Столичная театральная жизнь почти замерла. Но объявить о закрытии сезона никто не решался, пока в "Современнике" не состоялась давно ожидавшаяся премьера. И вот теперь можно со спокойной совестью подвести под сезоном черту: в понедельник театр, недавно справивший сорокалетний юбилей, сыграл новый спектакль Галины Волчек "Мы едем, едем, едем..." по пьесе Николая Коляды.
"Мы тоже люди", — несколько лет назад впервые подали со сцены голос герои Коляды. Обитатели бараков, коммуналок и загаженных подъездов, горожане с психологией люмпенов заговорили сгущенным до реприз языком грубых прибауток, бесконечных мелких склок и взаимных проклятий. Персонажей этих выслушали не без любопытства, им сочувственно кивнули, а за Колядой в театральных кругах укрепилась репутация "чернушника". Его имя критикам приходит на ум первым, когда заходит речь об этом неофициальном направлении драматургии. "Безнадега" — таково второе название одной из его пьес; таково же устоявшееся представление о мироощущении Коляды.
Между тем Коляда (во всяком случае сегодня) по сути своей больше проповедник, чем апологет социального дна; больше сентиментальный утешитель, чем одинокий правдолюбец. Ныне его герои могут твердо рассчитывать на толику "света в конце тоннеля". Они обречены на жалость: ведь они не виноваты, ведь такой их сделала наша жизнь, ведь они родом из детства, ведь они тоже хотят тепла и любви... Разумеется, сочувствие к ним дается исключительно как благодать, а жалость должна возвышать жалеющих. (Причем подобные сочувствие и жалость — категории мистические, разуму не подотчетные, а посему у тех, на кого они не снисходят, явные неполадки с душой.) Есть все основания утверждать, что простой этот путь к сердцам зрителей драматург проделал не без косвенных подсказок театральных практиков, а ставили его и ставят довольно много.
Волчек тоже уже ставила Коляду. Шесть лет назад героиня спектакля "Мурлин Мурло" в финале взывала к Всевышнему, который в ответ устраивал на подмостках нечто вроде конца света. Теперь стращать зрителя близким апокалипсисом бессмысленно: никто его давно уже не боится. Три персонажа "Мы едем, едем, едем..." в соответствии с классической формулой заслужили если не счастье, то покой (который и сегодня по-прежнему в цене). Забывшиеся безмятежным сном, они медленно возносятся над сценой. Правда, чтобы затем немедленно вскочить и устроить на поклонах натуральную цирковую кутерьму. Это оказывается закономерным: взаимоотношения режиссера и героев все же выглядят в спектакле эклектичными и одной только "любовью к маленькому человеку" не исчерпываются.
Накануне Нового года инспектор энергонадзора, закомплексованный сорокалетний холостяк Миша (Авангард Леонтьев) приходит в одну из квартир проверить правильность оплаты. Здесь он встречается с домработницей Ниной (Галина Петрова). Встреча "двух одиночеств" развивается своим положенным чередом, но тут появляется хозяйка богатой квартиры, "челночница" Зина (Лия Ахеджакова), у которой в последний момент сорвалась поездка к теплому морю. Поначалу она кажется мегерой-скандалисткой. Но потом открывается, что и Зина в сущности одинока и несчастна среди своего зеркально-плюшевого благополучия. Весь первый акт оказывается экспозицией ко второму, который Зина, Нина и Миша проводят почти обнявшись. Так они спасаются от выползшей из клетки змеи: она заменила всю живность — кота, чижика, собаку и т. д. — из детской песенки, что дала название пьесе.
Галина Волчек, ставя современные пьесы, не признает объемов большой сцены, ее напуганные жизнью герои инстинктивно жмутся друг к другу. На этот раз ковчегом становится огромная, в форме сердца, кровать, водруженная художниками Ольгой Твардовской и Владимиром Макушенко в центре сцены. Интерьер напоминает кошмарный сон тронувшегося умом "совка" — только в нем могут сойтись статуя девушки с балалайкой, клетчатые полиэтиленовые баулы с турецко-тайваньским товаром, пестрые мягкие игрушки и исполинские зеркальные серп и молот. Эта кричащая смесь "челночного" благополучия и засевших в подкорке образов советского детства напоминает декорацию сразу ко всем телевизионным шоу — может быть, оттого, что кокетливое алое сердечко, высвечивающее персонажей в самые лирические моменты, недвусмысленно отсылает к игре "Любовь с первого взгляда".
Невыросшие дети копошатся на Зинином ложе, как в дворовой песочнице. Ничего страшнее "взрослой" жизни нет, но в этом бегстве к пионерскому детству явственны черты фантасмагории. Устраивая всякие волшебные фокусы с взлетающими игрушками и мельканием разноцветных прожекторов, Волчек дарит своим героям последнюю новогоднюю елку. Как режиссер она не настолько наивна, чтобы убеждать зрителей в собственной наивности. Цена надежды, которую она меняет на "безнадегу", слишком невелика. После последней елки придется или засыпать навсегда, или окончательно просыпаться. К слову сказать, змея тоже оказывается одинокой душой и под занавес мирно сворачивается клубком в ногах у спящих.
Может быть, Волчек и рада была бы сыграть в серьезную игру, обойтись без налета пародии. Но когда жалость кажется уязвимой и ненадежной, когда сочувствие идет нога в ногу с раздражением — тогда уже выбора нет. Кроме того, стеб — самый надежный способ примирить тех, кто морщится от реплик типа "не с-с-сы в компот, там повар ноги моет" или вороха шуток вроде "Нина-говнина", с теми, кто заходится от них же в истерическом хохоте и аплодисментах. Тогда и специфический слэнг преподносится театром не в качестве органического материала, а как художественный прием, который можно не принимать, но нельзя отрицать.
Завершая сезон, "Современник" подтвердил верность давно напрашивавшегося вывода: место самого востребованного сценического жанра прочно заняла сказка. С одним существенным уточнением: сказка, выросшая из "чернухи", а следовательно, все-таки покоящаяся на какой-никакой, а "правде".
РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