Сорок пять лет назад премьер Кировского театра Константин Шатилов сыграл одну из главных ролей в истории отечественного балета — гораздо более существенную, чем его знаменитый Меркуцио. Причем сыграл ее не на сцене родного театра. Написанное им и его коллегами письмо в газету "Правда" спровоцировало цепь административных мер. В итоге в балетном мире произошла настоящая революция. КОНСТАНТИН ШАТИЛОВ, отпраздновавший свое 75-летие, рассказал о тех временах корреспонденту Ъ ЮЛИИ Ъ-ЯКОВЛЕВОЙ.
В том письме ни я, ни Зубковский, ни Макаров не просили за себя. Это не дело, что вся труппа работала только для того, чтобы ярче блистали Дудинская и Сергеев. Что, плохая балерина была Шелест? Сейчас говорят: легенда, трагическая актриса. А этой легенде за двадцать лет не дали ни одной премьеры — все танцевала Дудинская, а ставил Сергеев. Постановку "Каменного цветка" хотели поручить Григоровичу. Сергеев говорит: "Спектакль буду ставить я". Ему возражают: "Но у вас же в плане стоит постановка 'Тропою грома'". Сергеев отвечает: "Работа стоит, потому что композитор Кара Караев не написал музыку, поэтому, как балетмейстер в простое, я беру у Григоровича 'Цветок'". Через десять дней присылает письмо Кара Караев: он не может писать музыку, потому что Сергеев не присылает ему экспозицию, сценарий балета. Останься Сергеев на посту главного балетмейстера, он никогда бы не дал появиться Григоровичу.
История с нашим письмом в "Правду" не изменила Сергеева. Вспомнить хотя бы Нурика (Рудольфа Нуреева.— Ъ). В его побеге был виноват только Сергеев. В Париже всем было душно: туда не ходи, сюда не ходи. Как понимать, если Нурику вначале разрешают кататься с друзьями по ночному Парижу, а тут же запрещают идти в "Фоли Бержер"? Для Сергеева это было не стильное варьете, знаменитое на весь мир, а пошлость, клубничка — советские артисты не должны на голых женщин смотреть. Ну мы, правда, все равно туда сходили.
Но несправедливо было бы рисовать Сергеева только черной краской. Именно Сергеев отстоял "Жизель". Партийные идеологи вопили: как так, крестьянка любит аристократа, это неправильно, надо переделать спектакль так, чтобы она любила лесничего Ганса. А Ростислав Захаров, главный деятель драмбалета, вообще советовал изъять "Жизель" из репертуара: она, мол, пропагандирует право первой ночи. Спектакль был спасен именно Сергеевым. Константин Михайлович, когда хотел, умел разделять профессиональные и человеческие отношения. Он сам был замечательным профессионалом и ценил в людях именно эти качества. После письма отношения наши, конечно, напряглись — но не настолько, чтобы перечеркнуть в глазах Сергеева мои профессиональные достоинства. Это я ощущал всегда. Когда Сергеев руководил театром, спектакли делал ансамбль исполнителей. Это сейчас дотошность не в моде.
В мое время артисты ответственно подходили даже к самым маленьким ролям. Помню, я никак не мог поймать интонацию смеха Меркуцио. Мог бы, конечно, оскалить 32 зуба — показать улыбку, но я хотел, чтобы мне верили. Вот как-то репетировали мы "Ромео и Джульетту" на верхней сцене. Тибальд — Роберт Гербек. Небожитель! В сцене есть такой момент, когда Тибальд делает выпад мимо Меркуцио и тот слегка щекочет его шпагой по спине. Думаю: а чего щекотать? Роберт Иосифович промахнулся, а я — вжик! — и хлопнул его шпагой по заднице. Представляете, какая боль — зад-то почти голый, в лосинах. "Костя, я тебя убью!" — и Гербек бросился на меня со шпагой. Ну, думаю, сейчас точно убьет — и побежал со сцены. Он — за мной, пронеслись по коридору, я влетел в раздевалку и заперся изнутри. Роберт ломится и осыпает меня проклятиями, а мне смешно. Потом он успокоился, ушел. А на спектакле — перед тем самым эпизодом — мы, то есть Тибальд и Меркуцио, стоим друг против друга. Гербек глядит на меня с яростью. Ноздри раздуваются. Шипит сквозь зубы: "Костька, стервец, только попробуй, убью точно!" А мне весело — вспоминаю, как мы бежали, и смеюсь. Вот так я и понял своего Меркуцио.