Оплот люкса — ЦУМ — теперь стал оплотом пацифизма: во тьме последних этажей располагается выставка Оно «Одиссея таракана». Среди инсталляций: карты Европы на столах и печати с ключевыми для парочки Джон — Йоко словами — imagine peace. Воображаемый мир.
— Дело мира — это личное дело каждого. Этого все должны захотеть. Если бы каждый человек поставил такую печать там, где родился, то мир воцарился бы на всей планете, — говорит Оно, мечтательно улыбаясь. — Мир может изменить не только искусство и музыка, но и все, что связано с людьми миротворческой индустрии. Ведь их всего две в мире, индустрии — войны и мира. Ценность людей, которые работают на мир, независимо от того, занимаются ли они творчеством, равнозначна. ХХ век — это век насилия и несправедливости, когда жестокость человеческих экспериментов достигла своего предела. В предыдущие столетия нам требовался предлог для того, чтобы убивать друг друга, из самозащиты или ради выживания. Фактически мы породили самый варварский век в истории человечества. Мы хотели видеть женщин худыми, как люди, которых мы вынуждали голодать. Мы разрушили наши семьи, отгородившись от других членов семьи мысленно, эмоционально и подчас физически. Мы стали плохо обращаться со своими детьми, игнорируя их и позволяя им отдаляться от нас. И дети покинули нас. Минутами покоя мы наслаждались со страхом и сомнением. Любовь стала временной, ее встречают со сдержанным цинизмом.
В действительности мы истощены: и мысленно, и эмоционально. В данный момент мы настолько погрузились в нами же созданную психодраму, что не можем больше воспринимать реальность иначе, чем под влиянием разного рода пропаганды. Я решила побыть один день тараканом и посмотреть на то, что происходит в городе, его глазами. Так как мы с легкостью можем сказать, что Нью-Йорк — культурный центр нашего общества, я сделала несколько фотографий разных уголков города и представила их с точки зрения таракана. Тараканы — это сильная раса, которая наделена большой силой и переживет нас. Когда я над ней работала, я вспоминала и рассказ Кафки «Превращение», и тараканов Нью-Йорка. А также высказывание, что тараканы выживают даже при ядерном взрыве.
74-летняя художница за последние сорок лет не только не изменила убеждениям — «миру мир, войны не нужно», но и сама мало изменилась. Скульптурное лицо, прикид 60-х: черная рубашка, узкие черные брючки, лихо заломленная шляпа, очки, на манер Леннона уехавшие на середину носа. Чувствуешь энергетику «железной бабочки»: когда ей не нравится вопрос, она отвечает, что этого никогда не было.
Когда вопрос нравится — а ей больше нравится отвечать о художественных своих достижениях, — шутит.
— Я ведь художник, мне нравятся все работы, которые я создала. А Джон тоже был в восторге от всех моих работ и до такой степени, что мир даже обвинял его в этом! Что бы я ни сделала, все поддерживал. Я бы ни от чего не отказалась в своей карьере, ведь все, что хочет сказать художник, заслуживает уважения.
Дело в том, что больше всего на свете Йоко Оно хотела быть художником. Настоящей мировой знаменитостью, звездой авангарда. Встреча с Ленноном произошла не случайно. Оно считала, что кто-то из богатеньких битлов, слоняющихся по галерее «Индика», мог бы профинансировать ее выставку. Леннон сначала от настойчивой японки бегал, а потом раз — и профинансировал! А потом вообще по полной программе профинансировал.
Что же Йоко была за художник? Поскольку большинство биографов терпеть не могут «женщину, разрушившую The Beatles», и в лучшем случае называют ее работы чудачествами. Энди Уорхол припечатал ее худшим своим эпитетом: банальная. Однажды, наблюдая на благотворительном вечере, как Оно соорудила перформанс на пустом месте, пожимая всем входящим руки через дыру в тряпке, он зло сказал: «Эта все время путается под ногами. Все время кому-то подражает».
Оно действительно шла в кильватере времени и пыталась продвигать себя — так же настойчиво, как бросалась в лимузин к Леннону и усаживалась меж ним и женой. Пытаясь стать звездой в авангардной музыке, она тщательно пиарила себя, а на деле привирала, что была ученицей знаменитого Кэйджа. Пытаясь устроить свою масштабную выставку в Нью-Йорке, она обещала, что на открытии четверка восстановится. Народу натолкалось столько, что даже работы поломали нечаянно.
Ну а где же новаторство? А вот где. Оно чуть ли не первой стала втюхивать галереям воздух — идеи перформансов и проектов на бумаге, это сейчас называется серьезным словом «документация» и покупается за реальные деньги. В ее каталоге были собраны: кассеты с записью шума падающего в Индии снега, тактильные стихотворения, машины, которые плакали, планы прозрачных домов или домов ажурных, продуваемых насквозь, садовые наборы из дыр для облаков и тумана, нижнее белье, подчеркивающее физические недостатки, и воображаемая музыка. В их с Ленноном доме валялись картины с надписью: картина, на которую нужно наступить. Или дымящаяся картина. И спички в придачу. Чувство юмора шло рука об руку с чудачеством. Мышление у Йоко было одновременно и чудаковатым, и цепким, агрессивным. К примеру, она как-то придумала разослать художникам приглашение прислать ей необычной формы сосуды, которые она наполнит водой, — это и будет их общей водной скульптурой. Откликнулись на это многие, и музей Эверсон пополнился прибабахнутыми сосудами. Впрочем, своими собственными творениями вроде часов без стрелок, машин, продающих желуди, белых шахмат и портрета Джона Леннона в виде молодого облака она тоже музей обогатила.
Самое серьезное высказывание Оно — ее перформанс, предвосхитивший худакты многих западных и российских художниц, под названием «Отрежь кусочек». Йоко сидела в черном платье и предлагала зрителям отрезать от него по кусочку. Критики сравнивали это — по смысловой нагрузке и экспрессии — с ритуалом сэппуку. Йоко оставалась в каких-то ошметках, неподвижная и безучастная, как Будда. А иной зритель еще и норовил отчекрыжить кусочек ее роскошной гривы.
— Нельзя сказать, что у меня были учителя, потому что я не окончила никакой художественной школы, — Оно намеренно заостряет ответ в сторону своей полной независимости в искусстве. — Мой учитель — моя память о западной и восточной цивилизациях.
— Это художник интересной и неординарной судьбы, она оказывалась в нужное время в нужном месте, за это ее многие и не любили, и не только за это, — считает Иосиф Бакштейн, куратор выставки, комиссар Московской биеннале, в рамках которой состоялся проект. — Она сделала много знаковых работ, работая часто как пионер — ее идеи потом повлияли на многих. Другое дело, что после истории с «Битлз» отношение к ней в художнической среде испортилось, многие сознательно губили ее карьеру. Вторична ли она? Да она живет в своем собственном измерении! Вот художник Илья Кабаков недавно сказал мне, что она украла у него идею, а я точно знаю, что она вообще не знает, кто такой Кабаков. У нее много чего похоже на много чего, но она и интересна тем, что живет в своем замкнутом, чудаковатом мире. В силу особости своей судьбы она от нее уже неотделима. В искусстве ХХ века художник неотделим от своей биографии — она становится тоже искусством. Эта выставка очень важна для московской художественной сцены — она дает повод поразмышлять, что такое современное искусство. А оно неотделимо от интерпретации, от комментария к нему. Как и Йоко Оно — от своей истории с Ленноном.