ФРАНЦУЗ, ЗАБОЛЕВШИЙ РОССИЕЙ

Когда Рене Герра показывает свои приобретения специалистам, у них начинают трястись руки

ФРАНЦУЗ, ЗАБОЛЕВШИЙ РОССИЕЙ

Когда начинаешь рассказывать о литературно-художественной коллекции французского слависта Рене Герра, посвященной первой волне русской эмиграции, то тебе либо не верят, либо у тебя самого не хватает слов рассказать, что же это такое. Несколько тысяч картин Александра Бенуа, Анненкова, Чехонина, Бакста, Шаршуна и других. Десятки тысяч книг, из которых тысячи с личными подписями авторов, сотни писем Бунина, Цветаевой, Гиппиус и Мережковского, Ремизова, тысячи писем Бальмонта. Многие архивы выдающихся деятелей культуры русского зарубежья хранятся у Герра целиком. Десятки тысяч бесценных единиц хранения, говоря языком архивистов.

ЧТО ЦЕНЯТ ЗАПАДНЫЕ КОЛЛЕКЦИОНЕРЫ

— Рене, ваша баснословная коллекция художественных архивов русской эмиграции первой волны известна лучше, чем вы сами. Вы же достаточно молодой человек, чтобы заниматься такой относительной «древностью», да еще, насколько я понимаю, получив ее из первых рук.

— Я родился в 1946 году, по профессии славист, почти тридцать лет преподаю русский язык. Но прежде всего, конечно, я коллекционер. Родился и вырос на Лазурном Берегу, где судьба и столкнула меня с русской эмиграцией. Мне было лет десять, когда одна бабушка стала давать мне уроки русского языка. Поскольку она не говорила по-французски, это были особые уроки. Она учила меня русской грамоте, причем по дореволюционной азбуке со старой орфографией. В двенадцать лет я уже знал наизусть — не все, конечно, понимая, — множество стихов Пушкина, Лермонтова. Из-за этого, я бы сказал, у меня утробное, эмоциональное отношение к России. Я учил русский не в лицее, и не в Институте восточных языков, где имею честь преподавать с 1975 года. Это часть моей личной жизни.

— А как вы потом стали секретарем Бориса Зайцева?

— К ужасу своих родителей, которые хотели, чтобы я стал врачом или адвокатом, я, получив в 1963 году аттестат о среднем образовании, поехал в Париж, чтобы изучать русский язык дальше. Там быстро окончил Институт восточных языков, Сорбонну и, решив для магистерской диссертации написать о русском эмигранте, выбрал Бориса Зайцева. Это было дважды смело — писать о живом авторе и об эмигранте. Меня отговаривали. Забегая вперед: когда в 1981 году я писал о нем докторскую диссертацию в Сорбонне, мне говорили, что это очень мило — писать о несуществующем писателе. Было столетие со дня его рождения, и в России не появилось ни одного упоминания о нем. «Вы что, с ума сошли?» — говорили мне в Париже те, кто думал, что советской власти конца не будет. Так что моя единственная заслуга в том, что я понял ценность русской зарубежной культуры. Когда в 1967 году я пришел к Борису Константиновичу Зайцеву и потом пять лет был его секретарем, это было общение с последним патриархом классической русской литературы. Тем более что в эти же годы я, могу сказать, дружил с Юрием Павловичем Анненковым, с Георгием Адамовичем, с Владимиром Васильевичем Вейдле, с Юрием Терапиано, с Ириной Одоевцевой, с замечательным писателем и художником Сергеем Ивановичем Шаршуном — это была целая плеяда. И они тогда никому во Франции не были нужны. В конце 60-х, когда они были живы и в здравом уме, любому заезжему советскому литературоведишке тут же давали в Сорбонне аудиторию, их же не пригласили ни разу! Ни Вейдле, ни Адамовича, ни Зайцева, у которого были книги о Тургеневе, Жуковском. Ни разу!

— Рене, с прошлой нашей встречи в Москве прошло четыре года. Тогда вы сказали, что ваша коллекция — это живой организм, который должен развиваться. Как этот организм сейчас поживает и развивается?

