От Любви до Ненависти — один шаг. Иногда война заставляет сделать его и в обратном направлении...
ЛЮБОВЬ & НЕНАВИСТЬ
«Секретная» акция НКВД
ИГРУШЕЧНАЯ АВСТРИЯ
Весной сорок восьмого года нас, нескольких слушателей третьего курса Военного института иностранных языков, сняли с занятий и послали стажироваться в Австрию.
Представьте себе молодых парней, долгие годы протиравших штаны в маленьких душных аудиториях, зубря немецкие глаголы, парней, которых ежедневно и зимой, и летом мучили построениями на плацу и дежурствами на различных постах, которых, проще сказать, натравливали против всего западного. И вот новоиспеченных младших лейтенантов из все еще холодной Москвы привезли в самый центр Европы!
Мне достался город Санкт-Пельтен в провинции Нижняя Австрия. Но и эта низменная часть страны не была такой уж «низкой» — вся она располагалась на холмах, отрогах недалеких Альп.
Мы с военным комендантом полковником Ермолиным немало поездили по подвластным нам городкам и деревенькам.
Селения те казались игрушечными, будто вынутыми из прочитанных в детстве сказок. Но когда мы въезжали в эти удивительно чистенькие и ухоженные местечки с посыпанными песочком улочками и дорожками, то встречали там вполне реальных людей, которые обращались к нам с реальными жалобами, в основном на проделки солдат из расположенных поблизости воинских подразделений.
Жалобы весьма осторожный начальник явно недолюбливал. Приедем, бывало, в деревушку, слушаем старосту. Полковник сидит, солидно расставив ноги, а острые бегающие глазки упорно рассматривают пол. Потом покивает многозначительно, потрогает двумя пальчиками собственный нос, понюхает их и, смешно заикаясь, выдавит тоненьким голосочком: война, мол, была, вот солдатики и обозлились... Но я приму, непременно приму меры.
Зато очень любил Ермолин приглашения: из всей почты, что я предоставлял ему, он прежде всего выхватывал красивые открытки с золотыми виньетками. Австрийцы, граждане оккупированной страны, никогда не забывали приглашать и представителя оккупационной державы в лице коменданта на разнообразные и многочисленные праздники.
Прибыв на место, полковник сначала выступал с приветственным словом. Причем непременно напоминал собравшимся повеселиться людям о великой миссии нашей армии, а также заодно и о светлых идеях Октябрьской революции, достигших наконец и их земли. Он произносил свою небольшую косноязычную речь заикающимся тенорком и со множеством ошибок, которые я, стыдясь за державу, старался по возможности исправлять. Австрийцы из вежливости хлопали в ладошки, и Ермолин приходил в благостное расположение духа.
Нас сажали на почетные места. Полковник, задобренный и размягченный общим вниманием, много пил, потом начинал хихикать и по своей дурной привычке все трогал пальчиками нос. Ему представляли какую-нибудь из местных красоток, и он, грузный и рыхлый, совсем уже пьяненький, облапав розовощекую деваху, выделывал ногами замысловатые кренделя.
ЛЮБОВЬ ПЕТРА КИРЮШИНА
Подружился я с командиром хозвзвода Петром Кирюшиным, всегда подтянутым и очень строгим с подчиненными ему солдатами лейтенантом. Впрочем, страха он им не внушал, не боялись они его строгости. Родом из глухой русской деревушки, нос пятачком, он, несмотря на весь свой внешний задор, был по существу тихим и душевным малым. Тем и привлекал. Сначала он меня сторонился, считал, наверное, слишком умным. Но потом мы подружились. Особенно после того, как я стал ходить с ним по выходным на охоту.
И вот под зайчатину и голубоватую австрийскую водку, однажды разоткровенничавшись, поведал он мне свою романтическую историю.
