Последний ваш фильм, «Завет», показался многим чрезвычайно оптимистичным. Даже слишком оптимистичным — для самого известного в мире славянского режиссера…
Почему бы и нет? Я понимаю, что вы хотите сказать: количество оптимизма в фильме контрастирует с пессимизмом окружающего мира. Но в кино всегда было больше жизни. И если фильм выступает как механизм пропаганды жизнелюбия — что в этом плохого? Вопрос выдает в вас ценителей европейского кино, которое, в противоположность Голливуду, приучило зрителя к тому, что хорошее кино обязательно должно быть мрачным. При встрече с чистой сказкой, сознательной притчевостью, как в «Завете», такой зритель впадает в ступор. А просто жанр такой, это же не соцреализм, в конце концов...
При этом мы сегодня именно в кино все чаще наблюдаем новый тип «сказки» — ее «рассказывает» государственный заказчик. Это происходит сегодня и в Америке, и в России: даже развлекательные на первый взгляд ленты все чаще выполняют хорошо продуманные идеологические задачи.
Ну, за моим-то фильмом уж точно не стоит государство... В любом случае, не думаю, что пропагандистское кино когда-либо вернется в чистом виде. Рынок всегда будет важнее всякой идеологии: вы ведь должны наполнить кинотеатры фильмами, фильмы должны привлечь людей. Если даже между Штатами и Москвой и начнется новая холодная война, она не проникнет в кино, не разрушит его. Хотя, вообще-то, знаете, что очень забавно? Последний «Крепкий орешек-4» с Брюсом Уиллисом — очень идеологическое кино. Как «Роки» Сталлоне и как последний «Джеймс Бонд», где герои сражаются с русскими парнями. Вы уже не боретесь с капитализмом, а американцы все еще сражаются с коммунизмом!
Вы говорите, что ваши фильмы лишены идеологии. А нам кажется, что вы делаете типично антибуржуазное кино...
А я и не утверждаю, что оно не идеологическое — напротив, очень даже идеологическое! Но это идеология не государства, не какой-то абстрактной политики, а идеология личности. Современный мир очень опасен, и в своем кино я борюсь за самоопределение, национальный характер — в общем, хоть за какие-то способы выживания в окружающем нас безумии. Без этого нельзя — если будешь плыть по течению сегодняшней жизни, то можешь закинуться парой таблеток, пойти на дискотеку, забыться — и все, ты конченый человек.
А вы не боитесь, что «национальный характер», который вы показываете в своих картинах, сегодня тоже вполне успешно превращается в клише, в товар? Причем ведь даже «страдание маленького народа», извините, — это тоже сегодня товар. И он хорошо продается.
Все так. Но разве это отменяет подлинность страдания? И разве художник в этом виноват?.. Что касется клише: знаете, когда современный режиссер больше всего на свете боится штампов и повторов и из-за этого снимает полную хрень, но зато «ни на кого не похоже» — это тоже извращение. В самих по себе клише нет ничего страшного — все греческие драмы наполнены ими. Я никогда не забуду фильм Фассбиндера «Замужество Марии Браун» — весь он состоит из сплошных клише, но КАК он сделан! В искусстве ведь главное именно это — как показано, а не что.
Именно опираясь на этот тезис, мир искусства еще при жизни реабилитировал главного фашистского режиссера Лени Рифеншталь. Вот, говорили нам, ее фильмы — абсолютно пропагандистские, фашистские, но зато посмотрите, как они прекрасно сделаны! Ведь важно не что — а как!
Ну, это не идеология, это нацизм в чистом виде — то, что делала Рифеншталь. Такое искусство — это образец политической пропаганды, и пусть даже оно прекрасно, его нельзя ставить в один ряд с художественными фильмами. Иначе почти то же самое можно сказать об Эйзенштейне, Пудовкине, Довженко… Нет, все-таки есть разница между пропагандой и произведением искусства. У Рифеншталь меня всегда впечатляла композиция, но содержание ее искусства меня никогда не трогало. Конечно, может быть, я слишком левый и по своей природе отрицаю все, что связано с идеями, имеющими хоть какое-то отношение к нацистским.
Режиссер в любом случае несет моральную ответственность перед зрителем?
