ЗВЕРИ И МОЯ СУДЬБА

Замечательный писатель Анатолий Ким, автор блистательных романов «Белка», «Отец-лес», «Сбор грибов под музыку Баха», «Онлирия», переведенных на все языки мира, давний обладатель культовой славы за рубежом, а у нас прораставший трудно из-за глубокой мистической сути абсолютно всех своих произведений, специально для «Бродячей собаки» «Огонька» написал этот рассказ о Любви. Ведущая рубрики Ирина ОЗЕРНАЯ

ЗВЕРИ И МОЯ СУДЬБА

Они появлялись в моей жизни или уходили из нее как предвестники каких-то значительных перемен судьбы. Вот в самые окаянные мои дни, когда я уже лет десять отбегал по редакциям журналов и газет со своими рукописями и нигде их не брали (может быть, даже и не читали), и у меня родились уже двое «ангелят», а жена с туберкулезом находилась в больнице, и я вынужден был с маленькими детьми пребывать дома — однажды сидел я в кухоньке «хрущобы» на табуретке и тупо смотрел в окно. Было лето, дети сами по себе гуляли где-то во дворе. На работу я ходить не мог, взял длительный отпуск без содержания, деньги кончились — пришла вроде бы самая пора пропадать. И тут, глядя в голубенькое небо над противоположной «хрущобой», точно такой же, как и наша, я загадал: если там появится птица и пролетит слева направо, то так оно и будет — пропадем. А если пролетит справа налево, то как-нибудь и выкарабкаемся. Вскоре появились в небе сразу три птицы, три черные московские галки, и с деловитым видом пролетели справа налево над всем длинным и прямым, как линейка, карнизом соседнего дома. Я вздохнул с глубоким облегчением, страшное напряжение сразу же спало с души.

А вскоре раздался телефонный звонок, и я услышал мужской голос с кавказским акцентом, который произнес следующее: «Дорогой Анатолий, знаю, вы хороший прозаик. Хочу, чтобы вы переводили мою дипломную работу, а я вам из свой личный карман плачу двести рублей за лист». Это был грузин Ш. из Литературного института, который я благополучно окончил год назад. Ш. учился на курс ниже, и у нас с ним было шапочное знакомство. Услышав столь внушительные цифры (по тем временам), я так и замер, будто боясь спугнуть счастливый случай каким-нибудь неосторожным движением. Как можно спокойнее ответил: пусть принесет рукопись подстрочника, я почитаю, а там посмотрим. Альянс наш состоялся, Ш. успешно защитил диплом, а моя семейка, стало быть, выжила.

В те годы я особенно обостренно и болезненно воспринимал сиротство бездомных, брошенных собак, сочувственно входил в положение обшарпанных, словно бы подкопченных, грязноватых московских сизарей, попрошайничающих на площадях, полудиких уличных котов, голодранцев-воробьев и даже выползавших сквозь трещины на влажный асфальт дождевых червей, обреченных или быть раздавленными ногами прохожих, или высохнуть под жарким солнцем полудня.

Поздно ночью, зимой, последним поездом метро приехал я на свою «Молодежную», направился в сторону своего квартала — и увидел посреди совершенно пустой дорожки одиноко сидящую лохматую темную собаку. Как-то странно она сидела — широко раскинув передние лапы и раскачивая головой из стороны в сторону. Подошел ближе и увидел, что это очень старенькая собачка, уродливая от старости, с редкими зубами, невероятным образом торчащими из оскаленной пасти вперед. И она, видимо, умирала. Тогда я и почувствовал свою экзистенциальную общность с этим одиноким, абсолютно одиноким — перед всем мирозданием — существом. Я ничем не мог помочь собаке, не мог ее спасти. Я прошел мимо, дальше к своему дому, не оглядываясь — но уже нес в своей душе г л а в н о е з н а н и е, ставшее основополагающим философским стержнем всех моих будущих произведений. В этом мире живых никто никого не сможет спасти от смерти. Тот, кто еще не умирает, может только бросить сочувственный прощальный взгляд на умирающего — и пойти дальше своей дорогой. Может остановиться на минуту, конечно, и поплакать — и над его, и над нашей общей долей. Тогда, в ту ночь, я не останавливался и не плакал. Но в душе моей только крепла невероятная решимость жить и до конца противостоять смерти. Никто из нас не виноват перед нею и не в долгу — поэтому она хищница и разбойница, сволочь, курва, и никакая она не царица мира.

