Семьдесят пять лет назад, с интервалом в несколько дней Россия разом лишилась двух поэтических кумиров такого, казалось бы, недавнего Серебряного века. У Блока не выдержало сердце, Гумилев был расстрелян под Петроградом, на станции Бернгардовка.
Судьба практически всех поэтов Серебряного века оказалась страшной, и тут каждый сам волен судить, что страшнее — скорая смерть, изгнание, поэтическая немота или исправная перестройка на социалистические рельсы. Никто не собирается снимать ответственности за то с социалистического государства, но стоило бы посмотреть на проблему и глубже — Серебряный век самим своим пониманием миссии поэта сделал смерть (или шире — трагедию) неотъемлемым элементом творчества.
В отличие от непосредственно предшествующих и последующих эпох, поэзия Серебряного века требовала от художника тотального подчинения всей жизни вниманию неземных глаголов. Поэт не просто был обязан общаться с вечностью без посредников, но даже и более того — в принципе не общаться ни с кем, кроме вечности. Серебряный век, отталкиваясь от хрестоматийного "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружен", сделал по-своему логичный вывод: коль скоро так, то священная жертва должна быть непрестанной, не оставляющей места и времени малодушию; в священную жертву должна была обращаться вся жизнь художника.
Столь серьезный замах не мог не иметь столь же серьезных последствий. О высочайшем расцвете русской культуры сказано немало — меньше обращали внимания на побочные результаты, охарактеризованные Буниным, как "и символизм, и акмеизм, и приятие мира, и неприятие мира, и пролеты в вечность, и порнография, называемая разрешением проблемы пола, etc." Обращение жизни в священную жертву неумолимо размывало границу между посюстронним и трансцендентным, и построение жизни, как произведения искусства, на практике оборачивалось увесистым мистическим блудом. История с Прекрасной Дамой, ипостасью Св. Софии и ликом Пречистой Девы, являвшейся в быту крупнокостной бабищей Менделеевой-Блок, писавшей в своих мемуарах: "Он откинул атласное одеяло и долго любовался моим роскошным телом", стремление слышать "дух музыки" там, где нет ничего, кроме непристойных звуков физиологического происхождения, стихотворная игра в бандитов-апостолов Ванюху и Петруху — это тоже плата за абсолютизацию священной жертвы.
Но после того как священная жертвенность заполоняет собой всю жизнь, творческое напряжение должно все равно расти — такова уже натура художника. В этом случае остается самая сильная и она же последняя священная жертва — смерть как высший творческий акт. Серебряный век, немало расшатавший русское сознание и в этом смысле внесший свою лепту в приход большевиков, подготовил в их лице и орудие для совершения этого последнего творческого акта.
Другое дело, что явленная Серебряным веком тотальность поэтического служения предусматривала в качестве необходимого условия серьезное отношение к мирозданию. Поэт оказывался одновременно жрецом и жертвой, гением и в то же время безумцем, маниакально ломавшим свою и чужие судьбы, но до роли мелкого беса, т. е. нынешнего интеллектуального провокатора он не опускался никогда. Поэты Серебряного века — среди которых Блок и Гумилев считались первыми — были болезненно изломанными личностями, но "жалких душ, что прожили, не зная ни славы, ни позора смертных дел" среди них не было. Такого рода сличение тогдашней плеяды поэтов с нынешней, постмодернистской, обещает сегодняшним мастерам культуры завидное здоровье и долголетие. Поэту нет смысла умирать, если он ничего не в состоянии сказать своей смертью. Как, впрочем, и жизнью.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