ЧЕТВЕРТЫЙ ЛИШНИЙ

Подлинная история первой крупной подделки российских ассигнаций

ЧЕТВЕРТЫЙ ЛИШНИЙ

В Российской империи ввести бумажные ассигнации взамен монеты пытался еще император Петр III, предоставивший Сенату свой указ от 25 мая 1762 года, в котором велено было начать выпуск банковских билетов: 10, 50, 100, 500 и 1000-рублевого достоинства, всего на сумму 5 миллионов рублей. В указе говорилось: данная мера «есть лучшая из всех известных в Европе средство противу стеснения в обращение медных денег». Но вскоре Петра сместили с престола в результате гвардейского переворота. Императрицей стала его супруга, Екатерина Алексеевна, которая вместе с короной унаследовала от мужа и государственные проблемы, требовавшие незамедлительного решения. Ничего кардинально нового ни сама императрица, ни ее финансовые советники изобрести не смогли и пошли проторенным путем, фактически продублировав указ Петра III и обнародовав 28 декабря 1768 года манифест об учреждении в Санкт-Петербурге и Москве государственных банков для вымена ассигнаций. И уже 1 января 1769 года были выпущены первые банковские билеты 25, 50, 75 и 100-рублевого номинала на миллион рублей. Всем подданным русской императрицы, а равно и иностранцам, ведущим торговые и финансовые операции в России, велено было бумажные деньги «принимать во все платежи казенные и частные наравне с золотыми и серебряными деньгами». Эти первые русские ассигнации уже спустя два с половиной года, в июне 1771-го, впервые попытались подделать: в Государственном банке обнаружили банковский билет со следами переделки его из 25-рублевого в 75-рублевый. На следующий день виновные в подделке были сысканы, и директор Государственного ассигнационного банка граф Андрей Петрович Шувалов писал императрице, что злоумышленники «всего 90 нумеров испакостили своим манером» и получили от того прибыли около 5 тысяч рублей.

Деньги, заменяющие наличные монеты, появились в разных местах довольно давно: их печатали и на коже, и на папирусах, и на бумаге, где на чем было удобнее. И как только они появлялись в обращении, их немедленно начинали подделывать! В Британском национальном музее хранится китайский банковский билет, который считается самым древним в мире из всех известных историкам и финансистам: он был напечатан не то в XII, не то в XIII веке, и, по мнению специалистов, эта древняя «бумажка» вышла не из-под казенного пресса, а, скорее всего, является фальшивой, что делает ее еще более уникальным экспонатом.

Предпринятая попытка исправлять номинал билета была сложна и неуклюжа. «Не проще ли было начать печатать ассигнации самому?» — возможно, именно так сформулировал мысль о подделке русских бумажных денег французский подданный Луи Барро Бротар, с 1766 года живший в России. Во Франции он был католическим священником, но сложил с себя сан и уехал искать счастья в Россию, где, по доходившим до Бротара слухам, всякий неглупый и деятельный человек в короткий срок может сколотить большой капитал. Как всегда бывает, российская действительность оказалась несколько иной, нежели представлялась издалека, и экс-кюре все никак не мог ухватить свою удачу. Но он не отчаивался и не терял надежды, а покуда не представился ему случай, мсье Луи отправлял обязанности учителя отпрысков знатных семейств в нескольких знатных домах. В подделке денег мсье учитель разглядел «шанс фортуны», но нужны ему были надежные помощники и желательно из числа русских дворян, ибо ему, как иностранному подданному, многое в России было недоступно. В числе его знакомых были братья Пушкины: отставной капитан Сергей Алексеевич и служивший коллежским советником в Мануфактур-коллегии (тогдашнем Министерстве промышленности) Михаил Алексеевич. Оба братца были известными кутилами и картежниками, тяготели к роскоши и хоть обладали неплохим состоянием, все же, как и учитель-француз, жаждали «благосклонности фортуны». Заметив в них склонность к авантюрам, Бротар исподволь стал разъяснять: нынче-де положение в русском государстве таково, что всякий неглупый и смелый человек сможет наполнить золотом свой карман. Пушкиных такие разговоры очень заинтересовали, и они уже сами настойчиво стали расспрашивать мсье Луи: что он имеет в виду? Хитроумный француз в осторожных выражениях растолковал: нужно подделать и напечатать новые банковские ассигнации русского Государственного банка на 300 тысяч. Прибыль обеспечит всех участников махинации по гроб жизни.И братья согласились войти в дело.