На гонорар за первую книгу я купил в далекой Мещере, в деревеньке Немятово, маленькую полуразваленную избушку, привел ее в порядок — и в этой избушке я написал все свои главные произведения. И у меня появился Орлан, мой спутник, мой товарищ и в какой-то мере соавтор: в продолжение двенадцати лет мы с ним вместе отсиживались в деревне и писали свои «авангардные» произведения, которые переведены были в двадцати трех странах мира. В осенние и зимние месяца, когда деревня пустела и погружалась во тьму вековых своих грез и воспоминаний, наши две души, Орлана и моя, сливались вместе в едином жару творчества и легко преодолевали все козни и грозные нападки вселенского Одиночества. Нужны всего две души, чтобы успешно противостоять ему.

Мне всегда хотелось иметь умную, ученую собаку, сильную и верную, отважную и породистую. Мечтал я о сибирской лайке, читал о них разные книжки. И вот наконец она появилась у меня. Ее двухмесячным щенком, еще с висячими ушами, привезли мне из Рыбинска — из местного клуба лайки, со всеми бумагами, в которых были указаны славные элитарные предки до пятого колена... Меня дома не было, когда привезли щенка, я еще ничего не знал о нем, когда, войдя в квартиру, увидел его — и мгновенная любовь бросила меня к нему, а щенка ко мне. Я упал на колени посреди комнаты, обнял его, он мигом облизал мне все лицо влажным и горячим языком. Так мы встретились.

Трехмесячным щенком привез я его в деревню, повел гулять в лес. И вот, как только вошли под его дремучие сени, Орланчик поднял голову, а висевшие тряпочками уши тотчас поднялись топориком — и с того времени так и стояли. Это главные породные признаки охотничьей лайки: чтобы ушки стояли и чтобы голову поднимала — в поисках пушного зверя и боровой дичи. И чтобы хвост завивался кольцом. У Орланчика в его молодые годы этот хвост закручивался аж в полтора раза. Понимай как хочешь. По охотничьим свойствам Орлан оказался зверовым псом — ему еще не было года, когда он останавливал и крутил на месте громадного лося с широченными лопатами рогов. Западносибирские лайки единственные из всех пород собак идут на медведя и тигра, Орлан был из этого славного псового племени. Набредя в лесу на лося или кабана, он с особенным, «звериным» лаем кидался в преследование и останавливал зверя, и отозвать пса назад не было никакой возможности. Он гнал, останавливал и задерживал, «крутил» дичь до полного ее изнеможения, до собственной хрипоты. Однажды, гуляя в лесу у Рублевского шоссе, там, где сейчас богатые люди понастроили свои виллы, Орлан пошел гнать лосиху (на этом месте до вилл водились звери), а я, зная по опыту, что теперь его не остановить, шел не торопясь на звуки его лая. И вскоре увидел такую картину. Загнанная взрослая лосиха-корова, задуревшая от настойчивого преследования, попросту отказалась от всякого сопротивления и залегла в ровик с крутыми стенками, откуда начинался большой овраг. А Орлан, уже безголосый, осторожно подобрался с головы к лежащей корове и с любопытством обнюхивал ее ноздри — едва ли не целовался с лосихой. С каким же укором, чуть ли не с болью в глазах посмотрел на меня мой пес, когда я стал подзывать его...

