Четверть века со дня смерти Высоцкого — приличный срок: можно подвести некоторые итоги. С тех пор в России не было ни одного кумира, равного Высоцкому по масштабу, таланту и степени влияния. Особенность времени или признак упадка?
Патриотизм подкрался незаметно: на прошлой неделе правительство утвердило программу патриотического воспитания граждан РФ на 2006 — 2010 годы. Как и всегда в России, делается это чиновниками; выпускаются подробные формуляры со списком мероприятий и смет; ответственным лицам рекомендуется углубить и расширить. «Работа с молодежью» предполагает, главным образом, увеличение количества призывников, которых будут отлавливать, по-видимому, с еще большим усердием. Словом, хорошая идея, понимаемая исполнителями как приказ, обернется очередной глупостью. Но это ладно. Самое печальное, что нет понимания конечной цели: зачем все это нужно и что для этого необходимо. Но главное — нет того, кто эту идею способен перевести на доступный, понятный всем язык. Этим с древнегреческих времен занимаются герои, общенациональные кумиры — те, чей кредит доверия в каждом сегменте обществе неограничен. Симптоматичное совпадение: ровно 25 лет назад,
25 июля 1980 года, страна похоронила своего последнего общенационального кумира — Высоцкого.
Высоцкий был типичным московским мальчиком: это понятие ассоциируется сегодня с пафосом и неумеренными понтами, а когда-то означало совсем другое. Советская империя была угрюмым существом, но, по крайней мере, житель столицы хорошо осознавал, что место рождения обязывает быть чем-то большим, чем все остальные: быть, к примеру, аккумулятором и выразителем чувств большой страны. Прелесть в том, что никто не заставлял — просто так само собой выходило. Именно таким мальчиком 50-х и был Высоцкий. Он очень хорошо выразил поначалу свой двор, свою Москву — с ее суетой и пустыми перебранками, с ее ресторанами и шпаной. Но потом, со временем, он точно так же выразил всю страну, всех ее жителей — ответив за нее, говоря пацанским языком.
В нем было вот это самое врожденное «московское» чувство ответственности за всех: то, что очень нелепо пытается делать сегодня группа «Любэ» («давай за них, давай за нас», «а я за всех российских баб»), но получается очень схематично и неталантливо. Высоцкий остро чувствовал, что его обязанность — описать своих соотечественников, сформулировать советского человека, во всем его противоречии и сложности. 90% его песен — это истории про конкретного человека, а не про «людей вообще». Такого рода ответственность — в сочетании с талантом и энергией (сейчас бы сказали «креативом») — и дает стране общелюбимого кумира.
Объединительная фигура
Высоцкий был последней удачной объединительной идеей для России |
Не забудем и о том, что ни в одной стране мира нет такого разделения на народ и интеллигенцию, как у нас. Это мешает чувствовать и тем и другим страну в полной мере своей. Эта беда преследует Россию уже 300 лет, и за это время очень редко когда появлялись ценности, которые были бы общими для тех и других. Высоцкий был последней такой ценностью в СССР: с тех пор не появилось ни одного певца или поэта, которого в равной степени считали бы своим и рабочий завода «Красный пролетарий», и профессор права в Московском университете, и карьерный дипломат из дома на Смоленской площади.
Словом, Высоцкий, сам того не ведая, сшил СССР своими песнями по горизонтали и по вертикали, проник во все страты и сегменты. Надо сказать, что Высоцкий был последней за 30 лет удачной попыткой объединительной идеи и для народов России, и для народов СССР. Настоящей, а не казенной. Можно даже сказать, что явление Высоцкого на несколько лет отсрочило развал СССР — его голос стал символом перемен даже спустя пять лет после смерти. Недаром чеченские идеологи в 90-е сочиняли антироссийские песни именно на мотив и слова Высоцкого. И с чеченскими боевиками «первой волны» еще можно было разговаривать — в прямом смысле — потому, что в набор нашего с ними «общего» входил помимо прочего и Высоцкий. Словно предчувствуя, где рванет через 20 лет, он еще в 70-е написал песню «Летела жизнь», от которой и сейчас — мурашки по коже: «Какие песни пели мы в ауле! / Как прыгали по скалам нагишом! / Пока меня с пути на завернули / Писался я чечено-ингушом» (…) «Вот бьют чеченов немцы из Поволжья / А место битвы — город Барнаул / Когда дошло почти до самосуда / Я встал горой за горцев, чье-то горло теребя / Те и другие были не отсюда / Но воевали, словно за себя». Нужно ли говорить, насколько важны сегодня для России эти или подобные слова? Однако, даже если и есть сегодня те, кто способен сказать так, мы об этом вряд ли узнаем: FM-радиостанции боятся сбить прицел, им гораздо важнее 18 раз в сутки прокрутить песню про «мармеладный мой». Поставлена задача создавать позитивное настроение, красота никогда не давалась легко.
Общий интерес
Отличие Высоцкого от всех его современников-бардов в том, что он единственный, кто пытался в песнях объединить государственный и частный интересы. То есть это когда в одной песне — и про водку, и про баб, и про БАМ, к примеру. Это и есть подлинное государственное мышление. Высоцкий был последним настоящим государственником — не в том пошлом смысле, в котором у нас принято употреблять этот термин, не по должности, а потому, что это был естественный ход мысли.
