Все началось с того, что «Огонек» опубликовал заметку про ген страха. Не успел номер поступить в продажу, как все стали нам жаловаться на свои фобии: писать, звонить, только что не телеграфировать. И каждый настаивал: этого не один я боюсь, этого все боятся. И как было бы, братцы, хорошо избавиться от нашего общего генетического страха перед этим, перед тем и еще перед во-он тем!
Так разговор из сферы фундаментальной науки плавно перетек в сферу любимой нами «социалки». Мы спросили себя: а есть ли у нас эти общие, сидящие в генах, страхи? И ваш покорный слуга отправился искать эксперта, который бы смог четко и ясно сказать, есть они или нет. И если есть, то какие.
Профессора Льва Гудкова, руководителя отдела социально-политических исследований «Левада-центра», мне рекомендовали, как лучшего в стране специалиста по социальным страхам. Или одного из лучших.
Вы ведь наверняка слышали, что два русских биолога, работающих в Америке, открыли ген страха?
Слышал. Страшно рад за соотечественников.
Теперь-то вы, как социолог, можете сказать, что генетический страх есть?
Если вы говорите о страхах, которые в обществе неистребимы, — социологи их не так называют. Страхи перед вечными, непреходящими угрозами мы называем фоновыми.
И много таких страхов?
Мы отслеживаем страхи уже больше пятнадцати лет — первый такой замер проводили в восемьдесят девятом, в старом ВЦИОМе. Так вот: есть виды страхов, которые в нашем обществе все эти годы очень мало меняются. И процент тех, кто подвержен этим страхам, ужасающе высок.
Ну например?
На первом месте — страх потери близких. И страх за детей. В сумме почти две трети опрошенных боятся за близких и/или боятся их потерять. Следом идет страх скатиться в бедность и даже нищету — 60% респондентов озвучивают и этот страх. Дальше — страх войны (в пиковые годы он доходил до 46%) и стихийных бедствий (до 43%). Следом — боязнь собственной старости и беспомощности. Еще чуть дальше - страх перед агрессией каких-то «чужих». Это общие, диффузные, экзистенциальные страхи — то есть те, с которыми ты ничего сделать не можешь.
Но позвольте, разве те же американцы не боятся потерять близких? Это же вроде бы нормальный такой страх для любого человека…
Не совсем так. В американском обществе уровень практически всех фоновых статичных страхов вдвое меньше, чем у нас.
Аж вдвое?! Но разве у них там не умирают и не стареют? Почему же уровень страха настолько меньше?
Там другие механизмы удержания ценностей. Механизмы самоуважения, самооценки — совершенно другие. Не забудьте, что США — страна религиозная, и проблематика смерти там обсуждается в контексте судьбы, вознаграждения, ответственности. Совершенно не так, как у нас. Эти темы там проговорены, эти страхи рационализированы.
А что значит «страхи рационализированы»?
Осмыслены, обсуждены, интеллектуально проработаны. Этим осмыслением там заняты, в частности, церковь и общины при церкви. А у нас все подобные темы скорее табуируются, чем обсуждаются. Нет дискуссий в обществе, нет схем интерпретации. Нет понимания, точек зрения, суждений. Уж точно не проговариваются никакие модели рационального поведения, тема ответственности за себя и других.
Я просто тупо боюсь — и все?
Я боюсь, я беспомощен, я ничего с этим не смогу сделать. Мотив бессилия и беспомощности у нас вообще гипертрофирован. Недаром страх перед стихийными бедствиями у нас на одной из самых высоких позиций. Вы помните, у нас 43% респондентов откуда-то ждут стихийных бедствий. А ведь Россия — не Япония: у нас не живет 43% населения в сейсмоопасных зонах!
Тогда откуда такая боязнь стихии?
Боязнь стихийных бедствий, болезней и старости, ожидание войны у нас больше всего выражены в тех социальных слоях, которые имеют самый минимум ресурсов. Боятся всего этого немолодые малообразованные люди с низким достатком из сел или малых городов.
Вот они-то и ждут на Орловщине цунами и землетрясений?
Да, представьте себе. Именно социальная периферия ждет цунами. И войны. Страх перед войной — один из самых «долгоиграющих», поскольку это еще и остаток действия институтов мобилизационного общества.
