Спектаклем Александринского театра "Борис Годунов" откроются не только его московские гастроли, но и Всероссийский театральный фестиваль "Пушкинская сцена". О последней заметной премьере Александринского театра рассказывает корреспондент Ъ ЮЛИЯ Ъ-ЯКОВЛЕВА.
Александринский театр и режиссер Арсений Сагальчик сделали ставку на стиль "большой оперы". В оперных традициях резко разведены суровая Русь и легкомысленная Польша. Русские эпизоды разыграны в кромешной темноте (потому что Смутное время) с блуждающими одинокими свечками. В России через слово крестятся, время от времени гудят колокола и тоскливо бренчит колокольчик юродивого. Польша, напротив, залита электрическим светом. Там полощутся белые штандарты, заливаются фанфары, гарцуют полонезы, отплясывают паненки.
Собран самый настоящий оперный ансамбль. Бас-профундо (Годунов Юрия Цурило), лирический тенор (Самозванец Александра Баргмана), драматический тенор (Курбский Константина Фильченкова), меццо-сопрано (Марина Мнишек Светланы Смирновой), колоратурное сопрано (царевна Ксения Ольги Гордийчук), басовая группа бояр, польские альты. Пусть с темной сцены они звучат, как из подземелья,— продуманы все условия, чтобы актерские голоса чувствовали себя привольно.
Мизансцены устроены также по оперному рецепту. Из темноты выхвачена светом лишь авансцена с оркестровой ямой. Ключевые монологи и диалоги принято говорить именно оттуда или с какого-нибудь возвышения — чтобы в зал исправно долетала каждая нота. Массовка тщательно развернута вдоль рампы, чтобы не загораживать солистов.
Именно на голоса и сделан главный упор. Смачно вылеплена каждая интонация. Уравновешен каждый нервный всплеск. Четко очерчена своя тема для каждого персонажа. Все вместе иллюстрируют разные ипостаси власти. Для массивного Годунова власть — бремя на плечах, изматывающее, пригибающее к земле. Для гогочущего в избытке молодых сил Гришки Отрепьева — азартная игра. Для Курбского, лобызающего пограничные столбы,— что-то вроде сексуальной одержимости. Для истеричного царевича Федора — страшный бука.
Все развешанные режиссером ружья стреляют, как полагается. Притулилось к левой кулисе огромное колесо — возле него будут говорить то, что должно выделить курсивом: "Ох, тяжела ты, шапка Мономаха!" или "Все кончено. Уж он в ее сетях". Всем понятно: это колесо истории. Или вот лежит весь спектакль на полу какая-то громадная подкова. И только зритель уверится, что это просто так, для общего оживляжа, как в конце спектакля подкова поднимается вертикально и превращается в арку с колоколом. От колокола отваливается веревка — так что даже на самом верхнем ярусе видно: народ безмолвствует.
Снобы, честно говоря, могут уходить в антракте. Когда во втором акте занавес под тот же полонез откроет все те же штандарты, становится ясно: ничего нового о городе и мире режиссер больше не сообщит. Сообщать будет только Пушкин. Но, кажется, в театре, до сих пор носящем его славное имя, так и было задумано.
1 и 2 декабря на сцене московского Малого театра