Завершился пятидесятый международный фестиваль в Эдинбурге. Сначала он назывался фестивалем музыки и драмы, потом стал просто фестивалем — что гораздо точнее. Эдинбург при всей своей основательности явно избегает конечного определения собственных границ, включающих уже и музыку, и драму, и "Фриндж", и кино, и марши военных оркестров, и книжную ярмарку. Юбилейный фестиваль в этом смысле ничем не выбивался из ряда предшественников.
Как и когда он возник
В отличие от своего ровесника и — как теперь уже очевидно — обставленного соперника Авиньона, возникшего как бы случайно (в 1947 году прошла неделя искусств, о продолжении которой поначалу не помышляли), фестиваль в шотландской столице из разряда тех событий, что иллюстрируют знаменитое "здесь будет город заложен...". Осенью 1939 года бежавший от Гитлера на Британские острова актер и режиссер Рудольф Бинг, проходя по улице Принцев, увидел, как над эдинбургским замком проносятся тучи, и был поражен красотой и театральностью этой естественной декорации. "Я тут же подумал о замке на горе в Зальцбурге — эдинбургский был совсем не похож на него, но так же врезался в память". Именно тогда Бинг понял, что именно здесь будет проходить фестиваль, который вновь объединит Европу — так во всяком случае гласит легенда.
К 1945-му казалось, что ни Зальцбургу, ни Мюнхену не возродиться в роли культурных столиц, да и вообще на континенте о фестивалях вспомнят не скоро. Было ясно, что у Британии появился шанс принять на себя миссию нового лидера, и если этого не сделать, другого такого шанса может не выпасть. Бинг не стал откладывать реализацию своих планов до конца войны. Уже в феврале 45-го он, заручившись поддержкой Британского совета, обратился к отцам города с зажигательной речью. Реакция эдинбургской элиты была благожелательной, но более чем сдержанной. Шотландия, как и вся страна, ощущала себя на самом дне экономической пропасти: свет, топливо, еда ограничены, премьер обращается к гражданам с призывам работать больше, а получать меньше и не увлекаться посещением ресторанов, сообщения между городами почти нет, гостиницы или разрушены, или закрыты.
Больше года ушло на то, чтобы убедить мэра: трудности эти преодолимы, а если историю со смотром искусств раскрутить, то Эдинбург в числе первых станет здоровым и богатым, а не бедным и больным. Расчеты Бинга оказались верны. Уже фестиваль 1947 года покрыл почти все финансовые затраты. Победа же моральная была абсолютной. Стосковавшиеся по зрелищам люди съехались в город со всех концов Британии и из-за морей. Многие со своим постельным бельем — отели предупреждали: простыни и полотенца в большом дефиците. Не только билеты, но даже программки пополнили число самых ходовых товаров черного рынка. Пресса, про которую в суете совершенно забыли, ютилась на галерке, но писала восторженные рецензии. Королевский дом поставил на документы фестиваля свою эмблему. В довершение всего обычный атлантический холодок сменился на почти средиземноморскую жару. Чинившие Бингу препятствия стушевались. Поддержавшие затею торжествовали.
Почему именно в Эдинбурге?
Для последних самым убедительным скорее всего оказался тот аргумент, что если столица Шотландии упустит инициативу, то Англия подхватит ее наверняка. И здесь Бинг затронул самое сокровенное. Шотландцы противопоставляют себя южным соседям по многим статьям, но едва ли не главная — отношение к Европе. Англия с легкой спесью взирает на все континентальное, Шотландия, напротив, подчеркивает свое внешнее и духовное родство с альпийскими странами. Уступить Лондону честь создания нового (а тогда казалось — единственного) европейского фестиваля было бы нелепо. Недаром следующим после Бинга в истории эдинбургской инициативы чаще всего называют третьего директора фестиваля Джона Драммонда, знаменитого своим отчаянным декларативным национализмом во всем, что касалось взаимоотношений с Короной. Но именно он при составлении программ отличался наибольшей широтой взглядов. Он пригласил в Эдинбург театр Руставели, сыгравший Шекспира и Брехта на грузинском, — что оказалось для публики неожиданным потрясением.
Вообще Эдинбург, который представляется ныне изящным оплотом консерватизма, начинал с радикальных жестов. Он в десятки раз снизил цены на билеты, открыв двери среднему классу и собственным горожанам (эдинбуржцы, как правило, покупают абонементы и каждый вечер ходят в театры как на работу). Сейчас цены на билеты колеблются от десяти до пятидесяти фунтов, что по нашим понятиям дороговато, но по сравнению с Байрейтом или тем же Зальцбургом — дешевка. (Фестивальные анналы сохранили и совсем исключительный случай: в 1958-м приехавший в Эдинбург Менухин арендовал за свои деньги простой кинотеатр и играл там для горожан, назначив собственную цену на билеты — шиллинг.) К существующим музеям прибавил несколько новых залов, где стали проходить приуроченные к фестивалю выставки, и, наконец, презрев ревность, пустил на свою территорию кинематограф и "Фриндж" — чистый театральный эксперимент. В результате случилось главное: Эдинбург превратился в фестивальный город, которых в мире не так уж много, — во всяком случае гораздо меньше, чем фестивалей. Под фестиваль подстроен здесь весь распорядок жизни: все — от музеев до магазинов и знаменитого зоопарка — закрывается к началу представления, с любой экскурсии, даже в самые дальние шотландские лохи, вас обязательно вернут к семи, окрестные горы перед спектаклями быстро пустеют, а сам театр (в широком смысле этого слова) существует в режиме нон-стоп.
