Вождей не любит русский люд, хотя и гнет пред ними спину. Кто слишком слаб, кто слишком лют, кто лют и слаб наполовину… Любой из доблестных отцов нам непременно ставит клизму — а делать что? В конце концов, откуда взяться гуманизму на этом режущем ветру, в глухих лесах, во тьме морозной? Нам были все не по нутру: и грозный Петр, и Ваня Грозный — и только Брежнев Леонид, бровями темен, духом светел, под пенье мирных аонид свое столетие отметил. Страна, кряхтя, залезла в ларь, его реликвии достала… «Вот идеальный русский царь! — она промолвила устало. — Он был всему народу мил и до, и после перехода в загробный мир. Борец за мир и друг рабочего народа!»
А что? Действительно просвет на фоне прочих наших батек. В восьмидесятом, спору нет, он был отчасти маразматик, а весь его ареопаг был очень глупое начальство и при ходьбе качался так, как поздний Ельцин не качался; в торговле правил беспредел, все разучились делать дело, при этом Марченко сидел, и Новодворская сидела, везде процвел холуйский стиль (начальник — Бог. Подите троньте!), и в Горьком Сахаров грустил, а Солженицын жил в Вермонте, и были жуткие трусы, и много черного металла, и не хватало колбасы (хотя когда ее хватало?), но уточнить не премину: хоть он и правил в темпе вальса, зато любил свою страну. И в том никто не сомневался. Пусть либералов тонкий слой замрет от дерзости подобной, но было видно: он не злой. Хотя не очень сильно добрый. Он как-то сдерживал развал, но не давил авторитетом; он жить умел — но жить давал и даже помнил меру в этом. Превознесенный до небес (превыше было божество лишь) — он был не ангел, но не бес. Он был не светоч, но не сволочь. Он в чем-то был такой Лужков (хотя Лужков суровей, что ты!)… И я, в компании дружков о нем травивший анекдоты под самый первый свой стакан, — я, сочинитель дерзких басен, смекал, что этот старикан мне не особенно опасен. Я понимал, что он устал и не набросится, затопав. (Да, был еще Афганистан… Но это настоял Андропов.)
Привык я жить в его стране и о другой не думал сроду. Потом свободу дали мне, и вот за эту-то свободу — чтоб ею пользовался всласть и потерять ее боялся — демократическая власть меня держала, как за яйца. И главари, и блатари сводили мир к простым идеям: свобода есть? — благодари! А мы покуда все поделим. Да, был развал — а стал обвал. Топили нас, как Атлантиду. Иной по Осе тосковал, а я скучал по Леониду. Пусть он безвкусно был одет, и еле вякал, и качался — он все же был невредный дед. Так я скучал. И доскучался.
Господь сказал: «Прием! Прием! Вас слышу. Укрепись, держава». И стало, в общем, как при нем, и даже нефть подорожала, и вновь мы боремся за мир, друзья ХАМАСа и Аббаса… И возрождается кино, доселе вязнувшее в блуде; а телевизора давно не смотрят грамотные люди… В извечном нашем шапито на новый круг пошла лошадка. Но как-то это все не то. Все как-то призрачно и шатко.
Иллюстрация ГЕОРГИЯ МУРЫШКИНА