МАНЬЯКИ СЦЕНЫ

В Америке он был бы членом коза ностры, в Германии - психиатром, в России стал режиссером. Его любимое занятие - быть загадочным

МАНЬЯКИ СЦЕНЫ

В эпоху Ельцина Андрей Житинкин был единственным режиссером, пришедшим на смену мэтрам. Его спектакль «Калигула» называли гениальным. Житинкин одним из первых ушел из государственного театра и поставил в антрепризе то, что было невозможно поставить в официозном театре. Его бы просто посадили! Спектакль «Игра в жмурики» по пьесе М. Волохова, в котором два вохровца говорят матом. Лингвистический эксперимент имел успех на европейских фестивалях. Затем была «Ночь Трибад» с Георгием Тараторкиным - про лесбиянок. «Милый друг» по Мопассану, который прославил Домогарова. Житинкин начинал как первопроходец и добился успеха. За ним стоит целая плеяда актеров, которых он вывел в звезды. Именно он олицетворяет лицо среднего поколения режиссеров. Те, кто идет за ним, - с другой судьбой. А этот был единственным ребенком «театральной перестройки» и сумел им остаться.

- Кажется, наступили такие времена, когда в театре все определяет директор, а не режиссер. Я не прав?

- Знаете, было такое время, когда в один и тот же вечер на одном пятачке - я имею в виду театры Сатиры и Моссовета - одновременно шли мои спектакли. В этих театрах примерно по полторы тысячи мест. Вот и считайте. Три тысячи в один вечер приходили на меня. Это что: творчество или менеджмент? Кто победил: делец или творец? Публика - это и есть конечный результат менеджмента. Хотя я согласен, время художников уходит, приходит время менеджеров. Но, боюсь, человечеству будет от этого грустно.

- Вас называли по-разному: «скандальным», «общедоступным», «элитным», «модным»... Кто вы на самом деле?

- Я просто Андрей Альбертович Житинкин. Поверь, ярлыки - это еще одна ширма, которая только запутывает ситуацию, а не проясняет.

- Каждый год я встречаю вас летом в районе Патриарших, и вы говорите мне, что уезжаете в Америку. Причем говорите это всегда загадочно и таким тоном, что самому не хочется уточнять, зачем?

- В Бостонском университете я преподаю теорию режиссуры. Во время летнего семестра. Некоторых я спрашиваю: «Зачем вам занятия по режиссуре? Вы же все равно не будете ставить!» Они мне отвечают: «Андрей, мы должны перехитрить партнера, пересчитать все комбинации, для этого нам надо понимать режиссуру». Вот вам еще один ответ на вопрос, какая сейчас эпоха: менеджеров или художников? Конечно, менеджеров. Только менеджер сам потихоньку превращается в художника. Не наоборот. Художники никогда не умели считать деньги. Были, конечно, исключения, но они плохо заканчивались.

- Много спорят об актерских антрепризах. Это театр или бизнес?

- Антреприза всегда работала и будет работать, когда есть понятия «центр» и «провинция». Провинция платит центру за то, что тот смещается в их сторону. Простой механизм. Работает с пятикратной, семикратной отдачей. Другое дело, когда регионы начинают выдаивать беззастенчиво. Например, как Ханты-Мансийск или Северный Кавказ. Театральные менеджеры слюной брызгают, крича: «Какой богатый край, оттуда деньги на театр фонтаном брызжут». Блеф. Там свои театры - нищие. А деньги выкачиваются у нефтяников, у газовиков и так далее. Но их культура от этого не становится богаче. Потому что эти деньги у них не остаются. Это просто обман - вытаскивание денег.

- Вернемся к преподаванию. Интересно было бы узнать об американских похождениях русского «профессора». Были?

- Были, были. Тут нужно пояснить. В американских вузах существует дикое для нас правило: студенты ставят оценки педагогу. То есть с тобой могут быстро распрощаться, если студентам будет скучно и неинтересно на твоих семинарах. Соответственно, каждый профессор хоть немного озабочен своим рейтингом.

- И как вы повышали его?

- Америка - страна бешеной конкуренции. Во всем. Ну, представьте себе, в одном только Нью-Йорке 80 тысяч безработных актеров. Так вот, однажды ко мне обратились два моих студента. Парень с девушкой. Стали ныть, что их не берут ни в один театр. Я спросил: «С чем вы показываетесь?» Они мне говорят, с какой-то ужасной бредятиной про канадских террористов. Стал я с ними репетировать. У них ничего не получается. Тогда я им говорю: «Вы не понимаете, про что играть. Пойдите в супермаркет, посмотрите, как люди тырят товары, как они вообще себя ведут. И сделайте так же». Буквально через пару дней мои ребятишки попали во все газеты. Они не придумали ничего лучше, как надеть на голову черные чулки и инсценировать ограбление магазина. Их, естественно, поймали, съехались полиция, телевидение, и тут мои ученики заявили, что они актеры и действуют по заданию русского режиссера Житинкина. Репортаж о них показали все каналы. Ребята моментально прославились. Собственно, они рассчитывали на скандал и не ошиблись. Они тут же получили работу. Моя фамилия благодаря им тоже зазвучала. Как профессор я получил «пять».

- Если вычесть из профессии режиссера все постановочные эффекты, оставить только одну работу с актерами, в чем будет заключаться профессия? В шаманстве? В знании, за какие ниточки дергать?

- Мои отношения с актерами - это сплошная метафизика. Механизм актерского перевоплощения до конца не изучен. Это сплошная загадка. Потому что перевоплощение может доходить до патологии. Вот Иннокентий Смоктуновский. Он перед спектаклем выходил на сцену, слушал, как зал заполняется, и мял занавес. Шуршал им. При этом, обратись к нему тогда с каким-нибудь вопросом, не ответил бы. У него в душе в этот момент что-то происходило, он трансформировался. Как? Непонятно.

