Еще вчера «новая драма» была лабораторией идей, кухней будущего театра, кружком посвященных. Сегодня она — мода, переходящая в классику. Скоро в учебники попадет. Отцы и дети «новой драмы» — Михаил Угаров, Эдуард Бояков, Кирилл Серебренников, Ольга Субботина, Иван Вырыпаев, братья Пресняковы, Максим Курочкин — стали звездами и столпами театра. Постановки их идут в МХТ, «Современнике», Et Cetera. Вон братьев Дурненковых в Шекспировском королевском театре собрались ставить. Да не знают, как русское «ёпт» перевести.
Ставки на современную пьесу — с острым взглядом на общественные проблемы — оправдали себя. Публика захотела смотреть театр «про сейчас», а не только про Датское королевство. «Новая драма» состоялась и как пространство. Потому как если театр начинается с вешалки, то без нее, вешалки, не обойтись. У «новой драмы» вешалки есть. И атмосфера. У трех центральных трибун современного пьесы — Центр драматургии и режиссуры Казанцева и Рощина (ЦДР), «Театр.Doc» и «Практика» — она у каждого своя.
ПРИЮТ ИНТЕЛЛИГЕНТА
Своего здания за восемь лет первая площадка современной драмы не нажила: существует на сцене Центра Высоцкого. И под ликом Высоцкого, как под знаменем, — и театру и публике надежно. Спектакли проверенные, золотой фонд новой драмы — «Облом OFF», «Пленные духи», «Половое покрытие», «Пластилин», «Красной ниткой». Если и скажут неприличное слово, то один раз, интеллигентно. Как в «Облом ОFF» — и то лакей ведь говорит. Без перегибов, словом.
В ЦДР есть такое победное ощущение: потому что спектакли-триумфы нового театра прогремели именно здесь. ЦДР — как бы колыбель революции. Довольно, кстати, вместительная (132 места). Это самый большой зал и сцена новой драмы, где можно развернуться в декорациях, сценографии. На остальных площадках из-за малости сцен царит минимализм.
— Здесь можно было ставить то, чего я бы ни в одном театре Москвы не поставил, — рассказывает режиссер Владимир Агеев. — Как «Пленные духи», к примеру. В репертуарных театрах неизбежна коммерция — нужно заполнять большой зал. У нас этого не было, это давало свободу. В ЦДР важным было даже не столько провокация, сколько поиск нового языка. И ведь сейчас мы отошли от жестких рамок «новой драмы» (современный драматург, герои, сюжет), стали включать в репертуар классику, правда, редкую, незаигранную.
Для тех, кто сразу боится нырять в мрачный мир современной российской реальности, ЦДР — это компромисс. К примеру, тот же нашумевший «Пластилин» Сигарева и Серебренникова — хоть и мрачная драма из жизни подростка, а есть в этом высокий дух античной трагедии: герой, понимаешь, с роком борется. На фоне двух своих младших собратьев ЦДР — оплот режиссерского и актерского театра. МХТ, практически.
— В ЦДР можно найти что-то мхатовское, ведь в свое время именно МХТ стал новым домом для новой пьесы: и для Чехова, и для Арбузова, — считает актер Владимир Скворцов. — Мхатовская труппа ведь всегда считалась законодательницей моды. А наш актерский состав, который родился именно здесь, в ЦДР, весь пошел в звезды: Артем Смола, Ольга Лапшина, Виктория Толстоганова, Андрей Кузичев, Владимир Панков, Анатолий Белый, Марина Голуб! А стали звездами, потому что собирались вместе не ради денег и престижа. Нас даже можно с «Современником» сравнить! Была запальчивость сподвижничества. И это был эксперимент: некоторые драматурги и сейчас не понимают, как можно было святотатство над «Обломовым» учинить. А я этой ролью горжусь!
Людмила Цишковская, директор ЦДР, считает, что своеобразие театра — в многоголосии, в разности точек зрения. На одной сцене работают 20 (!) театральных команд.
— Мы включаем пьесы молодых — и драматургов, и режиссеров — в спектакль-сборник «Москва — открытый город», — рассказывает Людмила Цишковская. — Сейчас мы вместе с «Театром. Doc» намерены спровоцировать вторую волну имен новой драмы, чтобы не дать застояться, забронзоветь людям и явлению в целом.
