45 лет назад, 10 октября 1968 года, участника демонстрации на Красной площади против ввода советских войск в Чехословакию Виктора Файнберга решением комиссии Института имени Сербского признали невменяемым. Его направили на принудительное лечение в Ленинградскую спецпсихбольницу, где он провел больше 4 лет. Виктор Файнберг рассказал Weekend о голодовках, драках с санитарами и о врачах, которые его спасли
Фото: AFP
***
После ареста я сидел в тюрьме КГБ в Лефортово, где было совсем мало народу: валютные спекулянты, шпионы и политические. Идеальная тишина, отдельная камера, замечательная библиотека с книгами, которые можно было прочитать только в Публичке. На всех стояли печати «1937» или «1938» — видимо, они принадлежали расстрелянным. Оттуда меня отправили на экспертизу в Институт Сербского, в специальный отдел под контролем гэбухи — две палаты, десять коек. Я жил там как в санатории, там хорошо кормили, работали нянечки. Меня наблюдали в течение месяца так называемые братья Морозовы, хотя они были просто однофамильцы, и профессор Лунц, такой воплощенный дьявол, в темных очках. Они задавали мне вопросы, на которые я давал стандартные неинтересные ответы, что не меняю свои взгляды,— потом я так отвечал на всех комиссиях пять с половиной лет. После экспертизы меня вернули в Лефортово — и я был уверен, что пойду в лагерь. Я никак не мог подумать, что меня признают психом.
***
Я даже не знал о существовании психтюрьмы. Целыми днями читал и делал гимнастику, ждал суда. Об этом времени я храню самые лучшие воспоминания, если не считать последнего дня. Вообще я был здоровый мужик, но пятью годами раньше получил инвалидность второй группы после несчастного случая на заводе. Кроме того, у меня больная щитовидка, а лекарств, кроме йода, в тюрьме не давали. Поэтому иногда у меня случались периоды страшной слабости, даже с потерей сознания. И вот в один из таких дней открывается дверь, надзиратель говорит: «Файнберг, с вещами!». Я нагрузил на себя все вещи, вышел, не зная, куда меня отправят. И решил сказать своим товарищам, что меня куда-то переводят. Я бросился бежать искать камеру, где, как я знал, сидел Павел Литвинов. Меня схватили и привели в кабинет к начальнику тюрьмы полковнику Петренко. Он говорит: «10 суток карцера». Это было, конечно, фуфло, никакого карцера там не было. Я сказал ему: «Спасибо, полковник. Но вы ведь и так знаете, что ваша песенка уже спета». И он мне говорит: «Сопляк». Я назвал его чекистским говном. Толстый старшина, который стоял рядом, бросился на меня и начал душить. И я не забуду этого унижения, когда я, такой здоровый, ничего не мог сделать из-за своей слабости. После этого меня и этапировали в мой родной город, в Ленинградскую спецпсихбольницу.
***
Меня не судили вместе со всеми потому, что мне выбили во время задержания четыре зуба и я не нужен был в таком виде на открытом процессе. Павел Литвинов сказал перед демонстрацией, что не надо сопротивляться, а для меня это было немыслимо, просто невозможно. Когда эти дебилы стали нас бить, имитируя возмущение трудящихся, я думал, что, может, не знаю всех этих правил московских диссидентов, и сдерживался. Потом меня ударили, видимо, кастетом и выбили четыре зуба, я вскочил, а Константин Бабицкий меня сзади схватил и говорит: «Нельзя, нельзя». И когда нас везли в отделение милиции, у остальных была какая-то эйфория, все шутили, рассказывали истории. Володя Дремлюга говорил, что согласен на одиночку, если с ним туда поместят Танечку Баеву. А я был подавлен, потому что впервые мне не дали сопротивляться этим подонкам. Я, работяга, не мог понять ментальность диссидентов вообще. У меня зубы в руках, как можно это терпеть?! Я ведь уже до этого сидел в тюрьме, потому что старлей милиции назвал меня жидом и я его побил. А тут нельзя. Это было ужасно обидно.
***
В тюремной психушке я понял, что Лефортовская тюрьма была раем. Спецлечебница — это тоже именно тюрьма, а не больница. Та же архитектура, вышки, камеры, тот же режим и практически тот же персонал. Разница в том, что кроме тюремного персонала работали 30 психиатров, капитаны или старшие лейтенанты МВД, а вертухаям помогали санитары, обязанные «нейтрализовывать» больных, когда те возбуждались. Это были уголовники, зэка, которых туда отправили вместо лагеря. Они били остальных по приказу руководства или без. Впрочем, среди них были и хорошие молодые ребята. Один санитар, например, обожал «Битлз». И как-то стал ценить свободу, достоинство человека. Через него я передавал записки Володе Борисову, с которым там подружился. Позже, когда меня связывали во время голодовки, чтобы влить питательную смесь, я дал по морде какому-то санитару, и потом этот поклонник «Битлз» сунул мне записку, где просил и ему дать по морде, потому что его уже начали подозревать. Я, правда, этого не сделал.
