В Национальном театре Финляндии состоялась премьера чеховских "Трех сестер". Постановку столь любимой во всем мире русской пьесы осуществили москвичи — художественный руководитель Центра имени Мейерхольда Валерий Фокин и художник Александр Боровский. На спектакле побывал корреспондент "Коммерсанта" РОМАН Ъ-ДОЛЖАНСКИЙ.
Когда премьерный спектакль закончился, публика вызывала артистов всего четыре раза. Чтобы у приехавших из России не возникло ощущения неудачи, финны поторопились объяснить, что постановка Фокина на самом деле имела невероятный успех: обычно здесь больше двух раз артистов на поклоны не зовут. Вошедшую в поговорку северную сдержанность местные зрители выказывают и во время действия, беззвучно улыбаясь, если очень смешно, и слегка сводя брови, если уж очень печально.
Приличествующий любому национальному театру консерватизм проявляется не только в поведении, но и в ожиданиях. От "Трех сестер", да еще в постановке русского режиссера, здесь по традиции ждут не просто интерпретации классического текста, но и фирменной чеховской медлительности, страданий, загадок души, бытовых подробностей и непременной светлой печали под конец. Валерий Фокин привез из России нечто совершенно иное.
Главное, он не привез никаких иллюзий, никакой дежурной тоски. Замысел его "Трех сестер" лишен даже намека на сантименты и мелодраматическую мягкость. Пару лет назад в одном из интервью Фокин объяснял, что не ставил до тех пор Чехова именно потому, что слишком хорошо понимает этого автора, его суровость, его по-медицински здравое понимание самой сути человеческой жизни. Для работы такое абсолютное понимание неплодотворно — нет необходимой дистанции.
Очевидно, теперь требуемая дистанция появилась — может быть, после того, как Фокин поставил в прошлом году малоизвестный чеховский набросок "Татьяна Репина". Так или иначе, но трезвость и беспощадность остались у режиссера прежними. Чувство дома отнято у героев "Трех сестер" с самого начала. Они поселены художником Александром Боровским в плохо обжитое и открытое всем ветрам пространство. Выбиты стекла косой крыши, диваны и кресло по-казенному поставлены в ряд, дверные проемы не закрыты, стоят полузасохшие пальмы в кадках — вокзал не вокзал, но ощущение временности этого пустоватого пристанища не покидает ни на минуту. Одна из сестер даже вскакивает на диван прямо в обуви.
Потом пальмы внезапно двинутся, но как-то обреченно, в никуда, по небольшому кругу. А единственное поступательное движение сценической машинерии окажется и вовсе смертельным: Тузенбах "уедет" на дуэль вместе с частью декорации, под дулом явившегося подобно смерти Соленого. Словом, уехать отсюда если и можно, то не в Москву, а в небытие. Настоящие же поезда проскакивают мимо, не останавливаясь и оглушая сестер своим грохотом. Знаменитое заклинание "В Москву! В Москву!" под этот грохот звучит столь отчаянно, как будто кричат о жертве, раздавленной колесами проходящего товарняка.
Сказанное не означает, что актеры только и делают, что пугают зрителя безнадегой жизни. Они несколько пресноваты — против природы темперамента не попрешь! — но зато дисциплинированны и общий рисунок держат надежно. Неромантическое режиссерское ощущение спрятано внутри спектакля как каркас, на который наращено все то, что пьесой предписано делать персонажам. Из того, что Чеховым не запланировано, больше всего запоминается финал, в котором доктор Чебутыкин в исподнем вдруг по-обезьяньи забирается на пальму. Вроде бы абсурд, нелепость, но последнюю степень глухого отчаяния лучше не выразишь.
По жесткости и сухой безысходности фокинский спектакль можно сравнить разве что с нашумевшими немецкими "Тремя сестрами" Кристофа Марталера. Но Марталер пришел к такому результату как бы с другой стороны — от парадоксов европейской клоунады и брехтовского отстранения. Фокин все-таки наследует русской традиции "Трех сестер", прежде всего знаменитым постановкам Анатолия Эфроса и Юрия Любимова. Однако отвергает крайние проявления этой традиции, предполагавшие либо бездонное сострадание, либо корявые насмешки. Столетнюю историю пьесы он итожит без крайностей и пафоса, в духе конца века. История кончилась, поезд в Москву ушел. Хочешь — лезь на пальму, хочешь — распаковывай чемоданы.