В Москве закончился цикл концертов, организованных российской и немецкой сторонами в честь 65-летия Альфреда Шнитке. Отзвучавшие на них камерные, хоровые, театральные и симфонические произведения Шнитке дали понять, что в стране начался новый виток его популярности.
В отношении академического композитора Альфреда Шнитке такой деликатной категорией, как "популярность", у нас пользовались часто и довольно грубо. Всем понятное озорство его театральной или смятение — киношной музыки стандартно переносилось в разговоры об авангардных и далеко не столь однозначных по тону академических опусах Шнитке. Репутация композитора в профкругах страдала.
Одним не нравилось, что Шнитке легок, почти фамильярен в обращении с классикой. Других раздражал трезвый энергоритм его партитур, время от времени впускавших в себя даже эстрадные инструменты, например бас-гитару — в Реквием. Третьих не устраивали манипуляции с культурными общеевропейскими символами (хоральность, фаустовщина и пр.). Глубина персонального интеллекта притягивала к Шнитке. Но в первую очередь поклонялись ему все-таки за социальный пафос и очень искреннюю интонацию, а не за эклектический стиль.
Со временем стало привычно говорить о Шнитке либо по-бытовому сочувствуя его недугам, либо комментируя переезд в Германию в 1989 году. И мало кого интересовало, что сталось с композитором, одним из первых переступившим здесь порог авангардного сознания, добившимся в этом качестве мирового признания, а затем поселившимся в замкнутом мире еврокомфорта и неспокойных индивидуальных рефлексий.
Представленная в эти дни вторая, зарубежная половина Шнитке поразила. Восьмая симфония (1994) в исполнении светлановского оркестра во главе с литовцем Гинтарасом Ринкявичюсом совершенно неожиданно открыла новый тип Шнитке — не эклектика, а возвышенного эмпирика. Черты русского исповедального романтика (в духе Чайковского) слились у него здесь с медленной североевропейской созерцательностью (как у Сибелиуса). Как в камерной, так и в симфонической музыке удалось почувствовать уверенный и строгий почерк продолжателя русской традиции.
Структуры этой симфонии, словно длинная складная указка вытягивающиеся одна из другой, создают эффект долгого разреженного монолога. Размышление в нем — вместо риторики, философия — вместо концептуализма, классическое величие — вне классической формы.
На фоне такой Восьмой едва не померкли даже сказочные красоты эскизно брутального Реквиема Шнитке, накануне спетого студенческим хором консерватории. А пионерка Первого виолончельного концерта Шнитке Наталия Гутман со своей истерически-истовой харизматикой выглядела дико несовременной. Нет. Непродуктивно сейчас, как она, играть Шнитке, словно оракула соц-арта. Да, он социален, но и всемирен, как Шостакович. При этом он легок, как Прокофьев, и красив, как Чайковский. И даже эстрадное псевдобарокко увертюры "(Не) сон в летнюю ночь" удивляет сегодня не столько авангардной игрой с европейским клавесином и моцартовски солнечным тембром трубы, сколько позитивистским масштабом соответствия Шнитке самому ясному из российских его предшественников — Римскому-Корсакову. Для нового поколения слушателей Шнитке — это напутствие.
ЕЛЕНА Ъ-ЧЕРЕМНЫХ
(О вечере памяти Шнитке в Московском театре на Таганке читайте на стр. 13)