Возвращаясь из роддома, я упрямо пытался разгадать, что за чувство такое набухает внутри. Нужно было срочно его оприходовать, записать в гроссбух памяти — это первое чувство, что просыпалось в трезвеющем после роддомовской лихорадки сердце. Отрезанная светом фонарей от чернильной ночи дорога была пуста. Время от времени из пустоты вылетали грозные ночные автомобили, и я поднимался на тротуар, уступая им их законную территорию. Я долго не хотел себе в этом сознаться, но чувство, которое я наконец опознал внутри, было стыд.
Иногда я забывал вовремя отойти на тротуар. Автомобили, шумные демоны с горящими глазищами, проносились в опасной близости, пугая, выражая недовольство наглым пешеходом.
Глупо — вместо его прекрасной скукоженной физиономии и болтающейся ниже коленок пуповины я вспоминал, как за два часа до чуда торопливо совал деньги в белые кармашки, как искал сумку жены, украденную кем-то прямо из приемной, как анестезиолог, которой я ничего не успел положить в карман, выгнала меня из родильной комнаты, не дав налюбоваться новеньким, благим матом орущим сыночком.
Напряжение последних месяцев схлынуло, и внутри, смяв так и не развернувшихся толком бабочек радости, хозяйничал тупой беспощадный стыд. Мне и прежде приходилось «давать», «отстегивать», «подмазывать», но я никогда не испытывал по этому поводу такого жестокого приступа стыда. Вдруг я понял: как было не разболеться совестью, когда в жизни моей, меняя в ней все, заполняя новым ослепительным смыслом, появился ангел. У этого ангела моя фамилия. Он — мой. Он лежит, завернутый в казенное клетчатое одеяло, привыкает к нашему миру. Рядом с ним никак нельзя оставаться прежним, привыкшим к компромиссам, готовым сдаться на выгодных условиях.
Через неделю я написал ему письмо. Странно сейчас его перечитывать. Спустя 7 лет бумага пожелтела, и я успел забыть, как выглядит мой почерк, поскольку больше не пишу от руки. Изменился ли я сам? Пожалуй, перестал использовать восклицательные знаки в тех местах, где, как мне кажется, читающий должен разделить со мной пик моего чувства.
«Когда ты родился, мне было 29 и я уверял себя, что 29 — это еще только начало. Знаешь, мне было стыдно перед тобой за тот мир, в который мы тебя родили. Безумные улицы. Пустоголовые мальчики и их пустоголовые девочки. Вотчина потомков Шарикова — они везде: платят нам зарплату, кривляются в телевизоре, лечат нас и правят нами, судят нас и хоронят. Было беспокойно. Я начал тревожиться загодя: как бы так изловчиться — оградить, уберечь, не отдать! Когда ты родился, душа моя будто забеременела. С каждым днем все явственней улавливал я внутри какие-то странные шевеления — что-то новое росло, набирало вес. Новое, непривычное отношение ко всему окружающему… Я попробовал назвать это — и получилось: ответственность. Раз уж мы позвали тебя сюда, нам и отвечать перед тобой за все. За все. Спи сынок, не волнуйся. Какой ты у меня красивый, когда не орешь. К тому времени, как ты вырастешь, я что-нибудь придумаю. Я постараюсь победить шариковых. Не знаю — как. Не знаю, получится ли. Но обещаю: я буду очень и очень стараться — теперь, когда ты родился».
Перечитываю — и, увы, понимаю, что и сегодня мало что исправил бы в том письме.
Как часто мы забываем, что наши дети рождаются ангелами. Мы меняем их под себя, приспосабливаем под давно разонравившийся нам мир. Учим «не связываться с дураком», «слушаться старших» только потому, что они — старшие. Странная мотивировка… Позже она перерастает в покорность вышестоящему Шарикову. Зачем убеждать, если можно заставить — мы и власть в своей стране строим именно так.
Мы декламируем перед своими детьми заученные постулаты хорошего поведения, но ведем себя, мягко говоря, иначе. Вы ни разу не нарывались на вопрос: «Папа, мама, а вы же учили по-другому?»
Трудно выучить ангела жить в своем мире. Единственное, в чем мы преуспели: рано или поздно они станут как мы. У них отпадут их невидимые крылья, они забудут вкус неба. Нужно ли им такое обучение?
Он говорит мне:
— Папа, у нас в садике есть девочка Надя. Она правильно отвечает на занятиях, ее всегда хвалят. А Соня всегда балуется и на занятиях плохо отвечает, бьет мальчиков по голове. А почему тогда мне больше нравится Соня?
Я, конечно, говорю ему умные взрослые слова, но я лишь помогаю ему сформулировать на нашем языке то, что он знает сам: так и действует любовь, вопреки логике, не подстраиваясь, а подстраивая под себя.
А может, и нам нужно иначе — по другой логике? Рождая ангела, самому немного становиться ангелом, вспомнить все те случаи, когда удавалось подняться над собой, нарушить трусливые земные законы. Поползновения у нас есть — не оттого ли, говоря о своем ребенке, используем местоимение «мы»: мы уже ходим, у нас зуб прорезался? Хотим хоть как-то примазаться к ангельскому естеству младенца. Остается лишь разрешить себе это в полной мере — и действовать. И быть героем, говоря земным языком. Не бояться связываться с дураком, не слушаться старших за просто так. Менять не своих детей, а мир, в который мы их пригласили.
Мужики, рождая ребенка, давайте готовить себя к подвигу — как наши жены готовят себя к родам. Наверняка каждый может найти дело, в котором сумеет совершить подвиг. Представляете, как все могло бы обернуться, если бы мы так понимали свое отцовство?
Но сегодня все иначе. Сегодня детство то, что требует защиты. Как мог бы каждый родитель отпраздновать День защиты детей? Защитить его от: самозабвенно матерящихся на лавочке мужичков, от заливистой ксенофобии в газетах, от преподавателя русского языка, говорящего «ложьте ваши тетради», от самого себя, вернувшегося с работы в плохом настроении. Видите, никак не обойтись без геройства, когда речь заходит о детях.
— Папа, — он борется с набегающими слезами, — я придумал, как помирить вас с мамой. Просто поцелуйтесь и скажите, что не обижаетесь.
Куда там — учить его чему-то.
Вчера мы с ним играли. Высыпали пластмассовые фигурки на диван, он стал расставлять их, деля на три лагеря: «Это Зло, это Добро, а это люди». Люди почему-то оставались пассивными наблюдателями в затеявшейся битве. А ведь я чуть было не отказался от этой игры ради выпуска новостей. Вряд ли выпуск новостей обогатил бы меня чем-нибудь. Новости не становятся новее. Который год все тот же расклад: Зло, Добро, а посередке мы, люди. А все-таки, пока рядом с нами живут ангелы с нашей фамилией, есть шанс научиться у них главному.
Я возвращаюсь вечером домой, раздумывая, как сейчас спрошу сыночка, сколько страниц он сегодня прочитал. Если окажется, что мало — буду его ругать и обзывать лентяем.
— Папа, — кричит он мне в домофон. — Это ты? Я тебя люблю!
Но забывает нажать на кнопку, чтобы открыть подъездную дверь, — главное-то он сделал, высказал, что хотел. Рядом стоит хмурая усталая соседка — она всегда хмурая и усталая. Вдруг она улыбается — и я понимаю, что зря я думал про нее, что она грымза.