Тёрки богов

Писатель Захар Прилепин (на фото) выпустил сборник «пацанских рассказов» — «Ботинки, полные горячей водкой». На самом деле подлинный жанр этих рассказов — эпос: пацаны из 80-х и 90-х предстают перед нами подобно древнегреческим героям или книжным дворянам

Андрей АРХАНГЕЛЬСКИЙ

Будучи книжным мальчиком, я всегда страшно завидовал дворовым ребятам, которые умеют «перетирать» и «добазариваться»: мне казалось, что это язык богов, таинственный и недоступный, которому нельзя научиться или подделать—с этим надо родиться.

Прилепин описывает времена нашего общего детства—относительно мирные (хотя на начало 1980-х приходится расцвет советского подросткового бандитизма, деление городов на условные враждующие «районы», начало массового гопничества)—с точки зрения самой этой шпаны. Причем шпаны не городской даже, а полугородской-полусельской, которая таким образом воплотила в себе ленинскую мечту о стирании границ между городом и деревней.

Прилепин вовсе не идеализирует своих героев, но невольно пишет эпос и, подобно Гомеру, воспевает не личность, но Историю, которая уже закрыта, а значит, не подлежит сомнению. Это ностальгическое отстранение дает странный эффект: пацаны из 80-х и 90-х предстают в сборнике в роли чуть ли не древнегреческих героев или философов: вот что делает с людьми вечность. (Большинство из этих героев сложили свои головы в 90-е годы.) Прилепин вообще смотрит на советское прошлое как на сказку—хотя порой и страшную сказку (один рассказ о забытой всеми деревне, в которой якобы ели людей, чего стоит). Но хотя описываемая реальность одновременно и страшна, и убога, это не отменяет той умильной, сказовой интонации, с которой мы, например, вспоминаем дела минувших дней на сайтах типа «Одноклассники. ру». Детство всегда неподсудно.

Именно этого—тепла и доброй снисходительности—не хватало нашей литературе все нулевые при описании, например, жизни в провинции: когда и смеешься сквозь слезы, и все-таки прощаешь. У нас принято и сегодня описывать советское прошлое в критических, всезнающих тонах—и оттого письмо выходит, как правило, злое, хоть и талантливое. Это считалось долгое время признаком продвинутости и современности—но победил все-таки Прилепин, и объясняется это очень просто. Прилепин любит своих героев, как это ни банально: большинство же его сверстников-писателей своих героев ненавидели, презирали или были равнодушны к ним. Специфика, однако, литературного труда такова, что у «доброго письма» коридор возможностей шире, чем у «злого»: у автора, стало быть, больше возможностей для маневра, для дополнительных смыслов, красок. Последний такой пример «доброго письма о злых людях» был аж в начале 90-х—конечно же у Вячеслава Пьецуха—в гомерически смешной повести «Центрально-Еромлаевская война».

Центральное место у Прилепина, конечно, занимает язык—язык разборок, терок, толковищ,—который потом перерос в великую и могучую русскую феню, на которой заговорила Россия в 90-е.

«—Ты не знаешь, что любую предъяву надо обосновать?—спрашивал мой братик.—Тебе никто этого не говорил? А? Или ты не знаешь, что бывает за необоснованные предъявы?

—Почему я должен обосновать?—ответили братику, и тут братик наконец засмеялся».

Действительно смешно, но, если вдуматься, о том же самом спорили в свое время еще Платон с учениками в известных «Диалогах»: нужно ли «обосновывать предъяву» (нужно ли доказывать истину, иными словами, или истина не нуждается в обосновании?).

Прилепин помещает забытых всеми пацанов в пространства литературные и исторические; иной раз даже от оборота речи пахнет чем-то толстовским: «Ты не был в...—и я назвал свой сельский городок, с картофельными полями, заросшим прудом, березовыми рощами, грязью, колдобинами и крепкой дорогой возле местного завода» («Славчук»).

Если не знать, что разговор происходит между двумя спецназовцами, в Чечне, в 94-м году, вполне можно представить эту фразу как начало классической истории в духе Толстого или Куприна: «Вы не были знакомы с графиней N такого-то уезда?» или «Я спросил графа, не служил ли он в те годы N-ском полку?» По сути, что делает Прилепин? Он помещает своих нескладных героев в общечеловеческий контекст, возвращает им право на историю и память. Этот сборник (как и предыдущий, «Грех»)—попытка создать историю из расплывчатых, разрозненных кусков 90-х годов, придать им степенность, цельность, сложить их, наконец, в единую историю страны, которая промчалась перед нами, кажется, в каком-то бессмысленном бешеном галопе. Повседневная жизнь 90-х в нашем сознании до сих пор воспринимается как некая черная дыра, как сплошной хаос. Прилепин пытается этот хаос превратить в космос, восстановить по мере сил прервавшуюся шекспировскую «связь времен». Да, были люди. В сущности, не хуже и не лучше других, но—были. Вот что важно.

Ну и, наконец, нельзя не отметить, что Прилепин овладел малопопулярным теперь жанром рассказа в совершенстве. «Совершенство»—это когда в первых двух предложениях описывается ситуация так, что уже дальше можно ничего не объяснять: «Братик пришел из тюрьмы и взялся за ум. «Мама,—говорит,—я взялся за ум. Дай пять тысяч рублей». («Пацанский рассказ»). Никчемушные люди, у которых ничего не ладится не потому что они плохие, а потому что не ладится, и все—эта тема, можно сказать, уже застолблена Прилепиным в русской литературе.

Заканчивает же Прилепин, как и следовало ожидать, почти  по-библейски, мудрствованиями про женщин: «И так нужно относиться к женщине, будто она дочь твоя; так и звать ее: «Дочка, доченька».

Забавнее всего, что самый неудачный из всех этих удачных рассказов—тот самый, про ботинки с водкой, который на самом деле—про политику. Про жизнь Прилепин пишет несравненно лучше.  

 

Фото PHOTOXPRESS.RU

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...