Контрольно-пропускной пункт «Эрез», где границу сектора Газа и Египта контролируют израильтяне, всю прошлую неделю осаждали сотни людей. В волнах тех, кто пытался бежать с территории победившего исламского движения ХАМАС, закружило и десятки палестинско-русских семей — тех, кто когда-то учился и женился в России, а потом уехал жить в Палестину. «Огонек» присмотрелся к этим трагедиям и к другим, которых мы обычно не замечали.
Максим, 19 лет. Из Москвы уехал в пять лет, приехал обратно полтора года назад. Учится на стоматолога в Российском университете дружбы народов (РУДН). Родители остались в Палестине.
— Мои родители познакомились в Москве: папа учился на журналиста в том же РУДН, мама проходила практику в агентстве АПН. Там и встретились. Потом уехали на родину к отцу: он патриот своей родины. Мама сначала опасалась, но, в общем-то, до 2000 года — начала второй интифады (восстания в Палестинской автономии. — «О») — у нас было неплохо. Мы сами живем в Хевроне (Западный берег реки Иордан. — «О») и, например, могли спокойно поехать в Газу купаться на море. Полтора часа на машине всего. Сейчас попасть туда невозможно. Уехать из страны тоже. Те, у кого иностранное гражданство, уехать могут, но вернуться нет. Мама прожила в Хевроне 17 лет, но если она уедет оттуда, обратно ее не пустят.
Рами, 19 лет. Родился в Палестине. Приехал в Москву три года назад. Изучает в РУДН медицину. Родители остались в его родном городе — Вифлееме.
— Папа с мамой поженились, когда учились на третьем курсе. Папа — в МГУ на факультете журналистики, мама — на факультете психологии. После окончания уехали в Вифлеем. Маме не давали гражданство 16 лет. Мне тоже. Представляете, я родился в Палестине, жил там 16 лет, учился, говорил по-арабски, но все равно считался гражданином России. Когда маме гражданство все-таки дали (это возможно только с ведома властей Израиля. — «О»), она смогла приехать в Москву. А до этого не могла. Правда, два раза к нам приезжали ее родители, дедушка с бабушкой. Как приезжали? У нас есть знакомый, он гражданин Израиля. Они как будто приехали к нему, а на самом деле приехали к нам. Сейчас такое уже невозможно.
Максим: Мы с Рами познакомились в Вифлееме, когда я доучивался на последнем курсе колледжа. Встретились на митинге, посвященном памяти жертв Беслана, — там все наши русские собрались. В Вифлееме население 300 тысяч, а русских человек 100 живет.
Рами: Когда началась интифада, связь между Западным берегом и Газой прервалась. К нам в Вифлеем, например, девушка из Газы учиться приехала, сейчас она уже на пятом курсе и все эти годы домой не может выбраться. Напрямую в Газу вообще не попасть: сначала надо ехать в Иорданию, из Иордании самолетом в Египет, но на израильском КПП на границе с палестинским паспортом вас могут и не пропустить.
Конечно, на Западном берегу жизнь лучше, чем в Газе, здесь нет такого противостояния, и ХАМАС не так силен. Но сейчас очень плохо везде.
Максим: Полтора года сотрудникам госучреждений не платили зарплату. Но если даже у тебя частный бизнес, кто у тебя что купит? У людей денег нет.
Дарин, 18 лет. Жила в Газе до 10 лет, потом приехала в Москву. Мать живет здесь, отец остался в Газе. Дарин учится на политолога в РУДН.
— Уезжать было очень тяжело. Меня спрятали под сиденьем в машине, так и провезли. Отца не видела восемь лет — он политикой занимается, работает в ФАТХе. Хотела этим летом поехать — не пускают. С отцом почти каждый день созваниваемся, но сейчас ему из Газы, боюсь, не выбраться.
Что такое жизнь в Газе? Как вам рассказать… Когда я там жила, у меня сознание было арабское. И я бы в юбку и футболку тогда не оделась: ходила в длинном свободном платье. Оно так сшито, чтобы не обтягивало тело и не искушать мужчин. Мы и танец живота, как здесь, не танцуем: его правильнее танцевать одетой. Но танец этот все мы с детства знаем, танцуем для невесты на свадьбе. А в Газе раньше каждую неделю по две-три свадьбы справлялось.