Поскольку театр как бы в гостях у Центра Высоцкого, то и атмосфера гостевая: тяпнуть по-интеллигентному коньячку в буфете. Буфет как бы особняком. Другое дело — в театре «Практика». Там понимаешь, что сидишь не просто в буфете, а в буфете «новодраматическом»!
ДЛЯ НОВЫХ ТЕАТРАЛОВ
«Практика» — самый модный театр «новой драмы». Ведь что здесь на сцене: культовый, можно сказать, вырыпаевский «Кислород» (уже сняли, хотя шел бы еще лет десять на ура), его же мощнейший «Июль», пьеса Вячеслава Дурненкова «Три действия по четырем картинам» в постановке Михаила Угарова, «Небожители» Руслана Маликова. И имена, и названия знает вся Москва. И джипы, и хаммеры припаркованы у сияющей алой стены «Практики». Если забежать в «Практику» днем, здесь обязательно будут жужжать камеры, снимающие очередную выставку (фойе отдано на откуп современным художникам). Можно наткнуться на Владимира Сорокина (который написал пьесу специально для «Практики») или Александра Филиппенко (он репетирует в знаменитой пьесе Равенхилла «Продукт», грозящей стать событием сезона). В буфет — а театр славится отличной кухней — забегают пообедать не только «новодрамовцы», но и сочувствующие.
Здесь всюду жизнь: пока в репетиционном зале идут занятия йогой, заседает киноклуб Дениса Горелова, узкий круг товарищей ищет истину в философском клубе, тут же тебе и контемпорари-данс практикуют. Здесь проходят вечера известных поэтов — брутального лирика окраин Андрея Родионова и ходячей угрозы девичьему рассудку Дмитрия Воденникова. То есть «Практика» выходит за рамки театра, куда пришел, сдал пальто, посидел и ушел, озадаченный режиссером. У нее — амбиции культурной зоны.
Драматург и режиссер Иван Вырыпаев: «Практика» — место, где эксперимент превращен в предложение зрителю и режиссер несет ответственность за зрительское время и деньги. «Практика» — это театр, в который просто попасть любому. Вот в «Ленком» непросто попасть, да еще и увидеть Олега Ивановича Янковского! А у нас можно после спектакля зайти к актеру или он сам выйдет к зрителю поговорить. Нет пафоса. Зритель оказывается втянут в процесс: этот театр становится своим, родным».
— «Практика» — в первую очередь художественный театр, — пояснил «Огоньку» худрук Эдуард Бояков. — Мы категорически дистанцируемся от образа социального театра. Задача — в соединении актуальных вопросов политической жизни или состояния фондовых рынков с работами знаковых культурных фигур, таких как Сорокин, Фанайлова, Мартынов, Калинаускас, Лев Рубинштейн. То, что к нам ходят известные бизнесмены, такие как Михаил Фридман, Петр Авен и Александр Мамут, означает, что в театр поверили. Со многими — как с Александром Мамутом — мы стали общаться после их появления на наших спектаклях. И я дорожу этим диалогом, он важный. Такой же важный, как диалог со студентами или диалог с Олегом Куликом.
Драматурги братья Дурненковы, которых ставят в обоих театрах, стоят на ортодоксальной позиции «новодрамовцев»: современной пьесе не сильно-то и нужны режиссерские интерпретации. Мол, зритель хочет проблемы понять.
— Победа в том, что можно прийти в театр, в древний домик с колоннами, мхом поросший, и услышать живую речь, — считает драматург Вячеслав Дурненков. — Невозможно же все века смотреть на чеховские чаепития с убеганиями в сад. Нет, Чехов — гений, никто его с корабля не сбрасывает, просто усталость образовалась и от актерского красования, от психологической школы. И еще, театр — не отдых. Я хочу, извините, тут катарсис пережить. Я был на Някрошюсе, мне все понравилось, но не вставило. Понятно, что человек работает с текстом, который знают все и ждут, как он красиво вывернет. Это режиссерский армреслинг.
