирной парижской выставкой 1889 года. При том, что этот отрезок времени охватывает ровно сто лет, его достаточно трудно трактовать как некий самостоятельный период в европейской истории. Обычным стало говорить о том, что XIX век рано начался и поздно закончился, растянувшись от падения Бастилии до выстрела в Сараево. В 1889 году никаких политических событий, которые можно было бы трактовать как конец чего-либо, не произошло. Наоборот, выставка в Париже стала знаком европейского успокоения, продолжавшегося еще четверть века, так что на первый взгляд сопоставление столь различных событий, как Великая революция и Всемирная выставка, выглядит довольно странно.
Тем не менее с точки зрения логики развития взаимоотношений двух стран, двух культур и двух цивилизаций, представленных на выставке символическими фигурами Марианны и Германии, эти две даты имеют определенный смысл. Именно в это столетие выкристаллизовались и оформились обе национальные идеи. Вся предыдущая история французов и немцев никогда не сталкивала их и не давала повода ощутить столь четко существующие между ними различия, как это произошло около 1800 года. Франки были германским народом, и Священная Римская империя, долгое время являвшаяся искусственной рамкой Германии, была обломком империи Карла Великого, варвара, пытавшегося имитировать римских императоров. Итальянцы XVI века не замечали разницы между французскими солдатами Франциска I и немецкими ландскнехтами Карла V, с одинаковым пылом грабящими и разрушающими древнюю сокровищницу европейской цивилизации. Амбиции Короля-Солнца, настаивавшего на французскости французского величия, подготовили почву для осознания своего единства, но в XVII веке главным противником Франции была Испания, и все политические противоречия были не национальными, а династическими.
Противостояние Германии и Франции начинается лишь в 1789 году. Победа Свободы, Равенства и Братства привела к тому, что французская аристократия бежала к своим родственникам и близким знакомым, по большей части проживавшим к востоку от Рейна, и на территории немецких княжеств продолжала вести борьбу с республикой. Таким образом, изначально это противостояние оформилось как политико-социальное: передовая и демократическая Франция столкнулась с реакционно-аристократической Германией. Соответственно все, что было в Германии нового и передового, бросилось защищать французских республиканцев и аплодировать их идеям. Впрочем, эйфория продолжалась недолго.
Идеи Свободы, Равенства и Братства вскоре превратились в наполеоновское мировое господство, французские армии перешли Рейн, и одно за другим старинные княжества Священной Римской империи становились вотчинами французского императора. Наполеоновское нашествие привело к тому, что в глубинах немецкого сознания с необычайной силой вспыхнула национальная гордость и заставила баварцев, саксонцев, вестфальцев и пруссаков почувствовать, что их единство сильнее их различий. Именно в это время и родился образ единой Германии, до того никак не осознанный. Наполеон и французская революция, то есть именно Франция, оказались теми силами, что вызвали его к жизни.
На обложке каталога выставки "Марианна и Германия", а также на всех плакатах, анонсирующих это событие, сделан коллаж из двух произведений, представленных на экспозиции. Это картина малоизвестного классициста Нанина Валлена "Свобода" 1793 года и картина позднего немецкого романтика Лоренца Клазена "Германия на страже Рейна" 1860 года. Оба произведения не блещут живописными достоинствами, но именно потому, что это образец средней художественной продукции, в них с особой четкостью видна каждая из стран.
Рассудительная и достойная Франция, в антикизированном наряде с правильными чертами лица, что подчеркивает латинское происхождение этого персонажа, сидит в относительно спокойной позе, полная самодостаточности и самоуважения. Дородная валькирия в средневековом наряде, олицетворяющая Германию, вся полна чувства и порыва. Обнаженный меч, щит, украшенный надписью "Немецкий меч защитит немецкий Рейн", страстный порыв и яростный взгляд полны весьма недвусмысленной агрессии. Соединение двух фигур получилось очень наглядным. В прошлом веке Франция и Германия осознавали себя именно таким образом, и это определило их дальнейшие отношения, приведшие цивилизацию к двум мировым войнам.
Поражение Наполеона не привело к объединению Германии и, несмотря на то что немецкий народ вышел победителем из борьбы с французскими имперскими амбициями, политическое значение Франции оказалось гораздо более важным для европейской истории. Разница в датах двух произведений, образующих коллаж, ставший символом выставки, весьма красноречива. После падения королевской власти Франция осознала себя как национальное целое, покончив с наследниками Людовика XVI, провозгласившего "государство — это я". Республиканский рационализм с тех пор стал характерной чертой галльского национального духа даже во времена, когда Франция провозглашала себя империей. Свобода в красном колпаке оказалась адекватной Марианне, символизирующей страну.
Германская идея, обязанная своим возникновением романтизму, вступившему в противоборство с классицистским царством разума, окончательно оформилась только к середине века. С яростью, свойственной обделенности, Германия тут же стала требовать реванша за свою неудачную победу в наполеоновских войнах. Она добилась этого реванша благодаря франко-прусской войне, унизив, опозорив и ограбив свою гордую противницу. Победа над Францией дала возможность Германии объединиться, в результате чего она стала тем, чем давно мечтала быть — единой нацией и единой страной.
История Франции и Германии с очевидной ясностью читается как история противостояния. На недавно состоявшейся в том же самом здании выставке "Москва-Берлин", отношения между Германией и Россией выглядели совершенно по-другому: несмотря на неоднократное столкновение этих двух народов и их многообразные различия, была очевидна и неуловимо присутствовавшая общность. Географически Германия и Франция гораздо ближе, но при всех культурных связях о взаимопроникновении не может быть и речи — пропасть между французским и германским духом непреодолима.
Выставка в Берлине демонстрирует эту пропасть с почти пугающей откровенностью. И становится понятным, почему выставка завершается безмятежным 1889 годом. Первый этап отношений Марианны и Германии, начавшийся во время Великой французской революции, кончается франко-прусской войной, знаменующей собой торжество и окончательное объединение немцев. Но завершить выставку временем оккупации Франции и взрывом национального самолюбия было бы слишком рискованно. Год Всемирной выставки, когда Париж стал культурной столицей мира, тем самым получив некоторое удовлетворение своих обид, более подходит для того, чтобы окончить повествование хоть каким-то подобием happy end. Строительство Эйфелевой башни послужило возвеличиванию французской культуры, и вновь, несмотря на недавнюю победу, Германия ощутила себя на обочине. Снова у обеих наций появилась тяга к реваншу — у Германии к культурному, у Франции к политическому.
Большие международные проекты, ставящие Германию в контекст европейской культуры, стали все более и более характерными для немецкой политики. Объединенная Германия осмысляет свое положение в европейском сообществе и самой этой рефлексией пытается ответить на понятные страхи соседних народов. Откровенность, с которой выставка "Марианна и Германия" повествует о культурном противостоянии двух наций, вроде бы должна послужить делу всеобщего успокоения — если отныне можно открыто говорить об опасных противоречиях, значит, они уже не слишком опасны.
АРКАДИЙ Ъ-ИППОЛИТОВ