В начале надо было освоить подделку подписей сенаторов на банковских билетах — этому обучался Сергей Пушкин под руководством самого Бротара, сводя подписи на билетах через стекло, набивая руку, — а потом воспроизводить те же движения пером на бумаге. В дальнейшем согласно плану приготовления должны были производиться за границами Российской империи. Будучи склонен конспирировать свои действия, бумагу, штампы, краски, химикалии и прочее, необходимое для напечатания денег, Бротар рассчитывал заказывать в разных городах. Там же, за кордоном, предположительно в Голландии или одном из княжеств Германии, собирались напечатать ассигнации. «Товар» предполагалось переправить в Россию, купив в Европе музыкальные инструменты, которые тогда в России еще не делали: клавикорды, орган, в которых устроить тайник, или в потайном ящичке скрипичного футляра, и выслать эти инструменты на имя одного из сообщников в Петербург или Москву. При размене денег основная роль отводилась Михаилу Пушкину, как служившему в Мануфактур-коллегии: предполагалось пропустить фальшивые ассигнации через серию внешнеторговых сделок, при оплате сделок по покупке и отпуске товаров за границу и переводя их за границу при помощи векселей. Один Михаил боялся с этим делом не управиться, а потому привлек к делу своего сослуживца, вице-президента Мануфактур-коллегии Федора Сукина, с которым в сентябре 1770 года у Бротара состоялся «решительный разговор». Узнав от француза, что за вычетом всех предварительных расходов и издержек участники шайки рассчитывают получить по 50 тысяч на нос, Сукин не устоял перед соблазном. Русские участники шайки мечтали, завладев огромными деньгами и сказавшись больными, попросить разрешения покинуть Россию якобы для лечения. И, уехав в Швейцарию, зажить там «свободными рантьерами». В Россию они предполагали вернуться, лишь выждав «многое количество лет» и не иначе, как только убедившись в том, что все осталось шито-крыто.

За границу для закупок и подготовки всего необходимого выехали Бротар и Сергей Пушкин: первый запросил паспорт «по случаю возвращения на родину», второй выезжал якобы для лечения на воды в Спа. Остававшийся в России Михаил Пушкин должен был распространять слухи о том, что брату его на курорте очень везет в карточной игре и что он скоро женится на богатой вдове, которую повстречал в Спа. В июне 1771 года Пушкин и Бротар доехали до Риги, где им пришлось разделиться, поскольку у Сергея Алексеевича возникли некоторые трудности с выездом — паспорта ему не дали. Он прожил в рижском трактире все лето, ожидая высочайшего разрешения двинуться далее. И в Амстердам, где было назначено место встречи с Бротаром, добрался лишь в октябре. Оказалось, мсье Луи времени даром не терял. Познакомился с Иосифом Леви Больвейресом из Меца, через него заказал одному еврею, искусному граверу-резчику, штемпеля, необходимые для набора текстов и виньеток. Больвейрес же помог решить вопрос с закупкой бумаги, подходившей для печатания ассигнаций. Сначала он повез Бротара в город Виан, известный производством разных сортов бумаги, но вианские фабриканты, осмотрев данные им Бротаром две русские ассигнации с вырезанными серединами, сказали, что они такого сорта бумагу не производят, но если заказчик сообщит им рецепт приготовления, то они по нему сделают. За хорошую плату один из фабрикантов шепнул Больвейресу на ушко имя голландца Генриха Каака из деревни Зандик, что возле Саардама, который мог бы помочь. Бротар и Больвейрес поехали в Зандик, отыскали там Каака. Тот согласился за три недели подготовить две формы для заказанной бумаги, запросив за работу 10 червонцев. Казалось, все шло отлично, но вскоре после приезда Пушкина в гостиницу к компаньонам явился Генрих Каак и завел разговор о том, что догадался, чем собираются заняться его заказчики. Дельце выходило слишком рискованным, а уж ежели рисковать, так надо знать, за что, и он желает получить свою долю в прибылях. Хитрый Каак изготовил образцы бумаги и теперь требовал заказ на партию товара в количестве не меньшем, чем 8 тысяч листов, с платою по два голландских штивера за лист. Всего, стало быть, за 800 гульденов. В противном случае Каак грозился те образцы бумаги, что были даны ему заказчиками для работы, и те, что он изготовил сам, передать в руки законных властей, а это, как он думает, для господ заказчиков было бы крайне нежелательно. Тут он бил в самую точку, а потому «господа заказчики» призадумались. Все шло очень хорошо: резчик через Больвейреса сообщил, что вырезал штампы на меди, так что ими можно было орудовать хоть дома, без всякого стука и шума. Загвоздка была лишь в мастере Кааке. Пришлось согласиться на его условия, но денег, чтобы расплатиться с шантажистом, ни у Бротара, ни у Пушкина при себе не было. Каак соглашался на отсрочку, но и работы не начал: мол, примется за дело не ранее, прежде чем получит половину оговоренной суммы. Посовещавшись, сообщники решили: Пушкин вернется в Россию, из Москвы вышлет французу тысячу рублей, тот рассчитается с Кааком — получит у того бумагу, упрячет ее между стеной и обивкой кареты и ввезет в Россию через Либаву или Ригу. Риск дальнейшего шантажа и лишней огласки был слишком велик, чтобы рисковать задуманным, а потому было решено: печатать в России. Пушкин забрал с собою уже готовые штампы и печатные доски, спрятав их в своем экипаже, и спешно отправился к русской границе.