— Да, коллекция развивается, в ней много чего прибавилось. Мне удалось приобрести несколько десятков прекрасных работ, в том числе Анненкова и Чехонина, моих любимых художников.

— А какова вообще техника приобретения русских художников в Париже?

— Если интересно, могу рассказать насчет Юрия Анненкова. Я много лет собираю книги с иллюстрациями русских художников-эмигрантов. Это одна из важных частей моего собрания. Как-то случайно зашел в один книжный магазин недалеко от Люксембургского сада и спрашиваю, нет ли у них книг с иллюстрациями Сомова, Анненкова, Ларионова, Гончаровой, Алексеева и так далее. Дама в магазине была немного в курсе. Она знала эти фамилии, особенно Билибина, книги с иллюстрациями которого сейчас котируются в Париже. Она говорит: «Знаете, сейчас у меня ничего нет, был Бакст, но книга ушла». Замечу, кстати, что книга была роскошная плюс оригинал, который сам по себе стоил бы десять или пятнадцать тысяч долларов, а она продала все это вместе по цене одной книги. Но не суть. «И вот, — говорит, — какой-то высокопоставленный чиновник оставил тут в папке какие-то работы». А, надо сказать, это книжный магазин с некоторым уклоном в эротику. В эротику высокого класса, конца XIX века. «Он оставил две работы на обмен. Не на продажу, поскольку в деньгах не нуждается, а на обмен, если я найду книгу, которая стоит три или четыре тысячи долларов».

— Она открывает папку, и там оказывается...

— И там оказываются две гуаши примерно метр на метр величиной — Юрия Анненкова. Небесной красоты крутая эротика. Авторство его я бы определил на глаз. Одна была подписана J. A. — Жорж Анненков, а другая не была подписана. Толстая бумага 30-х годов, и работы я бы определил как сделанные в конце 40-х. Мало кто знает, что у Анненкова в Париже вышли две эротические книги, продававшиеся из-под полы сразу после освобождения Франции, в 1945 — 1946 годах. И, по-видимому, после появления этих книг — это были раскрашенные картинки с отдельными литографиями — к нему поступили заказы на серию такой крутой эротики.

— Устному описанию подлежит?

— Одна большая работа — это женщина, лицо которой закрывают спадающие вперед волосы, она полуобнажена, кружевные лиф и трусики, и она писает. Видно интимное ее место и горшок. И рядом стоит мужчина и онанирует. Лицо его видно, это Юрий Анненков, автопортрет. Но эти работы не продаются, они на комиссии.

Через месяц или два мне звонят из магазина: работы можно купить, но одну их хозяин забрал назад. Как раз эту, с писающей девушкой. Дама спрашивает, знаю ли я, что есть даже специальный французский термин для тех сексуально озабоченных людей, которые могут возбуждаться только при виде такой сцены? Я говорю, что нет, простите, не знал. И вот я прихожу, там две работы. Недорого, скажу откровенно.

— Сколько примерно?

— Каждая по тысяче долларов. Копейки. Мне тут же предложили десять тысяч, но я, естественно, отказался. Потом, через несколько месяцев, новая партия. Опять этой с горшком не было. Потом еще три. И вот в начале июля, буквально перед отъездом в Москву, я смог купить последнюю, дама не обманула. Хотя цена постепенно поднималась: одна тысяча, две, три, и последняя была за шесть тысяч долларов. И теперь у меня восемь работ этой серии. Если их окантовать, это большие работы, целая выставка. У меня были директора российских музеев в гостях. Когда я показал им это, они чуть с ума не сошли.

— Жизнь коллекционера на самом деле, наверное, вся складывается из таких будоражащих кровь эпизодов?