До комендатуры служил Кирюшин командиром подразделения, стоявшего в одной отдаленной австрийской деревне. В доме, где он жил и столовался, приглянулась ему одна из двух хозяйских дочерей. Та скоро ответила взаимностью. Довольна была и мамаша: как же, командир — защита надежная... Она отвела им даже отдельную комнату. Но велико же было его удивление, когда хозяйка привела ему и вторую дочь.
— Как, ты спал с обеими?
— Не-е, что ты, с другой не стал, я же любил старшую.
Мать, видно, остерегалась солдат и хотела, чтоб под защитой была и вторая...
Петру, думаю, неплохо жилось в той деревушке. До той поры по крайней мере, пока слухи о том не дошли до командира части, который и решил сплавить провинившегося офицера в комендатуру. От греха подальше. Понял я тогда, отчего это мой приятель иной раз задумывался и отсутствующий взгляд его бродил где-то далеко-далеко. Тосковал, видно.
«СЕКРЕТНАЯ» АКЦИЯ НКВД
Однажды ко мне подошел сам «их большой» начальник — майор — и тихим голосом (чтобы не подслушали) попросил помочь («наш переводчик сегодня занят») в одном весьма важном деле («комендант не возражает»).
— В каком деле, товарищ майор?
Он стрельнул одним глазом куда-то в сторону.
— Узнаете. Придет машина из Вены, надо будет съездить в одно место... Только не болтайте... Акция секретная.
Машина пришла — крытый фургон с водителем-солдатом и сидевшим рядом сержантом с автоматом. А внутри в жаре и духоте на грязном коврике копошились три ребенка, с ними — нянька, судя по выговору, девушка с Украины, не очень опрятно одетая, которая пичкала их какой-то едой.
Я сел в фургон, и мы отправились. По дороге она рассказала, что они собирают детей, оставшихся здесь от русских, вообще советских граждан.
— Кто же мог оставить детей?
Она пояснила, что речь идет в основном о родителях, угнанных немцами на чужбину, а потом умерших здесь или вынужденных по разным причинам покинуть эти края...
— Благородное дело! — с энтузиазмом отозвался я.
Но девушка промолчала.
Дело действительно оказалось не столь простым, как мне представлялось.
Приехали в деревушку, отыскали местного старосту, сержант вытащил какой-то список и, водя по нему пальцем, спросил, где найти семейство такого-то бауэра. Далее староста отправился вместе с нами, и мы подъехали к большому деревенскому дому, огражденному аккуратным заборчиком с ярко цветущими кустами. На дворе играли ребятишки. Из дома вышла женщина посмотреть, кто прибыл.
И тут случилось то, что осталось в памяти на всю жизнь и чему я сейчас не могу найти объяснения. Один из детей, белобрысый мальчоночка годков четырех, вдруг громко заревел, бросился к женщине, обхватил ее ручонками, прижался к ней и поднял, прося защиты, зареванное лицо.
Староста что-то сказал, и женщина тоже заплакала. Дети во дворе сбились в кучку, со страхом глядя в нашу сторону. Раздирающая душу сцена длилась несколько минут. Малыш все крепче прижимался к женским ногам. Тогда староста взял плачущего мальчугана за руку, подвел ко мне. Сержант подхватил его и передал няньке, так и оставшейся сидеть в фургоне. И пока мы ехали к другой деревне, беленький мальчик продолжал плакать, размазывая слезы и сопли по всему лицу, ставшему вдруг таким же грязным и жалким, как и лица других ребятишек...
В следующем селении, где мы остановились, нужного нам ребенка не оказалось.
— Умер, — сказал крестьянин.
— А эти? — спросил сержант.
— Эти мои.
Умер ли ребенок в самом деле или его успели спрятать, никто разбираться не стал. Сержант поставил галочку, староста расписался, и мы с облегчением уехали.
РОМАН ИМЕЛ ПРОДОЛЖЕНИЕ
В третьей деревне след ребенка тоже простыл. Зато в последней, самой отдаленной деревушке, нам снова «повезло». На зов сопровождавшего нас суетливого и словоохотливого старосты вышли молоденькая австрийка и курносенькая полуторагодовалая девчушечка, державшаяся за юбку матери и таращившая на нас свои голубые глазки. Староста произнес на местном, непонятном мне диалекте несколько слов, и перепуганная женщина метнулась обратно в дом.