Но в Нейгаузене его уже ждали. За несколько дней до того лифляндский генерал-губернатор Браун получил от императрицы следующее послание: «Секретнейше. Господин лифляндский генерал-губернатор. Беспутным своим поведением известный Сергей Пушкин в прошлом году поехал в чужие края. Ныне некоторое подозрение есть, что он сие учинил с таким намерением, чтобы там подделывать наши банковые ассигнации, коих посылать, будто бы, намерен к своему брату на Москве, к Михаилу Пушкину. Прикажите непременно примечать на вашей границе: не проявятся ли где пакеты на имя Михаила Пушкина, и если таковые будут, то под видом контрабанды велите их осматривать, и если найдете чего ни на есть, сей слух подтверждающее, то, не мешкав, отправьте ко мне с нарочным, а до тех пор избегайте огласки. Здесь же уже от меня приказано ординарные письма обоих братьев раскрывать и осматривать». Ловушка была расставлена ловко: генерал-губернатор, отметив прибытие Сергея Алексеевича в Ригу, распорядился взять его под наблюдение, рапортовал императрице и запрашивал указаний, как быть дальше. А получив их, приказал отправить таможенных чиновников для осмотра экипажей и багажа Пушкина под предлогом дезинфекционного окуривания «для предупреждения занесения из-за границы повальных и моровых болезней». Во время этой «дезинфекции» таможенный досмотрщик Петр Янсон отыскал спрятанные в экипаже Пушкина штемпеля и доски для изготовления ассигнаций, и отставного капитана тут же взяли под арест, поместив на гауптвахту. Сидя под арестом в Нейгаузене, Сергей Алексеевич все еще надеялся на связи брата в Москве и столице, полагал, что произошла досадная случайность и тайник нашел излишне дотошный таможенник ненароком. Не чуя расставленных сетей и ловушек, он писал брату вполне откровенно, не шифруя, и из всех мер предосторожности предпринял лишь одну — писал по-французски. «О, друг мой! Какое несчастье! Я взят на дороге и задержан. В Ригу послан курьер, за приказанием — в какую тюрьму перевести меня. Когда я приехал, стали разбирать мои сани и нашли в них штемпели и литеры, которые тотчас признали годными к деланию ассигнаций, и вот я арестован. Подумываю, как бы бежать, но мало похоже, чтобы я нашел к тому средство. Не знаю, как теперь быть. Спаси меня, если сможешь. Ради Бога, будь отцом моих детей и окажи покровительство Аграфене. Теперь, признаюсь тебе, может быть, настал мой последний час, я люблю ее выше всякого выражения. Подумай-ка, милый друг, откуда мне могло быть такое несчастье? Как бы можно было добиться, чтобы меня судили, по крайней мере в Москве, и сослали бы в мои вотчины. Но нет, я буду опозорен! Небо! Я умираю. Может быть, в другой раз мне нельзя будет и писать к тебе. Разузнай о моей участи в Риге. Если, паче чаяния, убегу, напишу тебе и адресуюсь на имя г. Наумова, исковеркаю почерк, и ты смело распечатывай, если на нем будет крест. Бумаг у меня не нашли. Отчего было не прислать мне слугу. Несчастия тогда бы не случилось...» Сергей Пушкин глубоко заблуждался — спасти его никто не мог. Дело в том, что их общую тайну выдал один из партнеров — Федор Сукин.

