Сегодня "Первый канал" покажет премьеру — фильм "Соломон Волков. Диалоги с Евгением Евтушенко". Специальный корреспондент "Ъ" АНДРЕЙ КОЛЕСНИКОВ побывал на закрытом показе этого фильма, присутствовал на сеансе связи по скайпу с Евгением Евтушенко и был потрясен внезапным прикосновением не только к истории отношений Евгения Евтушенко и Иосифа Бродского, а к истории эпохи и литературы.
Фото: Первый канал
Фото: Первый канал
Фото: Первый канал
Мест в зале кинотеатра "Пионер" не очень много. Свободных не было. Закрытый показ фильма "Соломон Волков. Диалоги с Евгением Евтушенко" организовали его продюсер Кирилл Клейменов, глава "Первого канала" Константин Эрнст и режиссер Анна Нельман. Позвали тех, кого они посчитали нужным. Здесь были политики, журналисты, писатели, поэты. Смотрели третью серию фильма, посвященную отношениям Иосифа Бродского и Евгения Евтушенко. У Соломона Волкова все эти годы хранились, оказывается, 40 часов магнитофонных записей бесед с Бродским. Еще 50 часов — видео разговоров с Евтушенко, снятые для этого фильма.
В сентябре Евгению Евтушенко ампутировали ногу. Этот 80-летний человек живет в Америке, и живет, кажется, с ощущением, что его так до сих пор и не выслушали. И вот он наконец выговорился. Сегодня это начнет смотреть страна.
Выговорился про то, зачем однажды ходил в КГБ (слова о том, что он как-то привез из США 100 томов антисоветской литературы и потом, рассерженный тем, что ее конфисковали, пошел в КГБ к Филиппу Бобкову забирать их обратно, выглядят не очень, конечно, убедительно). Про то, как устроил Бродского на работу в Queen`s College. Как однажды они с Бродским увиделись в ресторане "Русский самовар", но не поговорили (вернее, Евтушенко увидел отражение Бродского в зеркале, а Бродский не увидел даже отражения Евтушенко).
Про то, как приехал на похороны Бродского...
Евгений Евтушенко говорил про это первый и, совершенно очевидно, в последний раз. Одна из самых драматичных историй в литературе советского времени вдруг ударила с экрана огромными блистающими глазами Евтушенко на его высохшем лице, состоящем, кажется, из одних глубоких морщин, и торопливым, постоянно перебивающим самого себя голосом Иосифа Бродского. Меня даже оторопь брала оттого, что я так крупно вижу эту историю литературы и человеческих отношений. Две исповеди время от времени сливались в одну, но все-таки это были исповеди очень разных людей. Хотя детали событий в этих исповедях совпадали, смысл им они придавали чаще противоположный. Но главное — они оба говорили.
Евгению Евтушенко так и не дает покоя то, что тогда было, это мучает его. Он пытается рассказать, как катастрофически неверно его воспринимали окружающие, и прежде всего — сам Бродский. Он понимает, что Бродский — великий поэт и что Евгений Евтушенко прикоснулся к этому величию и хотел быть ближе, намного ближе и ему, и к нему. А не вышло.
И на экране он страдает, по крайней мере, не меньше, чем в жизни. Не оттого, что живет на обезболивающих, от перевязки до перевязки, а оттого, что ужасно болит душа, и видно, что это не фантомная боль.
Потом, когда фильм закончился, Евгения Евтушенко вывели в прямой эфир по скайпу прямо в зал. Кажется, ты только что столкнулся лицом к лицу с масштабной человеческой историей — и вдруг она становится, можно сказать, твоей личной. И можно спросить его о чем-то, что он еще не рассказал в фильме, потому что смотришь на него и понимаешь: больше такой встречи с ним не будет.
Его было слышно очень хорошо. А он сначала зал не слышал. То есть связь некоторое время была односторонней. Он что-то слышал через слово, но даже не видел того, кто спрашивал. И все время переспрашивал:
— А вы фильм-то видели?..
Ответа не слышал и опять переспрашивал. И важнее ему было, чтобы увидели и услышали. Анна Нельсон спросила, как он себя чувствует. Он вдруг расслышал:
— А вы врач, что ли?
Спросил по-доброму, засмеялся снисходительно. Так и смеется сильный человек, которому вообще-то отрезали ногу.
Потом, когда связь наладилась (догадались позвонить ему, и разговор шел уже и по телефону), Евгений Рейн спросил его об этом же. Ему Евтушенко ответил по-другому, как-то горячо даже:
— Очень нормально! Выздоравливаю! Слава Богу, что я успел сделать эту операцию! Потому что это была инфекция очень опасная, другого выбора у меня не было. Понимаешь, если я был бы балериной, это, конечно, была бы трагедия.
Рейн спросил:
— А ты понимаешь, что я тогда был в центре всех этих событий?
Вопрос был сложный. Рейн — друг Бродского. И он мог ведь сейчас сказать, например, что все тогда было совсем не так. Но не сказал:
— Тут собрались люди, которые любят тебя и приветствуют.
И что еще мог сказать Рейн выздоравливающему, который выглядел как угодно, только не как выздоравливающий.
Тут я понял, что он на самом деле не выговорился и после этих 50 часов с Соломоном Волковым. Он стал говорить, что в их отношениях с Бродским виноваты те, кто лил им обоим яд в уши насчет друг друга.
Так этот фильм продолжился в режиме скайпа.
Потом он спросил:
— А вы мне будете еще сегодня звонить?