Такова была моя первая большая вина перед ним — взяв на воспитание зверовую лайку, я оказался не охотником. Совсем не охотником, а даже наоборот. И тут понимай как хочешь. Да, я загубил охотничий гений в своем Орлане. Слабым утешением мне служит то, что многие дикие звери, которых можно было убить с помощью Орлана, не были убиты. А я не хочу, чтобы их убивали люди, которым это вовсе не нужно для жизни — а для чего-то другого, коему они находят очень даже разумные и даже красивые доводы. Мол, любовь к природе, страсть к мужской древней потехе. Какая там к черту любовь и страсть — скажи, что это обыкновенное убийство того, кто является великим мастером жизни, талантом выживания своими силами и природными знаниями, — тем, кто в тысячекрат лучше вооружен и кто никогда не поймет, что его собственная жизнь ничуть не важнее жизни дикого зверя. И бесталанный убивает талантливого.

Вторая большая вина моя перед Орланом в том, что в ответ на его великую и самоотверженную любовь ко мне, которой он ни разу не изменил, я неоднократно пытался изменить ему. С годами поняв, что я не охотник, Орлан примирился с этим и, с печалью в душе подавив в себе великий охотничий гений, перенес всю силу и страсть служения мне, своему божеству, с лесных дел перешел на домашние. Он стал моим преданным и бесстрашным охранником. В наших отсидках в глухой деревне он ни на день, ни на час не покидал меня. В ночное время, находясь со мной в избе, чутко прислушивался к тому, кто приближается к нашему дому, и первым, грозно порыкивая, кидался к окну и выглядывал на улицу, предупреждая меня о возможной опасности. Во всех пеших прогулках — в соседние деревни, по лесным дорожкам, он бежал впереди меня и расчищал мой путь от деревенских лютоватых псов и сварливых шавок. Не каждому встречному человеку разрешал подойти ко мне — всегда сначала внимательно оглядывался на меня, ловя мой взгляд. И вскоре по всей округе мы с ним стали некими легендарными фигурами, и мой телохранитель вызывал у деревенского народа великое уважение и почтительное удивление.

Но однажды в приближение осени моя супруга стала умолять меня, чтобы я оставил Орлана в деревне на зиму. Мол, дети подросли, квартира маленькая, собака здоровенная, шерсть от нее летает по всему дому, места нормального для нее нет... И я поговорил со своим деревенским другом, Пушкиным Иван Иванычем, насчет того, чтобы Орлан перезимовал у него. Пушкин был бобыль, жил одиноко в своей «древлеотческой» избе, как он сам выражался высоким слогом, и с моим песиком был в наилучших отношениях. Иван Иванович охотно согласился с моим предложением. Разговор наш происходил на веранде моей немятовской избы, Орлан, как всегда, был рядом. Он все слышал. И когда ночью, при луне, мы с ним пошли провожать Пушкина до соседнего Норина, где он жил, Орлан мелькал на дороге: белоснежный, крупный, он был хорошо виден на фоне темной земли вспаханной зяби. Доведя Ивана Ивановича до окраины деревни, я попрощался с ним и отправился назад, предварительно свистом оповестив Орлана о своем возвращении домой. Вернулся туда — а Орлана нет, и по пути его что-то не было видно. Я стал звать его — бесполезно. И тогда мгновенная догадка озарила меня. Я тут же отправился назад в Норино, подошел к избе Пушкина — и увидел... Орлан лежал на кособоком крыльце «древлеотческой» избы, хорошо освещенный луной, положив вытянутую голову на передние лапы и молча смотрел на меня. Пушкин, должно быть, давно уже спал, окна его избы были темны. Я подошел к Орлану и сказал коротко: «Домой, Орлан. Ты не останешься здесь». Он тотчас же вскочил с места и, проскочив мимо моих ног, весело побежал по дороге в Немятово. Это было первый и последний раз, когда моя собака убегала от меня. К сентябрю мы все вернулись в Москву.