***
Начальник приемного отделения сразу мне посоветовал вести себя тихо, потому что у больного нет даже тех прав, что есть у заключенного. В тюрьмах и лагерях можно писать заявления, жалобы — в общем, качать права. А здесь ты уже признан невменяемым. Врачи благоволили к тихим подопечным и доводили некоторых до 10-го отделения, выпускного. Туда попадали самые послушные больные, оттуда их переводили в гражданскую психушку. Я как-то совсем не вписывался в эти параметры, старался защищать больных, которых били и накачивали лекарствами санитары и вертухаи.
***
Меня без моего ведома спасла главный терапевт — не дала заколоть лекарствами. Она сказала, что из-за базедовой болезни мне противопоказаны нейролептики. Поэтому меня не «лечили», а отправляли из отделения в отделение, все хуже и хуже. Многим другим за любой ропот вводили слоновьи дозы нейролептиков, от которых люди ходили как деревянные куклы, превращались в страшных роботов.
***
Начать голодовку посоветовали с воли одному из политических, нас там было десятка полтора. Мне это тогда казалось смешным, потому что о голодовке никто бы не узнал. У нас не было никаких прав, даже адвокатов нам не полагалось. На свидания допускали только ближайших родственников и не чаще раза в месяц. Книг практически не было, одна тюремная макулатура. Мы решили собрать сведения о том, что делают в этой тюремной больнице. Незадолго до этого ко мне в камеру поместили Володю Борисова. Он знал намного больше меня, потому что еще раньше отсидел в этой же психушке несколько лет, потом вышел — и теперь попал на принудительное лечение снова. Нас выпускали на прогулку небольшими группами и только на час-полтора, но как-то мы собирали по крупицам, вопрос был, как передавать информацию на волю. Помощь предложил один эпилептик, который сидел уже девять лет. Он ненавидел советскую власть, но вел себя тихо и к нему хорошо относилось начальство, его даже сделали библиотекарем нашего отделения, и у него в коридоре был шкаф, где хранились книги. Там он хранил наши бумаги, чтобы их не нашли во время шмона. И вот однажды меня повели с вещами наверх, в 5-е отделение, самое страшное в тюрьме. Заведующего, капитана Петрова, считали палачом и садистом, он даже не доверял санитарам и вертухаям бить больных, а с наслаждением бил их сам. Я вырвался и побежал вниз, чтобы хоть предупредить Володю. Санитары меня схватили и привели к тому самому начальнику отделения. Он спросил: «Файнберг, что вы бегаете как заяц?». Я ответил, что хотел предупредить друга. Он сказал: «Дружбы не существует. Люди общаются между собой размытыми краями сознания». Я его только спросил: «Капитан, что вы-то понимаете в дружбе?».
***
Как-то меня снова привели к этому начальнику, и вдруг он мне говорит: «Файнберг, я наблюдаю за вами уже три с половиной года. Вы железный человек. Я мечтал встретить такого, как вы. Я давно понял, что здесь происходит, но кто-то должен оставаться здесь и стараться как-то помочь. В общем, я в вашем распоряжении». Я ответил: «Капитан, вы считаете, что я действительно сумасшедший? Вы садист и палач, вы сами били больных». Он объяснил, что санитары бьют больных, а он пользовался приемами, позволявшими «ограничить» возбужденного больного без побоев. А чтобы его ни в чем не заподозрили, делал при этом зверское лицо. Он доказал мне, что наш эпилептик-библиотекарь — стукач, показав какую-то записку от него. И я в итоге решился передавать с этим Петровым записки на волю.
***
Тогда же мы с Володей Борисовым все-таки объявили голодовку. Нас теперь держали в разных отделениях, но были помощники вроде того санитара — любителя «Битлз». Мы подали заявления о голодовке вместе, в одну и ту же минуту, договорившись о времени заранее. Буквально в тот же день Би-би-си, «Голос Америки» и «Свобода» передают информацию о нашей голодовке в эфир. И никто не мог понять, как это возможно, у нас ведь была слежка строже, чем в тюрьме. А работало это таким образом: я за неделю назначал точную дату, передавал с капитаном Петровым текст заявлений, тот через питерского диссидента Володю Фридмана переправлял их в Москву, а там уже московские диссиденты отдавали текст иностранным корреспондентам. Мы требовали прекратить бить больных и «лечить» здоровых, разрешить адвокатов, письма и книги с воли.