— Последнее приключение оказалось не совсем удачным. Два месяца назад я впервые поехал в Англию, поездом под Ла-Маншем. На «Сотбис» были выставлены остатки мастерской Анненкова. Еще двадцать пять лет назад я мог все это купить, но то денег не было, то не было времени ехать за ними в провинцию. Когда умер Юрий Анненков, осталась его вдова Мадлен, француженка, которая на тридцать лет была его моложе. Она предложила его работы, остававшиеся дома, французским музеям. Те сказали, что это барахло их не интересует, она может его выбросить на помойку. Я кое-что купил, но всего купить не могу. Поскольку ничего не продаю и оборота у меня нет. После смерти вдовы ее родственник, полковник французских ВВС, отвез это в провинцию. Я купил там часть библиотеки Анненкова, а картины он не хотел продавать, потому что там были работы Цадкина и других известных художников, стоившие больших денег, и полковник боялся, что у него возникнут сложности с налоговыми органами. По-видимому, теперь этот полковник тоже умер, и его наследники держали это все в каком-то амбаре, потому что часть просто сгнила. И вдруг я читаю, что все, что осталось, продается на «Сотбис». Портрет Анны Ахматовой, под которым я пил чай, и все остальное. Я поехал накануне, чтобы предварительно посмотреть выставку. Вы не поверите, но там были выставлены все мои открытки, письма Анненкову в конвертах и фотографии 1969 года, когда я еще был студентом в общежитии и он приходил ко мне писать мой портрет. Я не смог купить этот лот, который целиком ушел за двадцать тысяч долларов, да и смешно было бы покупать собственные фотографии и письма.

— А неудача в чем?

— Я не смог купить то, что хотел. Портрет Анны Ахматовой, это понятно. Он ушел за сто пятьдесят тысяч долларов. Его пытались купить два моих знакомых, но дошли только до пятидесяти тысяч, а дальше кишка оказалась тонка. Купил какой-то англичанин. Было много людей из России, но никакого интереса не проявляли. Зато Кончаловский ушел за четыреста тысяч долларов. А я хотел купить его портреты Пильняка, Всеволода Иванова, Андре Жида — уже парижского периода, — всего десять портретов. Даже занял деньги, у меня было двадцать тысяч долларов. Но они ушли за сорок тысяч. Четыре тысячи за работу — не так уж и дорого, но все вместе я не потянул. С горя купил двадцать семь графических работ, неплохие, полуабстрактные, два автопортрета, все за двенадцать тысяч долларов. Я знал, он делал их для книги, которая вышла в начале 1950-х годов, — «Одевая кинозвезд». Я бы сказал, скорее «раздевая кинозвезд». Из папки вынули только маленький его портрет Троцкого, который, причем, он делал не с натуры, и этот портретик ушел за сорок тысяч долларов.

— Это что касается Анненкова. А что Чехонин?

— Мне звонит перекупщик и предлагает работу Чехонина за две тысячи долларов. Графика большого формата. Я возвращаюсь домой и даю себе десять минут, чтобы найти, где я ее видел. Открываю монографию Эфроса 1924 года «Сергей Чехонин». Она у меня есть на английском, на французском, на немецком и так далее. Там нет. Беру каталог большой выставки в Лейпциге 1914 года. Нет. Беру первый номер «Жар-птицы». Это лучший художественный журнал ХХ века, который выходил в Берлине в 1921 году. Каким-то чудом я купил в Париже оригинал обложки. Продавал француз. Мне показалось, что это из коллекции Сергея Ярославича Эрнста. Две розы и бабочки, акварель. Я прихожу и спрашиваю: «Сколько?» На листе сама работа и этюды к ней по краям. Он говорит: «Две тысячи долларов». Я даю деньги. Он говорит: «А почему вы не торгуетесь?» Я говорю: «Вы просите две тысячи, вот они, «налом». Будь я торгашом, я мог бы ее в тот же день продать за двадцать, за сорок тысяч долларов. Это уровень Третьяковки или Русского музея. И вот в том же номере «Жар-птицы» первая большая заставка — эта работа 1912 года, которую я приобрел несколько месяцев назад. Судьба.

— На ловца и зверь бежит.

