Рост цен на водку совпал с началом празднования ее 500-летнего юбилея
РУССКИЙ БОГ
Вначале было слово. И слово было у Бога. И слово было «водка». В огромном замкнутом пространстве России водка дает и водка берет. На акцизы, выплаченные за ее производство только на бренде «Смирновъ», в начале ХХ века содержалась треть Российской армии. Но другим концом водка била ту же армию и стала похлеще войны. Если в Афганистане погибли 14 000 советских солдат за десять лет, то в России от алкогольного отравления умирают больше 30 000 человек в год. Потребление алкоголя — самое высокое в мире (14,5 литра чистого алкоголя на душу населения, больше половины выпитого — водка). Водка прошлась колесом почти по каждой русской семье, как война с Гитлером и сталинские репрессии. О моем деде по материнской линии, который рано разошелся с бабушкой, мне, например, известно только одно: он был алкоголик. При слове «водка» русский человек начинает вести себя непредсказуемо. Как будто дыра пробивается в подсознание, и там все начинает булькать, пузыриться, ходить ходуном, а на поверхности возникают всякие-разные жесты и мимика, глаза загораются, руки потираются; кто подмигивает, кто прищуривается, кто глуповато во весь рот улыбается, кто щелкает пальцами, кто хмурится и впадает в прострацию, но никто, от верхов до низов, не остается равнодушным, выключенным из игры. Мы все в России — заложники водки в большей степени, чем любой политической системы. Короче, водка — Русский бог. Русский бог празднует в 2003 году юбилей: ему 500 лет.
Однажды, в начале 1970-х годов, Андрей Андреевич Громыко, тогдашний министр иностранных дел СССР, возвращался в Москву с правительственной дачи в поселке Завидово. Его шофером в тот день был Леонид Ильич Брежнев. Поскольку руководители Советского Союза находились в одиночестве в машине генсека, Громыко позволил себе затронуть больной вопрос:
— Леонид Ильич, — сказал он, — надо что-то делать с водкой. Народ спивается.
Брежнев не отозвался. Громыко уже жалел, что коснулся этой темы, когда по прошествии пяти минут Брежнев, словно вдруг пробудившись, ответил:
— Андрей, русским людям без этого никак.
Этот исторический эпизод мне рассказал со слов Громыко Михаил Сергеевич Горбачев, когда по случаю водочного юбилея я нанес ему сугубо «водочный» визит.
— Зачем вы пришли ко мне говорить о водке? — не скрыл удивления Горбачев.
— Я пришел к вам как к ее главному врагу.
Мы долго беседовали в его тихом, сумрачном, на английский манер, кабинете в Фонде Горбачева на Ленинградском проспекте, а с большого портрета, писанного маслом, на нас смотрела его покойная жена Раиса Максимовна. Горбачев, как известно, отказался верить в мудрость брежневских слов и стал единственным правителем России за всю историю водки, который объявил ей войну на уничтожение. «Статистика была устрашающей, — сказал он мне. — Травмы на производстве, падение производительности труда, сокращение продолжительности жизни, аварии на транспорте. В 1972 году вопрос обсуждали на политбюро, но отложили. Решить его было невозможно, поскольку сам государственный бюджет был «пьяным» — напрямую зависел от продажи водки».
Уже через месяц после того, как Горбачев стал генеральным секретарем ЦК КПСС, в мае 1985 года, он, как известно, подписал Постановление
«О мерах по преодолению пьянства и алкоголизма». Горбачев начал войну с водкой с того, что велел опросить 200 ведущих предприятий страны, чтобы понять, поддержит ли «народ». «Народ» послушно высказался против «сухого закона», но в поддержку ограничения потребления алкоголя. На деле кампания приняла формы обычного для коммунистической бюрократии «перегиба». Как сказочный богатырь, Горбачев крушил водочные заводы, закрывал винно-водочные магазины, придумывал водочные спецталоны на свадьбу и похороны, запрещал подавать спиртное на приемах в советских посольствах за границей и, наконец, даже прошелся бульдозерами по виноградникам Крыма, Грузии, Молдавии, Кубани и Ставрополья — под вой, стон и хохот пьющего народа, прозвавшего Горбачева Минеральным секретарем. Хотя, по словам Горбачева, эта кампания привела к тому, что «жены наконец увидели своих мужей», возросла рождаемость и люди стали жить дольше. Однако, с другой стороны, люди бросились скупать сахар для производства самогона, возник страшный дефицит сахара, а кроме того, стали травиться всякой дрянью, вплоть до тормозной жидкости. Я помню, как в те времена мне попалась на глаза надпись в деревенском магазине на Волге, неподалеку от Костромы: «Одеколон продается с 14 часов». В той же Костроме в ресторанах официанты тайком подавали коньяк в чайных чашках.