"Все клоуны мира"
"Если весь мир — театр, то почему все клоуны мира собрались в Эдинбурге?", — написано на майке, выставленной в окне сувенирной лавки. Вопрос не риторический, потому что клоунов — если понимать под клоунами сильно раскрашенных людей, веселящих публику, — здесь действительно сотни. Среди них встречаются и классики-лицедеи, как наш Полунин, и совершенно неизвестные личности.
У меня есть сильные подозрения, что большинство уличных представлений не имеют к "Фринджу" ровным счетом никакого отношения. Настоящий "Фриндж" при всей его парадной безграничности и бесшабашности уже строго учтен и запротоколирован, размечен в специальном "гиде" и подробнейшим образом изо дня в день представлен в газете Scotsman. Происходящее же на улице — это чаще всего уже новый, третий круг фестиваля. Где можно встретить всякое: превосходного вокалиста во фраке, исполняющего арии из опер на немецком или итальянском, рядом — человека не слишком ловко жонглирующего горящими палками, а еще через шаг — гадальщика на арканах Таро. И все они, как правило, уживаются вполне мирно. История с кулачным боем из прошлого репортажа так и осталась единственным происшествием. Обычно полицейские спокойно сидят в участке, тоже ощущая себя участниками представления. Офис Скотланд-ярда в Эдинбурге — по совместительству еще и музей. За его стеклянной стеной не только живые блюстители порядка, но и манекены в форме, а также их нынешние и исторические орудия труда: наручники, плетки, дубинки. Дверь всегда открыта — можно зайти и полюбопытствовать. А шебутная улица тем временем продолжает жить своей жизнью — и организаторы фестиваля заняли самую разумную по отношению к ней позицию: невмешательства. Эдинбургский фестиваль — уже живой организм, которому (пока во всяком случае) не стоит мешать развиваться так, как он хочет.
Наш Штайн и другие его герои
Улица задает тон, обеспечивая демократичность происходящего. Например, даже в самый шикарный зал (а таковых в городе несколько) можно, минуя гардероб, войти с переброшенной через руку курткой. И вообще совсем не обязательно одеваться "по-театральному" — особенно для туристов, которые в свободное от культуры время отправляются на природу, штурмуя трон короля Артура. По-настоящему нарядную публику мне довелось здесь видеть только в прошлом году: в Фестивальном театре (одно из самых красивых современных зданий Британии) на гастролях Мариинской (а для Европы все еще Кировской) оперы. Памятуя об этом, отправляясь в Фестивальный в день закрытия 50-го Эдинбургского смотреть Пину Бауш, я зашла-таки в магазин и сменила свои окончательно разорвавшиеся от лазанья по окрестным горам кеды на новые. Предосторожность оказалась тщетной: театр танца Вупперталь в глазах эдинбуржцев явно не дотягивает по статусу до Kirov-opera. Дам в вечерних туалетах не было видно вовсе, зато появился совершенно синий — в смысле выкрашенный с головы до ног — человек и уселся в партере. А в перерыве оркестранты по-простому спустились в бар в театральном дворике — подышать воздухом, покурить и выпить на виду у любопытствующей публики.
Сама Пина Бауш, точнее, ее постановка "Ифигении в Тавриде", была ровно такой "среднеарифметической", к которой мы уже успели привыкнуть. Более технически совершенная, чем в ранних спектаклях, которые она привозила к нам три года назад, но гораздо менее трогательная, чем во всеми любимых "Гвоздиках".
Зато совершенно неожиданным оказался Петер Штайн с "Дядей Ваней". Спектакль, сыгранный вне мхатовской помпы в маленьком и уютном Королевском театре, доказал: правы были те московские критики, которые писали, что постановка, во-первых, исключительно хороша, и, во-вторых, не имеет никакого отношения к реконструкции "чеховианы" Станиславского. Штайн сумел вытянуть на поверхность и комедию, и мелодраму (спектакль шел то под хохот публики, то под крики "Oh! No" — это когда дядя Ваня вошел с букетом цветов и увидел, как Елена Андреевна и Астров целуются). И объединить их в то, ради чего он и ставил спектакль, — экзистенциальную драму. Жанр, который в Европе, в отличие от России, совсем не кажется устаревшим.
В этом смысле открытием фестиваля стал спектакль театра из Ноттингема по пьесе немецкого драматурга Бото Штрауса "Время и комната". И театр этот не относится к числу самых известных (даже в пределах Британии), и среди актеров нет ни одной столичной знаменитости, но качество зрелища безукоризненно. Режиссер попытался увидеть неизвестную публике немецкую пьесу (Бото Штраус в Великобритании, как и в России, фактически неизвестен) через Фасбиндера. Главная героиня, явно сознательно и виртуозно цитирующая Ханну Шигулу, по-фасбиндеровски театрально выстроенное пространство, вся стилистика в духе семидесятых оказались вдруг современны и своевременны — экзерсисы на темы ретро в юбилейный год особенно ценны.
Кстати, упоминаниями о юбилее никто особенно не злоупотреблял. Фестиваль шел как обычно — обретя за полвека свой ритм, с него уже трудно сбиться даже ради самой круглой и самой почетной даты.
ЛАРИСА Ъ-ЮСИПОВА