На сцене Театра имени Моссовета состоялась давно ожидавшаяся премьера спектакля "Овечка". Антреприза "Арт-клуб ХХI" собрала на афише привлекательный и необычный набор имен: звезда первой величины Инна Чурикова, знаменитый танцовщик Гедиминас Таранда, известный в театральных кругах режиссер Борис Мильграм, подающий надежды драматург Надежда Птушкина и юная дебютантка Ирина Максимкина.
Ожидания подогревались тем, что репетиции "Овечки" длились больше полугода и сопровождались разнообразными слухами. Премьеру должны были играть еще летом, в театре Гоголя. Билеты уже распродали, когда выяснилось, что спектакль не готов. Поэтому июльские представления для публики были важно названы "генеральными прогонами", а журналистам было предложено набраться терпения до осени. Впрочем, такая "двойная бухгалтерия" сегодня вошла в привычку: для зрителей (заплативших, к слову, тысяч по сто или даже двести), мол, и так сойдет, а когда доведем зрелище до ума, тогда и зловредных критиков позовем.
У Бориса Мильграма в узких околотеатральных кругах сложилась уникальная репутация одновременно аналитика и выдумщика, интеллектуала и фанатика профессии. И если замысел и результат работы подтверждают его рационализм, то процесс свидетельствует как раз в пользу фанатизма. Прочитав пьесу Птушкиной, он нашел продюсера Олега Березкина, в прошлом актера, а теперь директора агентства "Арба", занимающегося распространением театральных билетов. Гедиминас Таранда решил попробовать себя в качестве драматического актера, а Чуриковой Мильграма посоветовала ее подруга Лия Ахеджакова, у которой от недавних работ с этим режиссером остались самые добрые воспоминания.
В программе значится имя еще одной знаменитости, художницы Аллы Коженковой. Но когда работа уже близилась к концу, они с Мильграмом повздорили. Так что от Коженковой в конце концов остался только черный линолеум на полу, и оценить ее работу можно теперь только с бельэтажа. Оформлял же спектакль не менее популярный сценограф Юрий Хариков. Он пожелал сохранить инкогнито и на афишах назван Юрием Киже. Желание Харикова следовало бы уважить, но его стиль узнается безошибочно — даже теми, кто о закулисных интригах и слыхом не слыхивал.
Оттачивая сценическую форму и вводя продюсера все в новые и новые непредвиденные расходы, Мильграм шел до конца. Так, за считанные дни до премьеры по его требованию веревочные канаты срочно заменили на дюралевые трубы. А буквально на последней репетиции ему не понравились костюмы, и всю предпремьерную ночь их пришлось перешивать.
Вникать в эти подробности было бы тем менее интересно, чем более значительным получился бы спектакль. Но он вышел всего лишь симптоматичным.
В основу пьесы Птушкина положила библейский сюжет об Иакове, Рахили и Лие — не надеясь на силу иллюзии, своих героев она так и назвала. Однако не заглянувший в программку зритель первые сорок минут действия (всего оно длится больше трех часов) ни за что не догадается о подлинных именах героев. Долгая сцена между неким Путником и некоей очаровательной Незнакомкой разыгрывается по схеме: он хочет ее, а она сама не знает, чего хочет. Стиль первого действия ненаучно называется драмбалетом: ритмизованный текст, почти не умолкающая капель музыки Владимира Чекасина, два балетных станка, текучая пластика персонажей. Он вкрадчив, но циничен — как Серый волк; она простодушна, но кокетлива — как Красная Шапочка. Эротично-поэтичная атмосфера, правда, слегка придавлена рискованной лексикой. Но фривольный этюд о взаимном влечении двух молодых тел, несмотря на вязкую монотонность, выглядит вполне безобидно — до той поры, пока не раскрыты имена.
Спектакль замышлялся элитарным по форме, но демократичным по содержанию. Трехчастное действо покоится на каждому понятной триаде "плотские наслаждения — предательство — победа высокой любви и верности". Эта расхожая схема сама по себе в библейском обеспечении ничуть не нуждается. Тем более что замена Рахили на Лию имеет в спектакле (в отличие от Священного писания) вполне бытовую мотивацию. Чурикова изображает старшую сестру засидевшейся и несколько "поехавшей" на вожделенном сексе старой девой, которой представился последний шанс выйти замуж.
Кульминация сочинения Мильграма--Птушкиной — монолог Лии, дрожащим голосом знакомящей зрителя с подробностями минувшей ночи: сколько раз, куда и в каких количествах "излил семя" долгожданный мужчина. Только отважные сладострастники не отводят в этот момент глаз от сцены. Но пикантные новости ждут публику и в дальнейшем: выясняется, в частности, что праотец Иаков, охваченный приступами похоти, употреблял вместо законной жены подложенных в постель девственных овечек из соседнего стада... Испугавшиеся прослыть ханжами уже объявили текст Птушкиной благой вестью "новой искренности" в драматургии. На деле же автор попросту не видит разницы между бьющей наотмашь откровенностью и банальной похабенью.
Опыт и интуиция Чуриковой иногда побеждают и томный дамский маньеризм текста Птушкиной, и величавую декоративность сценической картины. В третьем действии, разворачивающемся уже на фоне современной кухни, Чурикова сыграет брошенную мать-одиночку, а Максимкина — разлучницу, пришедшую получить причитающегося в награду за верность мужчину. Такие житейские мотивы оказываются актерам гораздо ближе всякой наносной зачарованности и потуг на элитарность. Оправдывается расчет скорее на бабье сочувствие, чем на интерес к новому осмыслению библейского "треугольника". А когда Иаков в финале усталым жестом извлекает из-под сцены старенький аккордеон и берет на нем несколько жалобных аккордов, от дурной претенциозности "Овечки" вообще остается одно воспоминание.
Душа зрителя тянется, с одной стороны, к открытой мелодраме, с другой — к высокой морали, с третьей — к легкой порнографии (что делать, жизнь берет свое), с четвертой — к неземной красоте, с пятой — к вечной Библии, с шестой — к знаменитым актерам и так далее. Душе этой в театре бывает одиноко и неуютно: хочется всего сразу, а предлагают обычно частями. "Овечкой" душа успокоится. Здесь доказывают: ничего невозможного нет, при известном усердии и правильном расчете все потребности можно соединить и разом удовлетворить. Но судья, как известно, не критик, а автор первоисточника.
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