После отъезда компаньонов за границу Сукин засомневался, что выгода от затеянного предприятия покроет риск. Причем риску, как должностное лицо, подвергался именно он — ему предстояло менять фальшивые бумажки на настоящие. Опасения переросли в страх, преследовавший его с каждым днем все больше, и наконец он решил обезопасить себя доносом. Но сделать этого официально у него не достало духу, а потому о готовящейся афере он сообщил «частным образом» тайному советнику Мельгунову. Сукин говорил долго, путанно и туманно, намекая на то, что-де у него имеются подозрения в том, что Пушкины хотят печатать ассигнации, но утверждать положительно он не может. Не успокоившись на этом, он повторил то же самое и своему непосредственному начальнику — директору Мануфактур-коллегии Дмитрию Васильевичу Волкову. Об этих странных разговорах оба сановника немедленно известили императрицу, а уж та распорядилась о подготовке достойной встречи фальшивомонетчиков. Письмо ничего не подозревавшего о слежке и перлюстрации почты Сергея Пушкина к брату было перехвачено и доставлено императрице, и оно стало для Сергея Пушкина как бы собственноручным письменным признанием. Из Нейгаузена под конвоем полковника Ушакова его перевезли в Петербург и заключили в Петропавловскую крепость. В Москве арестовали брата. «Брату он пишет, что у него, Сергея, не найдены бумаги, и это довольно доказывает, что и Михайло Пушкин о сем не безвестен — брат винный, к невинному этак писать не станет, — писала Екатерина московскому генерал-губернатору М.Н. Волконскому: — Что касается до Сукина, то если он не виновен, то надлежит признаться, что ничего глупее быть не может, как он поступал в сем деле. Если б он и участник был, да в раскаяние пришел, то все-таки глупо затеял доносить таким порядком. Он бы кому ни на есть начисто, без обиняков исповедался, и я бы, конечно, его имя скрыла. А теперь он до того допустил, что на него сказывают виноватые, так что не понимаю, как он оправдается?!»

Учредили особую комиссию из трех членов: вице-президента Главного магистрата графа Толстого, советника Канцелярии опекунства Сухарева и Юстиц-коллегии надворного советника Пущина. Вскоре вслед за братьями арестовали и Федора Сукина. Императрица, пожалев семейство неудачливого доносчика, распорядилась выдать его жене и детям тысячу рублей и с этими деньгами передала слова ободрения, сказав, что они могут надеяться на ее правосудие и человеколюбие. Названный главным виновником и организатором шайки Луи Барро Бротар, «вооруженный всем необходимым для подделки ассигнаций и пребывающий в чужих краях», был арестован в Голландии после обращения к тамошнему правительству русского посланника. В июле 1772 года его выдали русским властям и под караулом доставили в Россию. При допросах Бротар не запирался и признавал свое первенство в шайке как «главного интеллектуального виновника сего предприятия». Пушкины же, напротив, утверждали, что Бротар всего лишь действовал как наемник по их указаниям. Такое странное противоречие исходило из того, что русским дворянам, заслуженным людям было стыдно признать, что ими, как неразумными детьми, руководил какой-то учителишка француз да к тому же — католический поп-расстрига! По окончании работы Следственной комиссии материалы дела поступили для рассмотрения в Юстиц-коллегию, откуда были переданы на личное рассмотрение императрице. По закону, за преступления, совершенные братьями Пушкиными, Сукиным и Бротаром, им полагалась смертная казнь. Но еще в 1754-м императрица Елизавета издала указ (который подтвердила своим указом в 1769-м Екатерина), запрещавший смертные казни в России. Лишение жизни заменялось лишением дворянства с наказанием кнутом, вырезанием ноздрей, клеймением и ссылкой в Нерченские заводы. Императрица ознакомилась с приговором Сената от 25 октября: Сергея Пушкина, как наиболее активного участника преступления, приговорили к ссылке в Нерченские заводы, вырыванию ноздрей, клеймению и 50 ударам кнута, брата его Михаила к тому же и 40 ударам, а Сукина — к 20. И распорядилась смягчить наказание.Сергея Пушкина, лишив чинов и дворянства, возвести на эшафот, переломить над его головой шпагу и, заклеймив буквой «В» (вор), заключить навсегда в крепость; Михаила Пушкина, лишив чинов и дворянства, сослать в отдаленные места Сибири. Сукина, лишив только чинов, сослать в Оренбургскую губернию. В отношении же «главного интеллектуального виновника» — Луи Барро Бротара — приговор был таким же суровым. О дальнейшей судьбе авантюриста ничего не известно.

Сергей Пушкин остаток дней провел в Соловецком монастыре, где и похоронен был после смерти. Брата его выслали на жительство в Тобольск, за ним последовала жена его, Наталия Абрамовна Пушкина, урожденная княжна Волконская. Она обратилась с просьбой следовать за мужем на высочайшее имя, и Екатерина писала московскому генерал-губернатору Волконскому: «Если жена бывшего Михаила Пушкина станет просить дозволения ехать с ним в ссылку, то в том не вижу препятствий. Многие есть примеры, что женам таковых бессчастных дозволено было ехать». Совершенно неизвестна судьба той загадочной Аграфены, по которой так убивался в своем письме арестованный в Нейгаузене Сергей Алексеевич. Предположительно столь страстно любимая Пушкиным женщина была его собственной крепостной, и, судя по строкам из этого трагического послания, у них были дети. Что с ними сталось дальше, из документов следствия и свидетельств современников неясно. Предполагают, что Аграфена и их с Сергеем Алексеевичем чада, скорее всего, перешли в руки наследников братьев вместе со всем тем остальным имуществом, что было освобождено императрицей от конфискации, наложенной Сенатом.

Валерий ЯРХО