Ширвиндт перед премьерой становится такой флегматичный, как будто спит. А я понимаю - волнение невероятной степени. За всем этим, прикрытым трубкой, скрывается человек на грани нервного срыва!

Людмила Марковна Гурченко, наоборот, развивает необыкновенную активность. Она думает, что сейчас, перед самым выходом на сцену еще возможно что-то изменить, дотянуть. В этом сказывается кинематографическое прошлое. За Сашу Домогарова я просто боюсь, потому что перед премьерой он перестает спать. И я, конечно, не понимаю, когда спит Сережа Безруков, работая одновременно в пяти местах. Нина Дробышева перед премьерой неимоверно много курит. С Маргаритой Тереховой происходит что-то ритуальное. Сначала я думал, она просто танцует на сцене, при этом никого не видит. Оказалось все не так. Она проходит какие-то свои точки, повторяет все мизансцены и за пять минут до начала спектакля бежит переодеваться. У всех великих свои мании. Вот Ахматова подтирала резиночкой горбинку носа на своем портрете у Тышлера. Хотела, чтобы горбинка была поменьше. Хотя бы на портрете. А одна знаменитая балерина все время встречала своих гостей голой. Правда, это плохо кончилось. Однажды она отправилась в таком виде за молоком. Ее сдали в психушку. Хотя эксгибиционизм - это святая святых в актерской деятельности. Так что, это, пожалуй, даже не мания.

- Вы ставили спектакли про лесбиянок, геев, маньяков, даже про трупы... И это ход, скорее, менеджера, чем режиссера. Людям интересно посмотреть на то, с чем они не сталкиваются в своей повседневной жизни?

- Да, да... и те же люди, которые меня вовсе не знают, когда узнают поближе, удивляются: «Андрей Альбертович, мы представляли вас таким...» Каким? Монстром, что ли? Да, я ставлю спектакли по маньяков. Про лесбиянок...

- Про трупы.

- ...про трупы. Вот в Париже поставил пьесу про Чикатило! К чему я это? Чикатило - маньяк, но не сумасшедший. Что вы! Он - учитель литературы. Он не шизофреник. Он действовал по идее. Пастернака читал, Пушкина, пятьдесят две минуты читал, пока ему чикалку не ввели.

- Чикалку?

- Ну да. Перед смертью. Газ или что там... Он говорил, а его записывали. Чтобы понять, как он мог все это совершить. 52 минуты. Мой спектакль про Чикатило столько же идет. Так случайно получилось. Так к чему я это все? Чтобы бороться со злом, нужно уметь понимать его природу. Это первая задача режиссера. Обаяние зла - это внутренняя идея ХХ века. Нужно ему что-то противопоставить.

- Вы одалживаете актерам деньги, когда они у вас просят?

- Легко!

- И наверное, занимаете сами. Какую самую большую сумму вы заняли и не отдали?

- Отдавал всегда. Я не говорю, что я святой. Просто у меня свои императивы. Я интересуюсь параллельной жизнью.

- Чем?

- Это Чехов начал, а Теннесси Уильямс продолжил. Чехов открыл паузу, подтекст. Уильямс доказал, что слова вообще не важны. Слова чаще всего лгут. Тело не лжет. Вот это и есть параллельная жизнь. Жизнь тела. Я не знаю, как вы, а я знаю очень много людей, которые ведут насыщенную параллельную жизнь и весьма серую - основную.

- Что вас обижает?

- Не обижает. Удивляет. Те, кто меня не знает, почему-то думают, что артисты для меня - марионетки, что Житинкина интересует лишь создание скандала. Чушь! Разве может человек, окончивший актерский факультет, так относиться к актерам! Я всю актерскую кухню проверил на своей шкуре. Бывает, зачастую актеров-мужчин напрасно осуждают за присутствие чего-то женского, слабого, забывая, что даже у самых брутальных из них профессия провоцирует нарциссизм.

- Как ваши американские ученики относятся к Станиславскому?

- Для них это просто фамилия. Я спустился как-то в подвал университетской библиотеки и был потрясен. Я увидел Станиславского.

- Живого?

- Книгу. Том в коже, с золотым тиснением. Я провел рукой по переплету, с любовью провел - и в ужасе посмотрел на свою руку - она была черная от пыли... Они не понимают, что теорией можно пользоваться.

- А теперь скажите, как вы к классикам на самом деле относитесь?

- Знаете, я скажу только по поводу Мейерхольда и его жены Зинаиды Райх. Одна картина преследует меня, когда я читаю и думаю про их судьбы. Голый гениальный режиссер, валяющийся вниз лицом на вонючем полу Лубянки. С переломанным бедром. Вот эта картина меня преследует. И его жена Зинаида Райх с выколотыми глазами - жертвоприношение по-советски. Жалко, безумно жалко, что не осталось Евангелия от Мейерхольда. От Михаила Чехова осталось. От Станиславского осталось. А Мейерхольд, кроме биомеханики, которая была, скорее всего, просто блефом, ничего не оставил.

Чтобы понятно было, что я имею в виду, я скажу так. Художник всегда обременяет собой мир! Самые гениальные - даже после смерти. Потому что они раздражают. А любой раздражитель - это начало памяти. Поэтому мы запоминаем время не по цифрам, а по людям, их словам, поступкам.

- А какая мания у вас?

- Мания? Боялся, что ручки не вырастут. Или ножки. Или, что еще того хуже, пенис. Периодически проверял, все ли растет... Какая точно у меня мания, не знаю. Наверное, это видно только со стороны.

Дмитрий МИНЧЕНОК