В Москве, в Музее архитектуры имени Щусева, открылась выставка Ивана Жолтовского, посвященная двум юбилеям — сорокалетию со дня его смерти и двухсотпятидесятилетию Московской архитектурной школы. Жолтовский — не самый талантливый персонаж в этой двухсотпятидесятилетней истории. Но едва ли не самый странный.
Есть в советской культуре некий особый вид гения, который, постоянно сотрудничая с властью в смысле ее воспевания, ухитряется добиваться странной автономности. В глазах культурной общественности все это воспевание сваливается с него, как шелуха, а остается ощущение, что он открыл и создал что-то вечное. Таковы, скажем, Эйзенштейн, Шостакович, Станиславский.
Жолтовский — архитектурная разновидность этой породы. Его особенностью, впрочем, является то, что открыл он нечто уж совсем эзотерическое. От систем Станиславского и Эйзенштейна остались хотя бы какие-то тексты, которые создают иллюзию, что туда можно проникнуть. Здания Жолтовского отличаются, главным образом, отсутствием ошибок: в них все скомпонованно, гармонизированно и нет ни одного острого художественного эффекта. На выставке бросается в глаза то, что Жолтовский был довольно слабым рисовальщиком — с работами его современников Фомина или Чернихова сравнивать невозможно. Что до системы — она преподавалась им изустно и существует в основном в виде запомненных учениками афоризмов. А если судить по их, учеников, творчеству, ничего ему преподать не удалось.
Из слов этих исключительно пожилых сегодня людей, скомпонованных с биографическими сведениями, вырисовывается вполне фантастическая картина. Жолтовский вел жизнь не столько советского архитектора, работающего в конкретном "НИИ Проекте", сколько жизнь патриарха-пророка при меценате — скажем, как Леонардо при французском дворе. Особняк близ Моссовета. Школа-мастерская и квартира одновременно. Художественный руководитель Архитектурного института — то есть никакой административной ответственности, но безграничное духовное влияние. Депутат Моссовета, то есть мог бы сам заказывать себе здания. Но и так в очереди к нему стояли такие влиятельные заказчики, как НКВД, ЦК и Наркоминдел. Работал он исключительно ночью, беседы с учениками начинались с одиннадцати вечера и шли до пяти утра. Объясняя законы композиции, он начинал подобно Гете: "Смотрите, как сделан цветок!" — и показывал цветок. Шедевры античности и шедевры Ренессанса были, по его мнению, выращены точно так же. Надо понять как, и вы тоже сможете вырастить шедевр. Только представьте себе этого депутата Моссовета с цветком в руке в три часа ночи в огромном частном особняке в центре сталинской Москвы — и учеников, сорокалетних тогда аспирантов Академии архитектуры, у которых сегодня, в восемьдесят, глаза подергиваются поволокой восторга при воспоминаниях об этих бдениях! То ли Фауст, то ли Калиостро.
Система же Жолтовского действительно близка к морфологизму Гете. Гете считал, что все в природе строится в соответствии с законами пропорций и тот же цветок выращен Господом в пропорциях "золотого сечения". Так же, по Жолтовскому, должно вырастать и здание. На эту тему увлекательно размышлять, прослеживая истоки этих идей от пифагорейских сект через ренессансных алхимиков до мистиков начала века типа Гурджиева. Но удивительно, как могла эта система идей стать основой для водительства и руководства поколений советских архитекторов?
И тут обнаруживаешь, как был устроен этот институт советского гения. Открывавшего выставку директора ГНИМА имени Щусева Владимира Резвина поразило, что 90-летний Жолтовский на праздновании своего юбилея начал свою речь так: "Я — муха рядом с подлинно великими". Разумеется, как любой гуру, Жолтовский должен был считать, что обладает истиной, а как пророк в системе вывороченно-православной культуры, должен был предаваться самоуничижению. Это тривиально — но важна природа той истины, которую он нес. Архитектор получал охранную грамоту — никто не мог покуситься на его истину, раз она была продолжением природы. И совершенно неважно, какое на дворе тысячелетие,— цветок сделан одинаково, независимо от того, Сталин на троне или герцог Сфорца. Натурфилософия против времени. Если вдуматься, то природа истин Станиславского и Эйзенштейна ровно та же. Это построение культуры на автономном от власти основании, и этим они отличаются от остальных сталинских гениев. Жолтовский — от своего главного соперника Щусева, в музее имени которого он выставлен.
"Какая странная выставка,— сказал мне один много строящий архитектор на вернисаже.— Кроме тебя, ни одного знакомого лица". Действительно, на Жолтовского никто из реально участвующих в архитектурном процессе не пришел. Не было архитектора более чуждого современности, и нет сейчас. И я знаю почему. Жолтовский родился в Пинске, в Белоруссии. Когда я оказался в этом городе, то был потрясен. Вокруг чудовищного бетонного Ленина стояло три огромных итальянских собора эпохи позднего Ренессанса и барокко, а рядом — иезуитский колледж того же времени, в котором располагался райком. Жолтовский хотел продолжить это шествие Ренессанса по СССР. Если вдуматься — утопия, схожая с идеями авангардистов расселить будущих граждан Коммуны в "планитах землянитов".
К советским гениям отношение нынче нехорошее. Все как-то опасаются, что их в нынешней ситуации попытаются оживить и заранее разоблачают этих носителей истины. Возможно, в кино и имеет смысл бороться с Эйзенштейном, чтобы не заносился Михалков, но архитектуре это явно не грозит.
ГРИГОРИЙ Ъ-РЕВЗИН
В Музее архитектуры до середины декабря.