Журнал "Новое литературное обозрение" издал книгу Владимира Паперного "Культура Два", впервые вышедшую одиннадцать лет назад в американском издательстве Ardis, а написанную еще раньше — в 1975-79 гг. Нынешнему изданию предшествовала публикация глав книги в самом "НЛО" и в журнале "Проект Россия". Странно, но книга о сталинской культуре, написанная так давно, не утратила актуальности и сегодня читается с интересом и удовольствием, хотя одни ее положения устарели, другие стали общим местом, а собранные факты давно и всем хорошо известны. Это удивило и самого автора (о чем он сообщил в предисловии). Представляя характер Паперного, ОЛЬГА КАБАНОВА считает это признание искренним.
Интерес к тоталитарному искусству, охвативший в последние годы Европу, где одна за другой или даже одновременно прошли несколько международных супервыставок — "Великая Утопия", "Тирания Прекрасного", "Искусство и власть", "Москва--Берлин", — может объясняться по-разному. Не последний, думаю, импульс — стремление на исходе XX века осмыслить тоталитаризм как главный трагический феномен эпохи и таким образом навсегда распрощаться с ним. Заключенное как хищник в клетку в экспозиционные рамки, сталинское, муссолиниевское и гитлеровское искусство, деидеологизированное, потерявшее связь с чудовищными преступлениями породивших их режимов, становится объектом холодного и отчужденного анализа, неким специальным аттракционом, скорее забавным, чем устрашающим. Новое поколение живет в отличие от своих отцов не после Освенцима, а так, как будто его и вовсе не было. О чем свидетельствует и массовая культура — легкомысленная, ироническая (не ностальгическая) мода на "Большой стиль" и советскую символику в кино, рекламе, музыкальных клипах и телепередачах о старых песнях.
Казалась бы, результатом и этой моды, и этого исследовательского интереса должны стать многочисленные книги о феноменах, рожденных советской идеологией, но "Культура Два" — первая из вышедших в России, не считая книги Бориса Гройса "Стиль Сталин". На западе же такие исследования выходят регулярно, в том числе и написанные нашими соотечественниками. А кроме того, к каждой из упомянутых больших выставок были изданы монументальные каталоги с десятками научных статей, написанных международной искусствоведческо-философской элитой.
На их фоне книга Паперного, читанная многими в рукописи или ардисовском издании, обязана была, как я думала, стушеваться. Прежде всего потому, что ее основное содержание — противопоставление "культуры один" (условно говоря, культуры 20-х годов, эпохи конструктивизма) и "культуры два" (30-50-е годы, время торжества сталинской эстетики) — по разным параметрам казалось безнадежно устаревшим. Паперный обнаружил бинарные оппозиции, согласно которым и охарактеризовал исследуемое. "Культура один" оказалась растекающейся (считавшей себя началом абсолютно нового, предпочитающей динамику, горизонтальность и равномерность), механистической (ориентированной на коллективное, неживое, понятийное, внеэтичное) и лирической (вневербальной, импровизационной, призывающей к целесообразности и реализму). Все это противопоставляло ее "культуре два", которая стремилась к затвердеванию (считала себя окончательной, предпочитала статику, вертикальность и строго блюла иерархии), новому гуманизму (поэтому опиралась на индивидуальное, живое, личное и этическое) и была эпична (литературна, спланирована, ориентирована на красоту, а не пользу, претендовала на правдивость, но верила в чудо).
В общем, налицо маниакальное увлечение советской гуманитарной науки (формальной и неформальной) 70-80-х делить мир пополам: на прогрессивное и реакционное, Восток и Запад, ангелическое и демоническое, ин и янь, правополушарное и левополушарное, чет и нечет (недаром предисловие к новому изданию книги написал Вячеслав Вс. Иванов). В своем труде Паперный цитирует, кажется, всех авторитетных и модных в то время ученых: Пятигорского, Аверинцева, Фогта, Пановского, Лотмана, Бахтина, Успенского, Янова, Куркчи (чьи исследования — частный случай теории Льва Гумилева). Все эти прежние авторитеты подвергаются сегодня ревизионистским наскокам новой критики. Для многих атакованных они, замечу, нечувствительны. Кроме того, "Культура Два" — чистая культурология, к которой так скептически относятся современные ученые люди, в том числе и редактор издания, уважаемый Сергей Зенкин, обвинявший культурологов в волюнтаристском сравнивании всего со всем.
Действительно, игнорируя прутковскую мудрость, Паперный словно стремится объять своими сопоставлениями необъятную отечественную историю. Причем рассматривает советские десятилетия как один из периодов всей российской истории (что во времена написания книги было редкостью и для партийных и для диссидентских мыслителей), сравнивая революционные и послереволюционные эпохи с петровским и екатерининским временем. Иногда, правда, параллели носят пародийный характер. Не ради науки написаны пассажи типа "во главе Арплана стоял первый секретарь МК ВКП(б), член Политбюро Л. М. Каганович, и функционально он исполнял примерно ту же роль, что и 'признаваемый духоносным' руководитель в организации иконописных мастерских XV-XVII веков" или "Я убежден, что 'зажигатели' XVII в. и 'поджигатели' XX в. — элементы одной культуры, одной антиподжигательной традиции, тянувшейся от Алексея Михайловича Романова до Евгения Ароновича Долматовского". Исключительно для красного словца, без которого немыслима неофициальная пижонская культура 70-х, Паперный цитирует сельскохозяйственный "ежедекадный отчет о ходе случной компании" и раскрывает фрейдистский смысл частого употребления слова "покрыть" в эстетических дебатах вельможных сталинских архитекторов. Гипотезы, что дома Корбюзье на Мясницкой боялись как избушки на курьих ножках, повернутой к улице задом, а эмигрировавшие приверженцы туристской субкультуры 50-х пытались создать на новой родине "Исраиль Российский", о котором мечтали староверы, так же вряд ли подтвердят ученые.
При внимательном чтении видно, что Паперный, неустанно подчеркивающий искусственность своего построения, проговаривает словно невзначай то, что другие исследователи ставят во главе своих теорий. И он вовсе не противоречит Борису Гройсу, утверждающему, что сталинская эстетика есть естественное продолжение авангардной. Для Паперного "культура один" и "культура два" едины в своих противоположностях. Но при этом он словно не замечает, что не более нравственные, чем сталинские архитекторы, классики русского авангарда дали миру мощный стилеобразующий импульс, а "культура два" оказалась в тупике. Среди вскользь брошенных замечаний Паперного действительно много ценных, достойных отдельного размышления — например, о том, что классика отнюдь не единственный и даже не основной источник стремившегося к универсальности стиля, называемого "сталинским ампиром". Сознательно злоупотребляя обобщениями, автор "Культуры Два" мастерски исследует архитектурные явления в их конкретности, в чем принято отказывать культурологам.
Явное неприятие радикализма и демиургических претензий описываемых Паперным культур влияет на его собственную методологию. Принципиальная несерьезность и скрытая пародийность его книги, свойственная неофициальной культуре, к которой принадлежал он сам, есть оппозиция серьезному архитектуроведению и гуманитарной науке, уверенно утверждающих конечные истины. Паперный пишет, что не касается русской архитектуры второй половины XIX века, поскольку это профессиональная архитектура, независимая от власти, а посему действительно выражающая собственное духовное содержание. Можно предположить, что к этой культуре относится и написанная им книга. Можно надеяться, что ей же сможет принадлежать и создаваемая ныне архитектура — если ее создатели и нынешняя власть избавятся от добровольного пленения как первой, так и второй культурой.