То есть этим людям еще при СССР весьма успешно внушили, что война возможна и неизбежна. И вы хотите сказать, это до сих пор работает?
Работает! Постоянная готовность к самопожертвованию, к отказу от части гражданских свобод, от мирских удовольствий, от высокого уровня жизни, от карьеры — она оттуда, из атмосферы осажденной крепости. Отказ от всего ради обороны крепости был нормой жизни в мобилизационном закрытом обществе. По инерции этот страх, как некий горизонт существования, воспроизводится до сих пор.
Человек отказывается от жизни «здесь и сейчас», потому что завтра все равно война?
В общем, да. Посмотрите, как реагируют у нас на теракты! В обществе тут же появляется высочайшая готовность ограничить свободу въезда-выезда, дать спецслужбам право прослушивать телефоны и просматривать все виды почты, дать власти «добро» на увеличение оборонных расходов.
Все как в песне: «Если завтра война, если завтра в поход». Так может, этим больны только люди старшего поколения?
Они больше подвержены этим настроениям. Но, увы, не они одни. Молодежь от мобилизационных настроений не свободна.
Мне биологи рассказывали, что новый страх всегда формируется на основе старого. Собака кусает, как змея — а я сроду боюсь змеи. Стало быть, теперь я боюсь собаки. Я знаю, что в тридцать седьмом посадили много людей из элиты — и сейчас посадили человека из элиты. Значит, может начаться тридцать седьмой. Понятно, что всякое сравнение хромает, и все же: такие события, как дело ЮКОСа, не вернули в общество старый страх репрессий?
По нашим замерам — нет. Большинство опрошенных считает, что приговор и суд были несправедливыми, а власть оказывала давление на весь ход дела. Но социальная зависть и неприязнь к богатым сняли все страхи оказаться на месте осужденного предпринимателя.
Люди настолько делят себя на «мы» и «они»?
Судя по опросам — да.
И настолько верят, что тюрьма и сума — это «для них», а не «для нас»?
Да, люди уверены, что все репрессии будут только против отдельных особо отличившихся сограждан.
Наше общество в принципе не допускает мысли о том, что какие-то действия власти могут быть направлены против общества в целом?
У нас очень многие страхи связаны именно с неразвитостью общества и слабыми механизмами его консолидации. Наша общинность — миф. Российское общество страшно индивидуализировано. Но отнюдь не так, как американское или европейское. Нет ни ценности частной жизни, ни ценности личного успеха. Наш индивидуализм — он в другом: моя хата с краю. Это очень давно сложившийся механизм адаптации к репрессивному государству: каждый спасается в одиночку — там, где может спрятаться.
Примерно так: «Я не смотрю программу «Время», не читаю советских газет, работаю только в «тени», и то когда припрет, налоги не плачу, отдыхать каждую осень езжу дикарем в Коктебель с людьми своего круга. Я не служу и не публикуюсь в официозе, но в «Живом Журнале» в Сети могу говорить все, что хочу. Я живу отдельно от этой страны или, по крайней мере, от государства». Но ведь многие весьма разумные люди воспринимают подобный индивидуализм как часть внутренней свободы. Как вполне западнический тренд…
Господь с вами, Борис Маркович, ну какой это западнический тренд? Это исконно наша босяцкая свобода, прекрасно описанная еще Горьким, — свобода социально безответственного дна. Что будут делать эти люди, когда в одно прекрасное утро проснутся с отключенным интернетом и закрытыми границами? А риск этого тем выше, чем больше людей будут жить вот так — отдельно от страны, в хате с краю…
Я вас понял. Стало быть, поскольку каждый выплывает в одиночку, он и боится нищеты, слабости, старости? Знает, что никакие общественные институты его не спасут, потому как институтов этих нет?
По крайней мере, никаких общественных институтов сопротивления произволу властей наш человек вокруг себя не находит. Недаром страх стать жертвой произвола властей у нас почти такой же, как страх стать жертвой теракта. 26% респондентов одинаково боятся и того, и другого. А около 80% опрошенных считают себя незащищенными от властного произвола. Очень яркий симптом этого ощущения беспомощности — почти полный отказ от планов на отдаленное будущее.
Что я могу планировать, если завтра со мной может случиться все что угодно?