***
Первая голодовка проходила так: нас скручивали, каждого в своей камере, приносили специальный раствор, в котором были масло, сахар, молоко, выжимка лимона, втыкали трубку в одну ноздрю и уходили. Дальше я вырывал эту трубку или пытался вырвать. Мы голодали в общей сложности около 80 дней. И они сдались. Большую часть наших требований выполнили, а что-то обещали выполнить позже. Нам стали давать книги с воли, допустили пару раз адвокатов, прекратили избиение больных. Нас отправили откармливаться после голодовки в 11-е отделение для соматических больных, которое гуляло вместе с 10-м, выпускным. В общем, это был рай и триумф. Так получилось благодаря Владимиру Буковскому, которого я тогда не знал. Как раз намечался Международный конгресс психиатров. Буковский решил, что диссиденты уже не побоятся тюрьмы или лагерей, а психушки побоятся, потому что там страшнее. И он сосредоточился на этом, собрал документы о десяти людях, которые сидели в тюремных и гражданских больницах, в том числе о нас с Борисовым. Он послал все генеральному секретарю Конгресса психиатров с просьбой разобраться. В результате поднялся шум, наши требования удовлетворили, но ненадолго. Скоро Борисова снова стали колоть — и мы опять объявили голодовку.
***
Вторая голодовка была намного тяжелее. Я уже был в другом отделении, не у капитана Петрова, которого начали подозревать. Режим был такой. Рано утром меня отправляли на медосмотр, в камере в это время был шмон. Потом приводили в камеру, скручивали, кормили через нос, но теперь уже стягивали руки, ноги и грудь, и я так лежал по два часа или больше. Оказалось, что физически очень тяжело, больно лежать так долго. Но страшнее всего было полное отсутствие чтения. Однажды я случайно заметил в камере маленький клочок газеты. Я сейчас не могу понять, как я этот кусочек советской газеты перечитывал, растягивая по строчке на день. Но потом одна уродливая злая медсестра заметила и отняла эту газету.
***
Во время второй голодовки мне, поскольку я был сильно истощен, делали уколы витамина В. И однажды я почувствовал, что после укола мое сознание куда-то уходит,— и понял, что это не витамин В. Когда я пришел в себя, я разбил лампочку и пытался под одеялом перерезать себе вены. Но ко мне ворвались, связали, перевели в другую камеру. Потом повели к врачам, и главный терапевт, та самая, которая спасала меня от нейролептиков, стала меня уговаривать признать себя больным. Говорила, это даже модно среди интеллектуалов — сказаться шизофреником. Я ответил, что всегда считал самоубийство дезертирством. И пока меня держат в психтюрьме, я борюсь. Но если меня будут колоть, мое пребывание здесь не будет иметь никакого смысла. И поэтому я лучше покончу с собой. Меня увели обратно в камеру. Потом эта врач ко мне туда пришла, умоляла со слезами прекратить голодовку, но я отказался. А они к тому времени уже привыкли, что я всегда делаю то, что сказал. И это меня спасло: когда мне в следующий раз делали укол, это был витамин В. Они опять сдались.
***
От меня уже очень хотели избавиться. После второй экспертизы мы прекратили голодовку по просьбе Андрея Сахарова и мамы Володи Борисова, но потом нас отправили обратно, в ту же спецпсихбольницу. Сказали, что надо дождаться очередной комиссии. На комиссии надо было признать, что ты психически болен и благодаришь врачей за лечение. Я, как обычно, сказал то же, что и раньше: что взглядов не меняю. Но внезапно после комиссии меня перевели в ленинградскую гражданскую психушку. Это была уже совсем другая жизнь, там были палаты без дверей вместо камер, и держали там шизофреников и алкоголиков. Мне предложили самому выбрать какое-нибудь, любое, лекарство, чтобы они могли отчитаться о проведенном лечении и избавиться от меня. Хотя бы снотворное. Я сказал: «я и там спал как медведь, а тут вообще рай, зачем мне лекарства?». Лечащий врач уговаривала меня согласиться ради моего же блага, мне это надоело, и я сказал, что такие предложения можно услышать только от известных женщин у Московского вокзала. Потом была еще комиссия, и после нее эта врач пришла и сказала: «Файнберг, комиссия решила вас отпустить. На вашем месте я бы все-таки меня поблагодарила». И я сказал ей самый большой комплимент, какой мог: что она напоминает мне наших женщин, которые сейчас сидят. Она покраснела и вышла.
***
Вот так меня освободили. Я тогда ничего не почувствовал. Только сразу понял, что за мной снова следят. Как потом мне говорил Лев Квачевский, «когда освобождают, ответственности больше, а возможностей меньше». Вот такие у меня и были ощущения.
***
Один раз мне устроили свидание с капитаном Петровым, мы шли по новому району, рано стемнело. Он рассказал, что начальники давно его подозревают, но не выдают, поскольку боятся, что их самих накажут. И вдруг мы увидели какое-то движение у стены, подошли — и оттуда побежали два человека, а один остался и сказал, что его ограбили. Мы как сумасшедшие рванули за теми двумя, но они от нас ушли. Мы остановились, запыхавшись, и стали смеяться до упаду — поняли, что, если бы мы их все-таки настигли, могла бы появиться милиция, и капитана Петрова обязательно бы посадили. Мы разошлись и больше никогда не виделись. А я еще его специально оклеветал, включив Льва Анатольевича Петрова в список врачей-палачей (подготовленный в конце 1970-х диссидентской рабочей комиссией по разоблачению преступлений советских психиатров.— Weekend), чтобы прикрыть. И смог рассказать о нем правду только много лет спустя.