Рассекреченные документы "Форин оффиса" свидетельствуют о том, что в 1949 году Джордж Оруэлл был готов оказать своей стране посильную помощь в пропагандной войне с коммунизмом.
Помощь могла быть довольно скромной, поскольку в это время писатель уже тяжко болел чахоткой, которая и свела его в могилу в 1950 году. Он не имел в принципе ничего против предложения, поступившего из секретного исследовательского департамента британского МИД, желавшего вести антикоммунистическую пропаганду так, чтобы она пропагандой не казалась — для чего было желательно, чтобы она исходила из уст людей, известных скорее своими левыми убеждениями. Однако максимум, что мог реально сделать умирающий Оруэлл и что он предложил "Форин оффису" — составить список литераторов, принадлежащих к кающимся левым, которые могли бы оппонировать чрезвычайно сильной в то время просоветской пропаганде.
Ленин в свое время назвал принадлежащий перу кающихся марксистов сборник "Вехи" "энциклопедией либерального ренегатства". Оруэлл, как видим, в своем левом ренегатстве был готов пойти даже дальше, чем Струве и Булгаков, соглашаясь на сотрудничество, как сказали бы в 1949 году, с империалистическими разведками. Впрочем, дело не в этом конкретном факте его биографии. Хотя он оказался рассекречен только сейчас, компетентные советские органы, нимало о нем не знавшие (в противном случае трудно ожидать, чтобы они отказались от оглашения такого блистательного компромата), здравым классовым чутьем видели в Оруэлле одного из вреднейших писателей. В негласной ранжировке изымаемого при обысках сам- и тамиздата сочинения Оруэлла стояли во главе списка — в качестве книг, свидетельствующих о максимальной злонамеренности их обладателя, тогда как владение трудами патентованных советологов вполне справедливо рассматривалось как куда меньшее прегрешение.
Причина — в том самом "либеральном ренегатстве", которое по-другому можно назвать также и духовным возрождением. Человек, испытавший на себе всю привлекательность левоинтеллектуального сознания, но сумевший увидеть его ложь и внятно осознать, куда оно в конце концов заводит — слишком страшный противник, ибо он точно знает те болевые точки коммунистического мифа, при ударе по которым он тает, аки воск от лица огня. Если на небесах более радости об одном кающемся грешнике, нежели о девяносто девяти праведниках, то в аду, как можно предположить, — совершенно обратная реакция.
Подобно тому как "Анонимные алкоголики" лучше иных могут подсказать, как лечиться от пьянства, бывшие левые интеллектуалы способны куда более, чем искони правые мыслители заражать своим неприятием коммунизма. Искони правый начинает с изложения очевидных для него аксиом, т. е. предлагает отталкивающий своей чуждостью готовый мыслительный результат, кающийся левый предлагает путь.
Другая черта прирожденно правого сознания, ослабляющая его позиции в споре с коммунизмом, — это самоуспокоенный оптимизм. Начиная с отстаивания вечных ценностей, консерватор в силу прирожденного несовершенства человеческой натуры редко удерживается на этом рубеже и в силу инерции становится все более склонен забывать, что "преходит образ мира сего" и столь же горячо отстаивать гораздо менее заслуживающие того ценности преходящего характера. Этот врожденный порок консерваторов — наряду с Царем Небесным изрядно подкадить еще и царю земному — чрезвычайно ослабляет их позиции в споре с левыми, поскольку ложь левого сознания не берется ниоткуда. Она есть неадекватная (ибо приводит к прямо губительным последствиям) реакция на вполне реальный раздражитель — на вопиющее несовершенство бытия, очевидные пороки правящих классов, те самые, на которые консерваторы бывают склонны смотреть сквозь пальцы, путая Божий дар с яичницей. Главный герой "Скотского хутора", борец за счастье животных боров Наполеон отвратителен, но прежний хозяин хутора фермер Джонс тоже не слишком привлекателен, а в финале прежние и новые хозяева окончательно сливаются: "Они переводили глаза со свиньи на человека, с человека на свинью и снова со свиньи на человека, но угадать, кто из них кто, было невозможно".
Сознание кающегося левого в принципе пессимистично, иначе говоря, трезво — в чем и заключается его сила: оно поневоле ориентировано на непреходящие ценности бытия. Заметим, что вся сила нынешнего разочарования в реформах связана прежде всего с тем, что в ходе перестроечной прелюдии народу долго и много объясняли про сорок сортов колбасы, стереофонические унитазы и саморазогревающиеся консервы. Американский супермаркет описывался не как собрание большого количества полезных в быту товаров, но как со слезами взыскуемое Небесное Отечество. Всплеск зюгановщины — естественная болевая реакция на то, что унитазы есть, а счастья по-прежнему нет. О том, главном, что сказал бы Оруэлл, что на свете счастья нет, но есть покой и воля, и они в том, что рядом с тобой нет Большого Брата, наши интеллектуалы-пропагандисты так и не сказали. Возможно, потому, что Большой Брат по-прежнему всегда с ними.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