Одно из последних интервью у Ефима Эткинда взял корреспондент Ъ МИХАИЛ Ъ-ПРОРОКОВ.
— Вы по-прежнему работаете в Сорбонне?
— Это не совсем так. Сорбонны в том смысле, в котором вы о ней говорите, больше не существует. После 1968 года Сорбонна была разделена на тринадцать университетов.
— Но вы имели отношение к одному из этих университетов...
— Да, да, в одном из этих тринадцати, в десятом, я работал довольно долго. Но в последний год я преподавал в Барселоне.
— С какими студентами и в каком университете вам было приятнее всего работать?
— Я действительно имел дело с очень многими университетами мира. И должен сказать, что больше всего мне нравилось работать с советскими студентами (я говорю "советскими", потому что моя работа в Ленинграде была прервана в 1974 году) и самыми лучшими университетами из тех, в которых мне доводилось преподавать, были советские. И самая главная, с моей точки зрения, причина заключается в том, что в советских университетах преобладал принцип историчности. Этот принцип необыкновенно важен. Когда я начал преподавать в парижском университете, я с удивлением обнаружил, что мои коллеги ведут семинары по Мандельштаму для студентов, которые никогда еще не слышали имени Гоголя или Пушкина и не знают толком русского языка.
Здесь очень простая вещь, ее довольно легко понять; вещь эта заключается в том, что мы с самого начала очень хорошо знали, что делали они, а они ни черта не знали о том, что делали мы.
— Как вы относитесь к теперешней ситуации в России? Что вы по этому поводу думаете?
— Я ничего не думаю, я в ней не живу и этому рад. К сожалению, моя страна за последние годы поглупела. Вы знаете, когда я приехал сюда мне сразу Москва устроила спектакль. Я вышел на улицу, и первое, что я увидел, была толпа у бывшего Музея Ленина с плакатами "Да здравствует коммунизм!", "Да здравствует КПРФ!"; и была масса красных флагов, и продавали коммунистические газеты... Потом я подошел к памятнику маршалу Жукову, благо это недалеко, и получил второй спектакль. Там были другие транспаранты, на которых было написано "Ленина — в могилу!", "Коммунистическую партию — на свалку!", там продавались брошюры с названием "Еврейский фашизм в России", книга Шульгина "Что нам в них не нравится". И все это в огромном количестве. Потом выступали какие-то молодые люди, которые кричали, как низко упал престиж великой державы... Столица в первый же день сыграла мне эту пьесу. Собственно, даже две пьесы — коммунистическую и антикоммунистическую.
— А вы сами причисляете себя к какому-либо политическому направлению? Вы можете сказать про себя, например, "я — либерал" или "я — консерватор"?
— Я никогда не состоял ни в какой партии и избегаю таких формулировок. Вы можете спросить, какое политическое движение мне ближе других. На это я могу сказать, что я всегда был левым — не в том странном смысле, в котором это слово употребляется сейчас в России, где "левыми" называют не только коммунистов, но и "коричневых".
— То есть для вас "левые" — это все-таки либералы?
— Не либералы, а демократы. Я продолжаю настаивать на этом опозоренном понятии. У моего умершего полтора года назад друга, Льва Копелева, была книга, которая вышла еще в России, под названием "Сердце всегда слева". Я всегда разделял эту позицию.
— И последний вопрос. Считаете ли вы свою жизнь удавшейся?
— Конечно, нет. Моя деятельность оказалась разрубленной напополам, я был выдернут отсюда в самое интересное время. Прорывы в культуре ведь осуществляются коллективно — а здесь в то время существовала целая плеяда прекрасных переводчиков, таких, как Гинзбург, Левин, Корнеев, Энгельке, Шадрин; вместе с ними я мог бы сделать гораздо больше. А на Западе мне пришлось почти начинать с нуля. О какой удаче можно тут говорить?