Возможно, для Горбачева, родом из Ставрополья, редкого для России места, где больше пьют виноградное вино, чем водку, водка не составляла психологической проблемы, и он легкомысленно недооценил ее влияние. Но в стране, где водка в 1980-е годы фактически стала второй валютой, где больше 70% убийств совершалось на почве пьянства, водка оказалась сильнее всех властных структур, которые были в распоряжении Горбачева. Узнав о статистике отравлений, Горбачев сдался. «Возможно, — добавил он с обидой несостоявшегося царя («А я бы мог быть царем, — блеснул он глазами, — не начни я перестройку»), — были специальные извращения с целью дискредитировать мою власть». Но тут же со смехом рассказал анекдот о самом себе: «Стоит длинная очередь за водкой, и один мужик не выдерживает: «Пойду в Кремль, убью Горбачева». Через час возвращается. Очередь все еще стоит, соседи по очереди спрашивают: «Убил?» — «Какое убил! Там еще больше очередь таких, как я!»
Открытие водки окутано чуть ли не мистической тайной, и в этом нет ничего удивительного. Водка сакральна, а, стало быть, для русского сознания у нее нет истории; вечная субстанция, она не подлежит исторической расшифровке. Стимулом для изучения истории водки стал коммерческий скандал, разразившийся в 1977 году: в результате попытки советской водки выйти на американский рынок ей было отказано в водочной аутентичности. Русским пришлось доказывать, что настоящая русская водка — это водка из России. Однако наиболее жестокий удар нанесли в следующем году поляки, которые, будучи еще верными членами Варшавского договора, заявили, что водка — истинно польский напиток и русские не имеют права пользоваться брендом «водка». Переполошившиеся советские чиновники принялись искать того, кто реконструирует историю водки; им оказался журналист Вильям Похлебкин, который написал для высших партийных сфер заказной, но вполне убедительный и до сих пор единственный трактат по истории водки, доказав, что поляки на несколько десятилетий позже русских стали изготовлять водку. Похлебкин был убит в своей квартире в подмосковном Подольске в 2000 году, и по Москве до сих пор ходят дикие слухи, что его убили мстительные поляки.
Некоторые историки сравнивают национальную зависимость от водки с монголотатарским игом, и в этой аналогии есть своя историческая ирония. Если верить легенде, водка была впервые изготовлена монахами в Московском Кремле на месте несуществующего ныне Чудова монастыря в конце XV века, примерно тогда же, когда русские наконец освободились от монголотатар. Сначала монахи использовали импортный спирт; привезенный из Генуи через крымский порт Феодосию. Затем водку стало принято делать из местного «хлебного» спирта и мягкой родниковой воды. Тут все символично не в меру: участие божьих людей в создании водки, название несохранившегося монастыря, сургучная печать российской столицы. Видимо, многие документы, связанные с рождением водки, были уничтожены в середине XVI века Русской православной церковью, которая позже объявила водку изобретением дьявола. Впрочем, сами священники водку всегда уважали.
В самом смешении спирта с водой есть глухой намек на средиземноморскую культуру и, в частности, древних греков, которые смешивали вино с водой. Однако, скорее всего, водочная смесь первоначально служила дезинфицирующим средством при обработке ран. Водка быстро вырвалась из врачебных рук и превратилась в «горящую воду», о которой впервые сообщали шведы в своем донесении из Москвы в 1505 году. «Горящая вода» в считанные десятилетия подожгла Россию. Напиток стал настолько популярным, что Российское государство уже в 1533 году отдало производство водки на откуп владельцам кабаков, тем самым «целовальникам», которые целовали крест в обещание вести торговлю водкой честно, но быстро погрязли в коррупции и занялись продажей недоброкачественной водки. Возможно, что именно нечестная продажа водки стимулировала российскую коррупцию в целом. Кроме того, сама российская экономика была изначально сбита с толку: зачем что-либо производить, если народ готов отдать за водку последние деньги? Пьянство изначально, еще в Киевской Руси, где пили в основном медовуху, считалось «веселием Руси», но именно водка превратила это веселие в норму жизни.