Максим: В Израиле низкая рождаемость, а у нас в семьях по 5 — 7 детей. Они боятся, что нас станет очень много и мы их вытесним. Поэтому никого и не пускают. И провоцируют эмиграцию.
Рами: В прошлом году мы с мамой хотели поехать в Израиль, посмотреть, как там живут. Меня пропустили, а маму остановили: у тебя, говорят, муж палестинец, куда ты хочешь пройти? Она сказала, что она-то русская, но им было все равно. Черкнули отказ прямо на русском паспорте. Мы позвонили в посольство, но там сделать ничего не смогли. Русское посольство есть только в Тель-Авиве, в Палестине — представительство. Так как в Тель-Авив мы поехать не можем, все документы оформляют по почте. А уехать мама не может: у нее там работа, жизнь — все.
Дарин: Помню, когда мы жили в Палестине, мама очень скучала по России. Такой был случай: нашла случайно кассету с Таней Булановой, а она ее терпеть не могла и никогда не слушала. А тут каждый день стала кассету крутить, заиграла ее до дыр. А я наоборот — русский в Москве только выучила. Когда все это кончится, я бы очень хотела в Палестину вернуться. Скучаю по отцу и по родине.
Максим: После первой интифады у нас было запрещено вывешивать национальный флаг. Повесишь — полтора года тюрьмы. Мы сюда приехали, повесили флаг в общежитии — и тут, в Москве, тоже флаги запретили! Оказалось, из-за того что недавно армяне с азербайджанцами поспорили, у кого флаг больше.
Рами: В Палестине политизированы все на сто процентов. Равнодушных ни в одном доме нет. Кроме ФАТХа и ХАМАСа много ведь и других партий, они даже не меньше — просто многие не признают выборы. Есть, например, партия «Исламский джихад»: они гораздо радикальнее ХАМАСа и более организованные. Там больше слушаются лидеров. А перелом случился в середине 90-х, когда каждая партия стала молодежь двигать в лидеры. Понимаете, эти дети с рождения воспитаны на дискриминации, агрессии, они никого вокруг не слушают, привыкли к оружию. Мне кажется, в Палестине уже нет такого лидера, который мог бы контролировать все.
Рами: Да, теперь и весь мир против выборов в Палестине (на них в 2006-м и победил ХАМАС. — «О»).
Максим: ФАТХ просто уже надоел. Он много лет обещал и ничего не выполнил из своих обещаний. ХАМАС, по крайней мере, выдавал учебники студентам, начал строить маленькие клиники. Пусть это мелочи, но для народа они много значат. Люди поняли, что ХАМАС не просто обещает, но и делает.
Рами: Франция и Скандинавские страны очень хорошо к нам относятся. А вот арабская солидарность — это иллюзия. В Ливан не попадешь, там уже очень много беженцев, и они не хотят больше пускать. В Сирию тоже не проедешь. Принимают Египет и Иордания — и то неохотно, в Иордании половина населения — палестинцы.
Максим: В семье, конечно, всегда все эти годы обсуждали — уехать или не уехать. Постоянно. Когда все очень страшно, мама думала — наверное, и сейчас думает — об отъезде. Но как подумает, что вернуться уже будет нельзя, остается. Там построена жизнь, как же можно уехать?
Рами: А вот про будущее нас не спрашивайте: мы отучились строить планы. Откуда знаешь, что будет завтра? Решил жениться — а тут война. Собрался поехать куда-нибудь — не пускают. Хочешь построить бизнес — вокруг рушатся здания, убивают людей. До последней интифады люди пытались строить отели и магазинчики, а сейчас там все пусто, и бродят собаки. Раз спланируешь, два спланируешь, а потом перестаешь. Так что мы строим планы не дальше вечера.
Фото: DENIS SINYAKOV/REUTERS; ELIANA APONTE/REUTERS; ИЛЬЯ ЕФИМОВИЧ; МИХАИЛ ГАЛУСТОВ