В другой раз, все по той же причине, я договорился с другим Иваном Ивановичем — Кондрашовым, егерем соседнего Касимовского района, что оставлю на зиму собаку у него. Егерь видел Орлана в работе и давно мечтал заполучить его, но я не соглашался. А на зимнюю охоту, мне показалось, можно бы его оставить, пусть собачка отведет себе душу, да и Кондрашов был вполне надежным человеком. Я только попросил его не держать Орлана на цепи, как Иван держал других своих собак. Егерь отнесся к моей просьбе с пониманием. У него был выгороженный надежным тесовым забором участок, куда выходили зады его сараев и старая баня, в которой уже не мылись — Кондрашов поставил новую. И вот в стене старой бани при мне Иван вырезал бензопилой большую дыру, через которую Орлан мог выходить гулять на просторный выгороженный участок.

Я уехал — и вот зимой получаю телеграмму: приезжай, мол, забирай собаку. Сел в «Ниву» и поехал в Барсуково, где жил Кондрашов. Оказалось, что Орлан в охотах участвовал, работал превосходно, однако дома сидеть в баньке отказывался. Он выламывал своими могучими клыками тесины в заборе, сбегал со двора и целыми днями сидел на дороге у выезда из деревни. Никого к себе не подпускал, иногда забавлялся тем, что калечил или даже насмерть загрызал подлетавших к нему на разборку деревенских собачек. Люд деревенский стал суеверно бояться могучего белого пса, день-деньской сидевшего у выезда. К соседнему селу, в магазин, там была единственная дорога. Пришлось Кондрашову посадить Орлана на цепь в старой бане... Не могу спокойно рассказывать, с каким воем и плачем встретил меня мой дружок, когда я вошел в темную баню и включил электрический свет... О том, как он передними лапами обхватил мою ногу и прижался к ней лобастой головою...

Больше я никогда не пытался оставлять его на зиму в деревне. Правда, был еще один случай, когда я, наконец, решил женить Орлана. Другой егерь, из другого села, хотел получить потомство от моей знаменитой в округе лайки — у него была своя породистая невеста-лайка. И вот когда она «поднялась», хозяин ее дал мне телеграмму, чтобы я приезжал. По прибытии в Клетино, так называлось село, мы запустили Орлана в просторный вольер к невесте и познакомили их. Кажется, они друг другу понравились. Мы с хозяином оставили их одних, а сами пошли в избу — греться, пить чай. Я собирался уехать на пару дней в свою деревеньку, чтобы там подождать результатов вязки, потом вернуться и забрать жениха. И вот мы уже пьем чай, я готовлюсь к отъезду — вдруг слышу, как кто-то мощно царапает когтями дверь избы. Я сразу догадался, чьи это когти... Как, каким образом мог Орлан преодолеть двухметровой высоты вольер, огороженный металлической сеткой, до сих пор для меня загадка. Открыли дверь, Орлан бурей ворвался в избу, сразу кинулся ко мне. Хозяин выбежал из избы, вскоре вернулся и сердитым голосом приказал поскорее увозить жениха. Оказалось, Орлан не только умудрился перемахнуть через двухметровую ограду вольера, но и здорово покусать невесту.