Счастье длилось недолго. В 1648 году в Москве, а затем и в других городах вспыхнул «кабацкий бунт». Положение дел было катастрофическим. Треть мужского населения оказалась в долгу у кабаков, а крестьяне уже несколько лет подряд из-за пьянства не занимались земледелием. Чтобы спасти положение, государство монополизировало продажу водки, но доходы от ее производства сократились. Именно тогда у водки возникла длинная историческая тень — самогон. Народ сам научился на дому гнать напиток, подобный водке, и, несмотря ни на какие запреты, гонит его до сих пор, потребляя в деревнях на одну бутылку водки четыре с половиной — самогона. Государство до сегодняшнего дня шесть раз отменяло монополию (последний раз — Ельцин в 1992 году) и снова ее вводило (через год, в 1993 году, испугавшись активной криминализации водочной отрасли, Ельцин снова монополизировал водочный рынок), но этот маятник ни к чему не привел, кроме как к развитию пьянства.
«Жаль мне русский народ, который так пропивается!» — сказал царь Александр III своему министру финансов графу Сергею Витте. В 1894 году Витте предпринял крупномасштабную попытку укротить водку путем ее государственной монополизации, а также улучшения ее качества. К работе был привлечен бог русской химии Дмитрий Менделеев. До Менделеева водку делали просто, смешивая спирт и воду в пропорции 1:1. Правда, технологический процесс требует специальной обработки воды с внесением ряда минимальных добавок для смягчения вкуса (в «Столичную» добавляется чуть-чуть сахара). Сама же смесь воды и спирта подвергается обработке активированным углем и двукратной фильтрации. Наблюдательный Менделеев заметил, что спирт имеет свойство при соединении с водой производить загадочное сжатие всей смеси (500 грамм воды и 500 грамм спирта в результате дают 941 грамм водки). Для достижения наиболее вкусовой и здоровой водочной пропорции в 40 градусов, которую опытным путем определил Менделеев (при крепости в 41 или 39 градусов резко ухудшается физиологическое воздействие водки на организм), следует смешивать не объемы спирта и воды, а их точные весовые соотношения. Со своей стороны, русский физиолог Николай Волович определил наиболее полезную дозу водки, стимулирующую работу сердца и очищение крови: 50 грамм в день. По всей стране стали создаваться общества трезвости. Но началась Первая мировая война, и вся страна стала вынужденно трезвой, приняв «сухой закон».
Официально «сухой закон» продержался во время революции 1917 года и Гражданской войны, хотя, громя водочные склады, безбожно пили как красные, так и белые. Правда, по остроумному предположению Похлебкина, красные пили меньше, поскольку у них лучше охранялись склады и за пьянство наказывали расстрелом, оттого они и победили. «Сухой закон» отменил набирающий власть и стремящийся к популярности среди населения Сталин в 1923 году, разрешив производство 30-градусной водки, которую народ назвал по имени красного премьер-министра Рыкова «рыковкой». На следующий год, когда умер не по-русски слабо пьющий Ленин, градус водки подпрыгнул до менделеевской нормы, и деньги, собранные с ее продажи, были брошены на социалистическую индустриализацию. Позже, однако, сталинский террор способствовал умеренному потреблению водки: боялись.
Когда началась война с Гитлером, каждый солдат получал ежедневно на фронте «наркомовские» сто грамм, учрежденные Министерством обороны. Водочники (производители водки) уверены, что водка сыграла такую же значительную роль в победе над нацизмом, как и «Катюша», поднимая дух армии на должную высоту. Но один из наиболее известных теоретиков алкоголизма в России профессор-нарколог Владимир Нужный придерживается другого мнения. В разговоре со мной в обшарпанном совковом здании своего НИИ в Арбатском переулке (судя по виду здания, наркология у нас в полном загоне) он поведал, что именно эти 100 грамм стали несчастьем всего послевоенного поколения. Увеличилась зависимость от водки, что вылилось уже в 1960-е годы в новый виток пьянства. Разрушение монополии на водку в начале 1990-х годов привело водочную отрасль к хаосу, и подпольные водочники, по сути дела, стали теми «новыми русскими», которые запустили двигатель дикого русского капитализма. Водка снова показала, кто есть тот самый Русский бог, которого так упорно в XIX веке искали философы-славянофилы.