Он, сам того не сознавая, пытался решить в одиночку огромную проблему, которая сложилась в СССР в 70-е годы, и которая, увы, актуальна и сейчас. Огромная, все увеличивающаяся разница между образом и реальностью, между телевизором и жизнью. Речь идет о языке общения власти и народа.
На рубеже 80-х русский язык, кодифицированный еще при Сталине, превратился в окончательно мертвый: языком передовицы газеты «Правда» ничего нельзя было выразить. Расхождение между слогом официальным и народным было огромным. Советский язык был лишен возможности выражать какие-либо новые смыслы и даже отображать реалии. Высоцкий сумел пошлый и мертвый язык советского официоза одомашнить, вплести его в человеческий обиход, скрестить с повседневным, приручить. Сделал он это с едва заметной иронией, сняв пафос, — но при этом не издеваясь, не насмехаясь. За одну его строчку — «И шуточку «даешь стране угля» / Мы чувствуем на собственных ладонях» («Песня о шахтерах») — следовало бы дать Государственную премию. Потому что эти строки примиряли шахтеров с их нелегкой жизнью лучше и больше, чем все производственные романы вместе взятые. Не говоря уже о военных песнях, которые по своей честности и подлинности до сих пор превзойти трудно. Так можно писать и петь, если действительно любишь свою страну — и потому прощаешь ей, где надо, и ее маразм, и ее старческую слепоту, и кровь, и глупость. Высоцкий пытался оживить штампы соцреализма, вживляя их в реальность. Он помогал системе оживить, очеловечить ее образ: власть этого уникального качества не оценила и не поняла. Она думала, что он — неадекватен, хамит и дерзит ей нарочно; на самом деле вся фронда, все бунтарство Высоцкого носили типично европейский, эстетический характер. Говорить, что Высоцкий был борцом с режимом, — все равно, что говорить, что Джон Леннон или Джим Моррисон были борцами. Такого рода бунтарство — это чисто внешняя, для творческого имиджа штука; это самые надежные для государства люди — если только власть не патологически глупа; мудрая власть таких людей должна привечать, здороваться прилюдно за руку.
И тогда ей не грозят никакие революции. Увы, увы: людей, чьи энергия и талант принимают радикальную, протестную окраску, власть боится точно так же, как и 25 лет назад боялась песен Высоцкого. И по-прежнему запрягает писать коллективные письма «деятелей культуры», которых всерьез никто не воспринимает. Власть утверждает программу патриотического воспитания на 10 лет вперед, не понимая, что для подъема патриотизма необходимо большое количество молодой энергии и искренности, которую кто-то должен аккумулировать.
Четвертинки
Высоцкий и был последним настоящим государственником, а власть этого не поняла |
Весь сегодняшний корпус жанровых стихов и песен в большинстве вырос из Высоцкого, но сегодня все это существует как бы по отдельности. Кто-то взял на себя патриотику, кто-то блатняк, кто-то лирику; а вот так, чтобы целиком все темы объял, — нет такого человека. Нет цельной, масштабной творческой личности, нет целого высоцкого — есть трети и четвертинки, недовысоцкие. Невысоцкий — вот диагноз нашего времени. С другой стороны, обладающие подобным потенциалом творцы сами не претендуют на то, чтобы быть «для всех», и даже чураются этого. Сегодня есть Гребенщиков — для умных, Земфира — для молодых, «Любэ» — для любителей Родины и пива, а общего кумира — нет. Тем не менее в любой стране обязательно должно быть хотя бы несколько таких фигур — равно уважаемых и любимых всеми, всеми поколениями, — потому что такие кумиры формируют общие поведенческие и культурные каноны. Такие кумиры нужны стране, чтобы помогать человеку понять, что хорошо, а что плохо, и как отличить одно от другого. Слово «Родина» сегодня не ассоциируется с березками или матрешками — оно чаще всего воспринимается в связи с конкретным человеком, кумиром. А сегодня на роль такой наиболее цельной личности, выходит, претендует певец Григорий Лепс — который прекрасно поет песни Высоцкого, но, увы, чужие песни. Типичная ситуация постмодернизма: когда хорошая копия — это единственное, чем мы можем гордиться.
Нет широты, масштаба: нет того, кто умел бы поднять глаза к небу, кто мог бы заглянуть за горизонт. Нет того, кто дал бы надежду.
Кстати, одноименная его песня «Горизонт», одна из лучших, — не про борьбу с государством (вопреки общему мнению), а именно про умение жить, сосуществовать с этим государством — беря в расчет то, что другого не будет. «Условие пари одобрили не все / И руки разбивали неохотно / Условье таково: чтоб ехать по шоссе, / И только по шоссе бесповоротно». Только по шоссе: то есть играть придется по правилам, установленным не тобой и не разделяемым тобой. Изменить правила нельзя: но, по крайней мере, можно научиться ездить быстро, быстрее других — и при этом вписываться в повороты. Так создается иллюзия: ветер гудит за окном — и в этот момент ты сам себе хозяин. Высоцкий подарил нам иллюзию, ощущение, что «можно» — в любые времена, при большом желании и при некотором дополнительном напряжении сил. Иллюзия, что можем. Ничего другого нам, живым, в сущности, и не надо.