"Мы все отчасти проститутки. Вот я, ведь дома не был сутки. Жене сказал, чтоб не было скандала: 'Дела, начальство задержало'". В русской литературе есть некоторое количество таких вот народных, а верней — присвоенных народом текстов. Ну к примеру: "У магазина пиво-воды лежит не пьяный человек". Это — Глеб Горбовский на самом деле. Или "литературные анекдоты" из серии: "Лев Толстой очень любил детей". Молва приписывает их Хармсу, хотя сочинил их писатель Николай Боков, давно живущий за границей и литературу оставивший. Из того, что было попоздней, вспомним "Есть у вас больные люди? Есть у нас больные люди. Что вы будете им делать? Мы им будем удалять". Тоже принято считать, что это Хармс, хотя написал это стихотворение Андрей Дмитриев (не путать с автором "Поворота реки" и "Закрытой книги").
Что касается первого из процитированных стихов, автор его — Игорь Холин, и написано оно чуть-чуть по-другому. В язык вошла усеченная версия, из которой стихия подвымыла автора. У Холина в середине две строчки: "А где я был? У Нюрки спал. А что жене своей сказал?"
Такой вставлен в текст "самосуд неожиданной зрелости". Пример довольно показательный: прошедшие через фильтры устной речи стихи окатываются, как щебенка на коктебельском пляже. Автор если и содержится в них, то в дозах гомеопатических, в которых только и может выдержать эту своенравную тварь массовое сознание.
Впрочем, все стихи Холина — гомеопатия, да и вся хорошая современная поэзия вообще. Холинская книга "Избранное", вышедшая уже посмертно, среди прочего, дает возможность неленивому совершить замечательную прогулку. Итак, классические, "барачные" стихи уже написаны: что же происходило дальше? Пока народ-языкотворец полощет вышеозначенную "Нюрку", и усваивает, что "скучно жителям барака", и помаленьку самих себя узнает в лирических героях ("Был пьян. На жену кричал: 'Идиотка!' Утром клялся: 'Виновата водка!'") — чем занимается поэт?
Вот вам итоги. Оказывается, стихов не так-то много. Оказывается — они довольно сложные. И образуют весьма мрачный, апокалиптический контекст. Но эта поэзия отвечает двум важнейшим критериям литературы, сформулированным в этом веке. Один — это фраза Хармса: "Все слова должны быть обязательны". Второй — изречение Джойса о своем романе: "Если не стоит читать 'Улисса', то не стоит и жить". Да, через холинские поэмы, может быть, иногда приходится продираться — но, послушайте, ведь и через жизнь тоже приходится, а? А уж все слова там обязательны, это совершенно точно.
"Прежде чем вспыхнуть
Как
Световое табло
Я был
Камнем Фонтенбло".
Ну а где были вы, прежде чем стать жителями тех офисов, бараков и снов, в которых вы коротаете времена? Поэзия не отдел кадров, и она спрашивает так, что не отвечать нельзя. Поэтому Холин — ответственное чтение.
Для расслабленного — вашему вниманию предлагается другая книга: Виктор Баранец, "Генштаб без тайн". Странно сопоставлять стихи и обличительную военную журналистику, но есть по меньшей мере одно свойство, их объединяющее. И у минималистской поэзии, и у Баранца — свой, уникальный язык, который ни с чем не перепутаешь.
Прямо скажу: тайны Генерального штаба — кто сколько украл, кто какой идиотский приказ кому отдал — последнее, что волнует меня в этой жизни. Тем не менее чтение книги гражданственного генштабиста то и дело повергало меня в тихий экстаз. "Даже если бы следователь по особо важным делам был Героем России, он вряд ли бы рискнул прийти к Ельцину и сказать: 'Борис Николаевич, у нас в уголовном деле #580/96 фигурирует фамилия вашего помощника по военно-технической политике Бориса Кузыка. Это бросает тень на президентский аппарат. Желательно хотя бы до окончания следствия отказаться от услуг Кузыка'. Но мне смешно от этих фантазий".
Все прекрасно здесь: от говорящей, прямо-таки гоголевской фамилии помощника до внезапного одесского акцента в последней фразе. А тень на аппарате — разве худо? Баранец невзначай делает то, над чем бился русский авангард от Заболоцкого до Сорокина: выявляет идиотизм обыденного словоупотребления, заведомую двусмысленность любого штампа. Причем этот своеобразный слог — вовсе не "наивное" письмо; напротив, тут рассчитанная и выверенная ирония. Но — как бы это сказать? — ирония не общепринятая, а для служебного пользования. Sapienti sat. Солдатский юморок, необыкновенно живые картинки быта высших армейских чинов — все это замечательно. "Не лезла в глотку водка. Болтливый и хвастливый польский военный атташе с жирными губами лез целоваться к американцу и, даже будучи в сильном подпитии смотрел на меня, как царь на блоху.
Венгр в это время услужливо подкладывал в тарелку американца хрен и холодец.
А когда-то на учениях армий Варшавского договора он послушно мотался по моей просьбе за водкой..."
Тут уж не литература — тут менталитет. Даже звонкая риторика, в которую то и дело срывается рассказчик, не портит дело. "Так вчерашние сослуживцы становились врагами... За спиной у каждого уже была своя Родина, которая ненасытно объедалась суверенитетом и жадно глотала независимость..."
Одна из важнейших идей, которой придерживались лианозовцы и, в частности, Игорь Холин, состоит в том, что поэзия присутствует всюду и ее можно обнаружить где угодно: хоть в квитанции из жэка, хоть в объявлении на заборе. Я обнаружил ее в записках полковника Баранца. Впрочем, как пишет полковник, "не хочется выглядеть в чьих-то глазах наивной целочкой-курсисткой": возможно и другое прочтение этой книги. Те, кому захочется испытать экзистенциальный ужас от картин тотального воровства и всеобщего предательства, тоже обнаружат в "Генштабе без тайн" пищу для эмоций. Я, однако, думаю, что история одиночества и свободы, рассказанная в холинских стихах, будет пострашней.
Игорь Холин. Избранное. М.: Новое литературное обозрение, 1999.
Виктор Баранец. Генштаб без тайн. В 2-х тт. М.: Политбюро, 1999.