Он так и не женился — ни разу. И здесь я хочу поведать о главной моей вине перед ним. Орлан был мне послан. Я убежден в этом. Послан был для того, чтобы открыть, что такое истинная Любовь. Она в полном самоотречении во имя своего любимого Божества. Орлан был полноценным кобелем, мы проходили всякие выставки лаек, проверки, да не в них дело. Лишь поглядеть на него — и сразу было видно, сколько в собаке могучей мужской энергии, какие достоинства. Природа в нем была мощнейшая. Но еще большим был в нем дух Любви. Он ни на миг не хотел расставаться со мной. Бывало, я писал в своем деревенском уединении, а Орлан почивал где-нибудь у моих ног — и вдруг, оглянувшись, я ловил на себе его пристальный взгляд. И мне становилось не по себе. Такой любви, какую выражали его глаза, я не заслуживал. И я не был способен на такую же ответную любовь. Иногда в осенней ненастной перспективе возникала вдали клубящаяся кавалькада деревенской собачьей свадьбы. Шуму, гаму, визгу и возбужденного лая хватало. Я выводил своего верного пса на улицу, показывал рукой на свадьбу и говорил Орлану: «Иди, погуляй, как другие. Бог с ним, с благородным твоим потомством. Посей свое семя хотя бы в саму жалкую деревенскую дворнягу. Иди, будь мужчиной». И Орлан убегал — но только для одного дела. Он врывался в самый эпицентр страстей кобелиных и начинал раскидывать их во все стороны. Визг и лай подымался до небес. Всегда происходило одно и то же: смертельно напуганные женихи разбегались во все стороны, громогласно ругаясь своим собачьим матом в адрес Орлана, а он — в последнюю очередь — трепал за ухо полумертвую от страха и всю измызганную влагой кобелиной похоти сучонку. Оттрепав ее, мой песик скучающей трусцой возвращался ко мне. Никто, кроме меня, не нужен был ему до самой его смерти.

И вот как она случилась. Ему уже было почти тринадцать лет. Возраст почтенный для всякой собаки, для зверовой лайки — почти запредельный. Уже белоснежная блестящая шерсть на нем потускнела. От него шел удручающий запах старости. Торчавшие топориком уши развалились по сторонам. Могучие клыки пожелтели. Тугое кольцо хвоста развилось, стало похоже на волчье полено. На ноге образовалась красная незаживающая язва, которую он постоянно остервенело разлизывал. Мне надо было готовиться к его уходу и оставаться с ним рядом до последнего мгновения его жизни, целиком, без остатка отданной мне. Только так я мог хоть как-то воздать должное его беззаветной Любви. Вместо этого, ничего не усвоив из того урока, который он преподал мне всей своей жизнью, я покинул его, и старую свою жену, и детей своих ради нового счастья. Но это уже другая история.

В год моего ухода — в последний год жизни Орлана — прежняя семья моя вывезла его, как и всегда, на лето в деревню. И вот уже много лет спустя деревенские люди мне рассказали... Он каждый день бегал в соседнюю деревню Колесниково, куда приходил с большака местный автобус. Он сидел в сторонке у остановки и безнадежным взглядом оглядывал прибывших. Затем, когда автобус уезжал, Орлан трусцой возвращался назад в Немятово. И вот однажды, рассказывал совхозный шофер, когда он на своем «МАЗе» ехал по дороге в Колесниково, он увидел трусившего по обочине навстречу Орлана. Его, как я уже говорил, знала вся округа. И шофер уверял, что собака от старости, наверное, совсем ослепла. Потому что, когда медленно трясшийся по глубоким колеям «МАЗ» приблизился почти вплотную к ней, Орлан вдруг резко свернул с пути и попал под колесо.

Моя старшая дочь, к тому времени уже сама мамаша, узнала от людей о случившемся, с лопатою пошла туда, где он лежал, и схоронила его у обочины дороги.

А я в это время был в далекой Южной Корее. И мне приснился сон, будто я наклонился над какой-то глубокой ямой — и вдруг увидел на дне ее лежавшего Орлана. Но какой же он был страшный, худой — вытянутые на сторону ноги были длинными, как у жеребенка... И вдруг он как-то по-детски всхлипнул — и открыл глаза. Они у него оказались налиты красным, как кровь, огнем.

Я проснулся в слезах, вся подушка была мокрой от них... Можно ли было мне рассказывать обо всем этом? Не знаю. Но звери посылаются нам, чтобы что-то открыть, чему-то научить нас. Дай Бог. Дай Бог.

Анатолий КИМ