Поздно вечером при свете фонарей на центральной площади итальянского городка Таормины, в открытом кафе над морским обрывом пел под гармошку, гитару и бубен пожилой итальянец.
Капуччино был очень хорош, все силы и таланты работников кафе ушли на него и на выпечку. Ни того ни другого у них не осталось. Ну, это было то, что имело значение в последнюю очередь.
Не было ни одного свободного столика. Рядом компания из десятка немолодых итальянцев сидя танцевала руками под песни дедушки. Откуда-то появилась девочка, чья-то внучка, и стала танцевать ногами. Слезы тихой радости ручьями потекли из глаз благодарных итальянцев.
За другим столиком сидела, судя по всему, английская пара с двумя детьми. Дети, что-то мне подсказывало, были двойняшками. Они крутились на своих стульях и рассматривали итальянскую девочку с таким напряжением в глазах, что, мне кажется, тоже должны были прослезиться. Двойняшки ей, конечно, не по-детски завидовали. Но суровое британское воспитание не оставляло им, судя по всему, ни малейшего шанса присоединиться к девочке.
Потом мама двойняшек закурила длиннейшую сигарету и с наслаждением выдохнула дым в лицо одной из них. Та закашлялась, а потом страдальчески засмеялась. Я понял, что это у них такое домашнее развлечение.
Еще за одним столиком я увидел пару без детей. Молодой человек лет двадцати пяти сидел совершенно неподвижно и глядел, как мне казалось, в пустоту, то есть туда, где в ночной черноте море сливалось с небом. На другом конце бухты, где-то в сицилийских горах, я видел пламя, освещавшее леса, и это подтверждало телеверсию о всеевропейском пожаре.
Но парень глядел совсем не на пламя. Он сидел, сжав в руках белоснежную салфетку, и впивался взглядом совершенно в другую сторону, туда, где не было ничего. Вообще ничего. Он не слышал музыки, пения, того, что говорила ему его спутница... Ничего. Он был поглощен созерцанием пустоты.
— Что-то у меня, по-моему, шкура облазит, — обеспокоенно сказала спутница, девушка лет двадцати в черном вечернем платье, контрастировавшем с его шортами и майкой.
Она начала гладить себя по плечам, проверяя страшную догадку, но он и этого не увидел.
Так прошла четверть часа, не меньше. Англичанка давно выкурила в лицо своей дочке тонкую сигарету, компания итальянцев попросила принести счет, даже итальянец с бубном ушел передохнуть и оставил нам вместо себя магнитофон с записью, впрочем, его же голоса, так что кто-то в этом большом кафе, где из-за некоторых столиков дедушки-музыканта даже не было видно, и не заметил подмены.
И только этот парень с салфеткой сидел все с той же катастрофической неподвижностью. И вдруг он, не меняя позы, резко махнул салфеткой и ударил об стол с такой силой, что тот зашатался.
— Бля, я же сказал, что грохну эту осу, — сказал он и торжествующе взглянул на свою спутницу. Она зааплодировала.