Персональная выставка Вячеслава Клыкова "Возвращаясь к истокам" проходит в залах Международного славянского культурного центра — помещении исключительно приятном (старой усадьбе "домашнего" московского классицизма), но слишком камерном, далеком от протоптанных зрителем выставочных путей. Скульптор зря поскромничал или пожадничал, не сняв какого-нибудь большого зала в ЦДХ, — его творчество должно быть изучено москвичами, дабы они сумели морально подготовиться к появлению новых монументов на центральных площадях нашей древней столицы.
Выставка Клыкова повествовательна и поучительна: скульптор показал на ней все этапы своего творчества, ничего не скрывая. Путь уроженца села Мармыжи от первых попыток овладеть формой до полного отрешения от нее ради иных, внехудожественных ценностей прописан персональной экспозицией не то чтобы четко (старые фотографии пожухли, модели известных памятников выполнены небрежно), но проникновенно. При входе на выставку висит обращение Клыкова к зрителям, где он говорит, что скульптура "есть выражение и свидетельство Промысла Божьего о человеке", что она открывает гармонические природные закономерности, и поэтому близка науке, и "подлинное содержание скульптуры — дыхание вечности". Фотография, сопровождающая текст, сделана давно, на ней Клыков похож на романтика-шестидесятника, и слова, очевидно, написаны не сейчас. Поскольку последние работы ни к гармонии, ни к вечности отношения не имеют, а есть плод нехитрого, циничного и нестерпимо скучного политического расчета.
Скромное дарование Клыкова было оценено достаточно рано: в середине семидесятых он уже был среди фаворитов достаточно левой по отношению к почитателям советских монументалистов-мастодонтов вроде Томского и Кербеля критики. И уже имел вполне престижные заказы в Москве: например, он один из авторов Детского музыкального театра. Рельефы в фойе ("Рождение музыки") и скульптура на фасадах были — так тогда считалось модным — сдержанно-поэтичны и слегка условны, вполне, впрочем, невинно. Предшествующие станковые работы конца шестидесятых — начала семидесятых кажутся хоть немного, но занимательней: популярное тогда увлечение архаической скульптурой вызвало к жизни серию почти гротесковых женских торсов, не слишком, правда, пластически остроумных. В тот же период тяга к раздумчивости и поиск духовности стимулировали создание нескольких скульптурных портретов Хлебникова и инфантильно-нежное надгробие на могиле поэта в деревне Ручьи. Суховатая и робкая, но вполне конкретная пластика скульптора никак не сочеталась с гениальным косноязычием радикального разрушителя поэтической формы и преобразователя языка.
Восьмидесятые годы в биографии Клыкова — период холодной маэстрии. Они отмечены щеголеватым Меркурием перед заданием Центра международной торговли в Москве и памятником поэту Батюшкову в Вологде, где любомудрый представитель нежнейшего периода русской изящной словесности был изображен, словно Пржевальский (или предшественник Жукова?), облаченным в сапоги и держащим под уздцы лошадь. Тогда же в стиле официозных монументов-давилок был создан Памятник героям фронта и тыла в Перми, правда, не без иконографических отступлений: один из "трех богатырей" (Родины-матери, солдата и рабочего) был изображен вполоборота, а с изнанки к постаменту притулилась девочка с шариком. Несмотря на эти мелкие дерзости, советско-академическая манера будущего изваяния святых Кирилла и Мефодия проглядывает в монументе со всей очевидностью. Тогда же Клыков тренированной рукой профессионала создает портреты деятелей отечественной науки и культуры, ничем не отличающиеся от множества подобных.
Только чувство профессионального долга (возможно, неверно понятого) перед читателями, которые вдруг не соберутся на выставку в Черниговском переулке, да дурное исследовательское занудство заставляют меня поминать эти работы. Все предшествующие периоды творчества скульптора Клыкова к его сегодняшней, непосредственно грозящей Москве деятельности отношения не имеют. Ведь неинтересно нынче никому, что когда-то писал читавшиеся романы Василий Белов, нервно играла на сцене Татьяна Доронина, а Станислав Говорухин снимал охотно потребляемые народом сериалы. Их прежние заурядные профессиональные заслуги, заметные лишь на фоне художественной скуки брежневских времен, сегодня были бы напрочь забыты, не совершай они время от времени мелких политических скандалов. Всегда находящийся в некоторой тихой, вполне комфортной оппозиции к официальной эстетике, Клыков встал в оппозицию политическую и обратился в фигуру внехудожественную. Почему для этого ему пришлось работать все хуже и хуже, мне непонятно.
Не нужно объяснять, что никакие профессиональные качества или природные пластические таланты не имеют ровным счетом никакого отношения к возможности поставить памятник на Красной площади, что ни религиозность, ни приверженность монархической идее не обязывают скульптора, вполне опытного, ваять памятник императору Николаю II в совершенно "пластилиновой" пластике участника детской художественной школы и красить его под золото. Изысканная традиция русского религиозного искусства эту конфетную манеру в виду не имеет. Монархизм сам по себе тоже не стимулирует небрежение профессиональными навыками и забвение закономерностей развития искусства. Рассуждать на эту тему бессмысленно. Как и о том, хорошо ли вылеплен конь под маршалом Жуковым. Вторая мировая война — великая трагедия XX века — не может быть символизирована всадником, наступившим на змеюгу. Как ни лепи коня, маршала и аспида — все получится смешно, а в данном случае — оскорбительно.
Если популярность художников Шилова и Глазунова поддается анализу, поскольку они действительно сумели завоевать свою аудиторию, то успех равно даровитых скульпторов Клыкова и Церетели указывает лишь на их незаурядные, скажем мягко, менеджерские способности и вкус к политической интриге. Народ их творения недолюбливает, сейчас возмущается, потом будет смеяться, затем научится не замечать. Как привык не обращать внимания на вдохновенных лениных Кербеля и не бояться грозных матерей Вучетича.
ОЛЬГА Ъ-КАБАНОВА