Несомненно. У художника нет политической ответственности, но моральная есть всегда. Общество потребления, правда, от этой ответственности художника старается отучить, и довольно успешно. Я не против конкретного Голливуда — но я против тотального Голливуда во всем мире. Его воздействие, однако, мы наблюдаем уже сегодня: мы живем в мире без Бога, без моральных критериев. Если вы не верите в Бога, не ходите в церковь — где ваша мораль, на что вы можете опереться? Универсальных истин «просто так» не существует. Если вы поедете в Африку и спросите, что такое универсальные истины, они скажут — культ. А вы скажете — золото. Вот и вся «универсальность». Глобализм оправдывает все во имя прогресса — разрушая мораль, этику, ценностную шкалу. Архаичная модель семьи разрушена — взамен пришла корпоративная модель, довольно страшное зрелище... Мир может существовать только как утопия, а сегодня утопия эта уничтожена. Осталась только сила денег — с девочками, с золотом, брендами, Армани и прочим идиотизмом. Каннский фестиваль теперь тоже стал таким: это уже не фестиваль, а ярмарка, большая церковь, в которой купола и позолоченный интерьер важнее, чем сам верующий. Словом, весь так называемый передовой мир превращается в один большой модный показ.
Однако во все времена существовали те, у кого было много золота и кто гордился излишком богатства. Что принципиально нового в этой ситуации сегодня?
Да, но никогда еще не было такого, чтобы погоня за золотом и украшениями — за богатством любой ценой — приобретала вид массового психоза и отменяла здравый смысл. Нелепость состоит в том, что, приобретая сегодня какой-либо товар, вы платите не столько за качество, сколько за бренд, марку. А бренд — это то, что навязано вам многократным повторением в рекламе. А вы совершенно уверены, что вещь известной марки — действительно качественный товар? Вы не спрашиваете, хорошего ли качества одежда от Армани, например? Это сегодня считается самым нелепым вопросом, вас посчитают сумасшедшим. Но откуда берется ваша уверенность? Может быть, это самообман? Вот мы видим, что известный бренд, производящий кроссовки, делает акцент не на самих кроссовках, а на идее спорта; о самом же качестве кроссовок вы уже не задумываетесь: это якобы само собой разумеется. Так видимость в нашем мире вытесняет действительность.
Вы — создатель культового Arizona Dream, принесшего мировую славу. Фильма, основанного на американской действительности, с известными американскими актерами в главных ролях, но при этом фильма совершенно антиголливудского. Многие до сих пор считают, что это был сознательный ход от противного, чтобы вызвать раздражение и быть замеченным.
На самом деле фильм — это была моя система самозащиты. Я жил тогда в США, преподавал американским студентам и решил себя проверить — типа, посмотрим, что я сам умею (в 1993 году Милош Форман пригласил Эмира Кустурицу преподавать в Колумбийском университете Нью-Йорка. — «О»). И тогда я почувствовал себя на распутье. Можно было сделать один шаг — и стать нормальным американским режиссером, который будет снимать кино с огромными сборами и собирать гигантскую аудиторию, но как-то мне эта мысль не понравилась. Я видел множество режиссеров, которые так поступали, приехав из Европы в Америку. Но я помнил и Бунюэля, который в возрасте 74 лет делал кино, как будто ему 24. В общем, я решил сделать фильм на основе американской жизни, но полностью отобразить в нем собственную эстетику, мое понимание действительности и плюнуть на кассовые сборы и прочую фигню. И оказался прав. Если вы верите в кассовые сборы, вы сразу теряете свои художественные способности.
Голливуд, по-видимому, действительно сегодня мера всех вещей. Хороший фильм называют антиголливудским, а если фильм показался поверхностным — критики сразу обвиняют режиссера в том, что он продался Голливуду. А как сегодня делать хорошие неголливудские фильмы и при этом выйти за пределы национальной славы?
Рецепта нет. Я могу только рассказать о себе. Я родился между двух эпох — в середине прошлого века. Во времена, когда я рос, образцами для подражания были великие мастера — Феллини, Антониони. При этом, когда я начал снимать кино, знал: чтобы сделать что-то важное, будучи уроженцем такой маленькой страны, как моя, нужно снимать кино очень личное. Так я стал и делать, попал на фестивали, там меня полюбили — и с фестивалей уже я перебрался в кинотеатры. Сегодня каждый может делать кино с большей легкостью, поскольку больше технических возможностей. Но проблема осталась та же, что и всегда: люди должны что-то видеть в фильме, а тот, кто его делает, должен иметь что-то, что сказать. Многим хочется, но далеко не у всех есть что сказать миру — основная проблема в этом, а не в том, в какой стране ты родился.
Говорят, вы планируете в ближайшее время фильм о России? Что это будет?
Я планирую сразу два фильма. Первый — история Панчо Вильи и мексиканской революции, второй — действительно о России. Хочу сделать картину о том периоде, который очень напоминает и Сербию, — история о переходе от коммунизма к капитализму, о том, как это отображается в нашем сознании и жизни.
Редакция благодарит ресторан «Ботик Петра» за помощь в организации встречи и лично господина Милоша Миленковича.
Фото ERIC GAILLAVD/REUTERS