— Часто репертуарные театры настолько устоявшиеся по стилю, что напоминают кабуки, — рассказывает Михаил Дурненков. — А у нас все горит. Здесь актеру часто приходится выбросить весь свой опыт и начать постановку с нуля. Иначе будет ощущение глуповатости происходящего. Шекспир и Чехов в условности прекрасно существуют. Нашим пьесам нужен стопроцентный реализм. Мы не можем играть в метафоры, потому что содержание текста не дойдет до зрителя.
ОЩУЩЕНИЕ КИРПИЧА
В «Доке» нет театральных сеней: ты сразу по лестнице спускаешься в мрачность подвала, в сырость, в средоточие кирпича. Вешалка (без номерков, на совесть), лампа, стол, за столом кассиром может сидеть... сам драматург. Буржуазное отсутствует как класс. И если в «Практике» посетителям дают красивые подушки или приставные стульчики, то в «Доке» — просто деревянную подставку, в лучшем случае — обитую поролоном. На выходе спектакля все эти вещи суммируются: в ощущение квадратного метра постановки. В «Практике» продукт получается круглый и гладкий, настоящий спектакль-дом, в котором можно жить. Пусть даже зритель смотрит убийственную вещь. Такую, как «Июль». Но у него есть театральный буфер — из буфета и фойе. Потому что это — театр. А не психушка, не дворы и не война. И в «Практике» он думает в тепле и в добре. В «Доке» же — продукт острый, с торчащими ребрами кирпича. Нет тепла-добра, а есть эксперимент на ровном месте. Условности вовсе нет: ее, условность, поддерживает лишь разделительная черта, нарисованная и уже сильно затертая, между сценой и залом. Нет ни буфета, ни фойе. Зритель открывает дверь (которых всего там три, в подвале) — а на него валится швабра и ведро, потому что там кладовка. После кладовки пробирается на свою досточку с поролоном и оказывается в острой, локтевой атмосфере социального, где театра совсем мало — условного, режиссерского. Люди какие-то, а не театр.
«Театр.Doc», как известно, установил над своим наимрачнейшим подвалом из подвалов знамя Verbatim — документальной техники театра, когда драматурги опрашивают реальных людей, их речь и истории становятся телом пьесы. Актеры изучают жизнь, к примеру, бомжей или молдаван-гастарбайтеров и доподлинно передают ее в спектаклях «Песни народов Москвы» или «Борьба молдаван за картонную коробку». Таковы «Красавицы.Verbatim» Забалуева и Зензинова, «Большая жрачка» Вартанова и Маликова — спектакль-разведчик об изнанке ток-шоу. Или «Заполярная правда» Клавдиева и Жено — истории ВИЧ-инфицированных. Драматурги Забалуев и Зензинов считают, что вербатим прочищает слух и дает прямой контакт с жизнью. Это часто опыт социального реагирования и терапии. Пример — сделанный по материалам форумов сразу после бесланских событий «Сентябрь.Doc».
— «Театр.Doc» всегда тяготел к социальному высказыванию, к нерву общества, — рассказывает Алексей Зензинов. — Людей привлекает радикальная позиция. Студентов, к примеру, для которых репертуарный театр остается чужим, навязанным старшими. Здесь нет игры в большую культуру. Это вызывает у некоторых и отторжение: мол, много ненормативной лексики, криминальные ситуации, асоциальные типы и т д.
— В театрах «новой драмы» актеры становятся совсем другими, чем у себя в театрах, это пространство освобождает в них доселе неведомые силы, — подтвердил «Огоньку» и Владимир Забалуев. — В «Театре.Doc» нет дистанции между зрителем и актерами.
А зритель — он между тем и выбирает: нужна ли ему дистанция от того, что показывают на сцене — страшное, часто неприятное. Тревожащее. Нужны ли ему подлинный язык (включая, извините, и нецензурщину), и скупость декораций, голый кирпич, теснота, и пьесы о слесарях, а не о гамлетах. И авторы, которым всего по 30 — 35. Залы вообще-то под завязку забиты. На поролоне люди сидят. Значит, нужны. Значит, что-то есть в этой «новой драме». Новое что ли?
Фото: ВЛАДИМИР ВИНОГРАДОВ; ПРЕСС-СЛУЖБА «ЦДИРПК/Р»; МИХАИЛ ГУТЕРМАН; АНДРЕЙ НИКОЛЬСКИЙ; АЛЕКСЕЙ ЛУКИН