Менделеев не только создал эталон русской водки, но и настоял на том, чтобы водку звали водкой. Однако до 1906 года слово «водка» как обозначение напитка не значилось в официальных документах, которые в течение веков именовали водку (за исключением аптекарского продукта) «хлебным вином». До сих пор по количеству эвфемизмов водка может соперничать разве что с мужским половым органом. Водка фигурировала под разными прозвищами: от «горячего вина», «монопольки», «горькой» и «беленькой» до советских классических «поллитры», «четвертинки» (она же «дочка»), а также «банки», «пузыря», «коленчатого вала» и т.д. до бесконечности. Этимологически «водка» связана, естественно, с «водой», к которой добавлен уменьшительно-пренебрежительный суффикс «к», «опускающий» слово. Водка в значении воды до сих пор жива в диалектах и народных песнях. Лишь в середине XIX века «водка» впервые попала в нормативные словари русского языка как напиток, однако в высших классах и городском мещанстве «водка» считалась неприличным, «некультурным», почти матерным словом. Водку пили в основном низшие сословия (не случайно говорили: «пьян, как сапожник»). Этому способствовали как низкое качество водки (вонючая, с сивушным запахом), так и варварский «кабацкий» способ ее потребления (в кабаках запрещалось закусывать). До конца XIX века водку не разливали в бутылки, ее мерили ведрами: в России для нее хронически не хватало тары.
Тайна имени «водка» заключена в ее воздействии на народные массы, в той смеси желания и стыда, которая имеет сходную с эротикой стихию. Алкоголик превращает водку в свою невесту; он боится открыть все свои чувства к ней и одновременно не в состоянии сдерживать их. «Водка» — одно из самых сильных русских слов. Русские смущаются от произнесения этого слова. Провинциальные девушки до сих пор стараются его не произносить. Упоминание о водке порождает атмосферу заговора, мистическую экзальтацию. В русском сознании возникают архаическое брожение, языческое оцепенение, боязнь, как при встрече с медведем, ворожба, заклинания. Вокруг бога-водки образуется слабое поле человеческого сопротивления. По своей сути водка — беспардонная, наглая вещь.
В самом деле, питье водки в отличие от других алкогольных напитков не имеет никаких достойных оправданий. Француз может восхвалять аромат коньяка, шотландец — славить вкус виски. Водка — она никакая. Невидимая, бесцветная, в идеале — безвкусная. Но при этом резкая, раздражительная смесь. Русский пьет водку залпом — гримасничая и матерясь — и тут же бросается ее закусывать, занюхивать, «полировать». Важен не процесс, а результат. Водку с тем же успехом можно было бы не пить, а вкалывать в вену.
Вместе с тем это не так, о чем знают все, кроме тех 5% взрослого населения, кто вообще не пьет. Водка похожа на песню. В песне могут быть не бог весть какие слова и довольно простая мелодия, но их соединение (как спирт и вода) может превратить песню в шлягер. В современном приличном обществе водке соответствует определенный водочный стол, до совершенства разработанный русскими помещиками (уведшими водку наверх по социальной лестнице), тот самый водочный регламент, который в генах русского человека: со своими особенностями («после первой не закусывают»), суевериями, прибаутками («водка — вину тетка»), расписанием (пьяницы отличаются от алкоголиков тем, что пьют, начиная с пяти вечера), рыбными закусками, солеными огурчиками, маринованными грибками, холодцом, квашеной капустой. И тостами — водочным аналогом соборности, — которые закономерны для единовременного потребления напитка и концентрации на общем разговоре. Русский человек знает, что, выпивая водку с пельменями, можно достичь если не нирваны, то полного кайфа.