На повторный вызов вышли одна за другой три женщины: более пожилая, видно мать, и две ее дочери, та, что постарше, с ребенком. Пожилая стала что-то объяснять.
— Что она говорит? — спросил сержант.
— Что она говорит? — перевел я.
— Она говорит, что это ребенок ее дочери.
— А кто отец? — последовал вопрос.
Женщина умолкла, к ней робко жались две сестрички.
— Так кто же отец? — неуверенно переспросил сержант, обращаясь к молодой испуганной матери.
— Да всем известно кто, — ответил за нее староста. — Здесь стояли русские солдаты, и командир жил в их доме...
— Ну тогда ошибки нет, все правильно, и у меня приказ забрать ребенка.
Я перевел, женщины захныкали, а услужливый староста стал говорить им что-то назидательное — похоже, о том, что приказы оккупационной державы следует исполнять.
Далее последовала сцена, похожая на описанную выше. Староста поманил курносенькую девчушку и отдал ее нам, только она не плакала, а улыбалась — думала, наверное, что дяди играют. Что дяди не играют, хорошо понимали женщины, стоявшие на крыльце: молодые дружно заревели и уткнулись в плечо матери, по бледному лицу которой тоже покатились слезы. Их застывшие фигуры долго еще были видны в проеме открытой двери фургона...
— Сегодня еще ничего, другие не отдают, приходится отбирать силой, — подала голос сидевшая рядом дивчина. — Вот крику-то бывает.
— Как это силой? А вдруг там ошибка, в списках-то этих?
— Кто его знает, — вздохнула нянька, — может, и так...
***
На прощание я спросил у сержанта насчет последнего ребенка, есть ли там в его списке какая-нибудь фамилия.
— Какая фамилия, — отмахнулся он. — Многие данные собирались просто по опросу населения... Да вы ведь и сами слышали, что ее отец наш офицер. — И прокомментировал итоги дня: «Сегодня неплохо поработали — везем пятерых из десяти...»
Про фамилию я спросил, конечно, не случайно. Еще по пути домой ситуация в последней деревне показалась мне знакомой. Я припомнил историю, рассказанную комвзвода Кирюшиным. Похоже, его ребеночек-то... И потом, выбрав момент, спросил Петра, не помнит ли он названия деревушки, где стоял когда-то с солдатами. Но он насупился и неопределенно пожал плечами — мол, было это давно и названия не помнит... Рассказывать о своей поездке я не стал, зачем напрасно бередить человеку душу. Еще начнет выяснять и... все может плохо, очень плохо закончиться. Да и не велено было... болтать-то.
А много лет спустя в каком-то журнале вычитал, что после окончания войны на Берлинской конференции в Потсдаме наш великий вождь всех времен и народов выклянчил у союзников в обмен на обещание вступить в войну против Японии их согласие на принудительную репатриацию всех граждан СССР, оказавшихся на Западе... То есть делали мы свое недоброе дело на основании «закона», только толковали его по-своему и слишком уж «широко»... Потому, верно, и засекретили.
И все же, вспоминая те дни, меня одолевают сомнения. Ведь живет же, наверное, сейчас где-то в почтенном уже возрасте женщина, ничего не знающая о том, где и от кого она родилась. И расскажи я тогда все своему другу... Возможно, была бы у них иная судьба.
Анри РАЧКОВ
На фотографиях:
- ВЕНА, 1945: ДОШЕЛ-ТАКИ «РУС ИВАН» ДО ОСТРЕЙХА
- У ВЕНСКОГО ОПЕРНОГО, С ППША ДА С ЧЕТЫРЕХЛИНЕЙКОЙ
- В материале использованы фотографии: из архива «ОГОНЬКА»