Именно так. Только у самых молодых и образованных наших сограждан, у обладателей востребованных профессий есть планы на ближайшее будущее.
А что же тогда у остальных?
Желание выжить. Основной опыт, который наши люди приобрели за время существования Советской власти и принесли в наше время, — это умение выжить. Основная тактика — приспособиться и существовать не хуже, чем это было вчера. Задач, стоящих перед всем обществом, такой обыватель в упор не видит. О своей ответственности и роли в решении этих задач знать не хочет.
Вместо модернизации общества и государства — адаптация любой ценой к тому, что есть? Вместо коллективного сопротивления — мимикрия? Тогда получается хорошенький заколдованный круг: из-за страха перед полицейщиной люди не хотят объединяться, а одиночество доводит все их страхи до полной паники.
Получается, что так. И боюсь, что от этого даже ваши биологи пока никакого лекарства не придумали…
НЕ НАШИ СТРАХИ
Один из самых масштабных за последние годы опросов на тему социальных страхов в Западной Европе был проведен немецким институтом GfK Group — крупнейшей и старейшей в Германии группой (GfK основана более 70 лет назад), работающей в сфере опросов и маркетинговых исследований.
Немецкие социологи выяснили, что почти все трудоспособное население ЕС панически боится потерять работу. Каждый второй европеец в этой связи полагает, что власть должна денно и нощно печься о сохранении, а лучше о приумножении рабочих мест. Французов и итальянцев больше всего волнует рост преступности в их странах. Каждый пятый голландец и каждый четвертый британец боятся стать жертвой халатности медиков. 18% датчан почему-то боятся умереть с голоду, а 21% австрийцев — просто постареть. Более четверти граждан Испании боятся террористов, что вполне понятно. А в Польше примерно один из девяти респондентов боится инфляции — это единственная страна ЕС, где ее так боятся.
Большинство фобий американского общества так или иначе связано с деньгами. 78% респондентов, опрошенных авторитетной маркетинговой компанией Ipsos, боятся, что не смогут вернуть кредиты. Почти две трети респондентов в США боятся потерять работу. Страх перед недугами и травмами у американцев тоже возникает только в контексте возможной упущенной выгоды. 47% респондентов, опрошенных Ipsos, боятся таких травм и болезней, которые могут повлечь за собой потерю работы. 37% американцев боятся заболеть или получить травму просто из-за больших расходов на лечение.
Мнение
Прочитала про ген страха. Набросала списочек своих страхов и поняла, что от этого таблетками не лечат. Вот чего я боюсь.
Тратить деньги и делать крупные покупки. Тяну, откладываю, потому что подсознательно боюсь: вот потрачу — а ну как какое-нибудь ЧП?! И деньги срочно понадобятся, а их нет.
По этой же причине не пользуюсь банковскими депозитами. А если банк лопнет или у него лицензию отберут! Или положу в иностранный банк, а их точно запретят…
Кругом гололед. Если я упаду и сломаю ногу, больничный мне не оплатят — такой у меня работодатель. А работаю в семье я одна, муж давно объелся груш.
Езжу на автобусе, набитом стариками. Кто едет банки-бутылки сдавать, кто в поликлинику. Стало быть, и со мной все так же будет…
Боюсь ослепнуть. Уже есть дистрофия сетчатки, да и у мамы опухоль была в глазу. А у меня компьютер целый день и в офисе, и дома.
Участились мигренозные приступы со рвотой и всеми делами. После каждого дня три прихожу в себя. Похоже, мало бываю на свежем воздухе, зато много дышу выхлопами.
На днях устроила пятнадцатилетней дочке скандал и залепила пощечину — ей запрещено ходить вечером домой короткой дорогой, мимо стройки. А она ходит.
А вот то, чего я не боюсь.
Война мне до лампы, революция тоже. На моем веку (а мне тридцать с хвостиком) уже были Афган и Чечня, два путча, куча генсеков и президентов. И два социальных строя. Это нынешние пусть боятся. Они, бедные, еще не знают, что такое «ленинский зачет», «картошка» и «комсомольское собрание». А еще комиссия (как она там называлась?) перед поездкой за границу. Вот когда узнают, пусть и соображают, как с этим жить.
Одиночества не боюсь. Я и так всю жизнь одна свою тележку тащу.
Татьяна И.,
переводчик и театральный критик, Москва