Итак, водка оказалась сильнее православия, самодержавия и коммунизма. Она находится в центре русской истории. Водка взяла под свой контроль волю и совесть значительной части населения. Если сосчитать все то время, которое русские посвятили водке, если собрать воедино все те водочные порывы русской души, выраженные в поступках, фантазиях, безумных снах, недельных запоях, семейных катастрофах, убийствах и самоубийствах на фоне алкоголизма, несчастных случаях (захлебнуться в собственной блевотине, замерзнуть пьяным, выпасть из окна — любимые занятия населения), белой горячке, похмельном стыде и тревоге, то понятно, что под покровом истории Русского государства существует совсем другое, тайное измерение истории, значение которого до сих пор не определено, и смысл водочной теологии еще не разгадан. Водка и русская эротика переплетены, перепутаны, заверчены и закручены: сколько русских девочек потеряли и голову и невинность в водочной оргии? Водка — и катализатор деторождения, и его бич. Она диктует, кому родиться, кому умереть. Народная жалость к пьяным, немыслимая в других странах, включая соседнюю Польшу, не менее сильна, чем староинтеллигентская жалость к павшим. Недаром, несмотря на все злоключения и трагедии русского пьянства, на первое место выходит ничем не объяснимое, чуть ли не всенародное восхищение и ликование при виде триумфа водочного разгула. Это отразилось в отчетах изумленных иностранных путешественников, которые в русском пьянстве — как писал, к примеру, голландский дипломат Балтазар Коэтт после посещения Москвы в 1676 году — «увидели лишь безобразие забулдыг, восхваляемое толпившимся народом за их опытность в пьянстве». Ту же самую философию мы встречаем в самом любимом народом самиздатовском бестселлере уже брежневской поры романе Венедикта Ерофеева «Москва — Петушки», «водочном» вызове советским властям, откровенной апологии «пьяной» метафизики: «Все ценные люди России, все нужные ей люди, — глумливо утверждается в книге, — все пили, как свиньи».
Выпивание водки не терпит одиночества. Известен анекдот, когда Джон Стейнбек, будучи в Москве, не сразу сообразил, что значат три пальца, которые показывали ему двое добродушных мужчин. Но в конечном результате он пил с ними «на троих» в подъезде и, говорят, об этом не жалел. Водка — исповедальный напиток. Возможно, однако, что смысл российского водочного ритуала выходит не только за рамки застольного этикета, но и вообще за границу человеческого общения и представляет собой странное для постороннего взгляда обнажение души, доходящее как до высот самопознания, так и до порнографии, ее проверку «на вшивость» и призыв к ее преображению. Водка ставит под сомнение человеческие условности, позитивные ценности и в конечном счете апеллирует к полной свободе от истории, личной ответственности, здоровья и, наконец, самой жизни. Это состояние свободного полета, моральной невесомости и метафизической бестелесности представляет собой как философский выпад против «разумного» Запада, так и горделивую, самобытную суть русской истины.
Горбачев считает, что «водка принесла русскому народу больше вреда, чем пользы», однако выходец из сильно пьющей Сибири и сам не чуждый водке писатель Евгений Попов не согласен. Недавно в баре ЦДЛ он сказал мне, что водка помогла народу снять стресс от подлой жизни в далеком от совершенства государстве. Водка — путь в закрытую от государства частную жизнь, где можно расслабиться, забыть о неприятностях, заняться сексом. Впрочем, он признает, что «русские не знают меры в потреблении водки и обычно, напиваясь, становятся агрессивными». Нигде литература и выпивка не находились в таких интенсивных отношениях, как в России. Революционер Николай Некрасов, эмигрант Александр Куприн, главный сталинский писатель Александр Фадеев, нобелевский лауреат Михаил Шолохов и, пожалуй, лучший русский писатель ХХ века Андрей Платонов, не говоря уже о Сергее Довлатове и целой пьющей плеяде наших «шестидесятников»,— у каждого из них был свой роман с бутылкой. Попов не считает, что русские писатели часто писали пьяными, но «под воздействием водки, особенно с бодуна, хорошо придумываются литературные сюжеты».
Критику водки пьющий народ воспринимает не менее злобно, чем православные — антирелигиозную пропаганду. Есть мнение, что наш патриот водку не сдаст ни при каких обстоятельствах. Однако философия водки имеет темный угол насилия. Хозяин насильно поит своего гостя для уменьшения социальной дистанции, для унижения, насмешки или корысти (см. рассказ «Скверный анекдот» Достоевского). Русские деспоты с садистской складкой, как Петр I и Сталин, заставляли гостей пить через силу, получая от этого удовольствие. Водка способна порождать не только кураж, но и мучительное чувство раскаяния, самоуничижения, что тоже вписывается в амбивалентный образ русского характера. Отсюда главный вопрос, который задает русский алкоголик своему собутыльнику: «Ты меня уважаешь?» В русском пьющем человеке есть несомненный дуализм трезвых и пьяных порывов. Управлять таким народом трудно.
Виктор ЕРОФЕЕВ