— По-французски есть еще более точное выражение: «Премия знатоку». Но возвращаясь к Юрию Анненкову. Находка века. То, что я искал подсознательно тридцать лет. Один из двенадцати экземпляров «Двенадцати» Блока — на особой бумаге и целиком раскрашенный от руки самим художником. Двадцать акварелей Юрия Анненкова. Новое видение знаменитых «Двенадцати». Возможно, к 300-летию Санкт-Петербурга мы это здесь издадим. Когда я это купил, я кое-кому показывал. Люди бледнели, зеленели, и у них начинали дрожать руки. Один человек, который был у меня дома, предложил мне тридцать пять тысяч долларов.

— А вы за сколько это купили?

— Я не скажу, неважно. Я ему говорю: «Нет». Он: «А семьдесят тысяч долларов вас устраивает?» Я говорю: «Перестаньте, мне придется вас выставить, я и за миллион долларов не продам». Тем более что у меня есть один из коллекционных экземпляров — экземпляр Радлова с дарственными надписями Блока, Алянского и Анненкова, где последний благодарит Радлова за шрифт. Это должно быть издано в футляре — сто нумерованных экземпляров. Это должно окупиться с лихвой. Книга фантастическая, там даже есть отпечатки пальцев самого Анненкова.

— А остальные раскрашенные экземпляры есть?

— Был известен только один экземпляр, самого Блока. Он в Пушкинском доме. Только две страницы раскрашены — «Учредительное собрание» и «Катька». Из только что вышедшего журнала «Антиквариат» выяснилось, что в России нашелся экземпляр, где шесть рисунков. А у меня все рисунки целиком раскрашены Анненковым. Даже издательская марка «Альбатрос» раскрашена. По сути, это совершенно новая книга — на старом фоне, естественно. Причем все это на особой бумаге, не простое издание. Притом что в России первое издание «Двенадцати» 1918 года, то есть общее третье издание поэмы, но первое с иллюстрациями Анненкова, стоит в среднем около пятисот долларов. Часто они обрезаны, потому что большой формат.

ТАЙНЫ РУКОПИСНЫХ АРХИВОВ

— Хочу поменять немного тему. Я знаю, что у вас есть архивы многих известных деятелей русской культуры. В том числе Галины Кузнецовой, поэта, последней любви Ивана Бунина, автора «Грасского дневника».

— Если в двух словах, я был с ней знаком, несколько раз встречался еще при жизни Марги Федоровны Степун, с которой они вместе жили. Они тогда переехали из Нью-Йорка в Мюнхен. У меня была хорошая рекомендация — письмо Бориса Константиновича Зайцева с добрыми словами обо мне. В конце концов она завещала мне свой архив. Когда она скончалась, мне сообщили об этом, и, бросив все дела, я помчался в Мюнхен. Там было все опечатано. Поскольку у меня были все нужные бумаги, я вошел. Оказалось, что до моего приезда, ночью, кто-то там все перерыл. Этот человек уже скончался, я его не назову, не пойман — не вор.

— Немец, француз?

— Нет, русский. Я не знаю, на кого он работал. Это был 1976 год, тогда советская власть охотилась за этим архивом. Короче, я все погрузил в машину, которая у меня была, осталось только место для шофера. Там был «Грасский дневник», намного больше опубликованного. Там были все любительские фотографии Галины Николаевны — летопись ее жизни около Бунина на юге, в Грасе. Многое она послала сюда, когда готовился том «Литературного наследства», но многое осталось. Там было много писем ей, например письма от Ходасевича и от Зайцева. Кроме того, я унаследовал всю библиотеку, там множество книг Бунина, Ремизова, Зайцева, Ходасевича с надписями ей.

— Материалы будущего бунинского музея в Грасе?

— Да, это была бы прекрасная идея — купить сохранившийся дом в Грасе, где жил и работал Бунин. У меня есть материалы на несколько музеев. Но проблема, кто там будет сторожем, кто будет это все поддерживать. Я профессор, не миллионер. Но бунинский архив у меня очень богатый. Насчет же отношений между Галиной Николаевной и Маргой я, как их душеприказчик, говорить не могу. Это личные отношения.

— А как вы относитесь к фильму Алексея Учителя «Дневник его жены»?

— Если в двух словах, то этот фильм мне категорически не понравился. Я смотрел его на кассете, которую мне привезли из России. Я очень уважаю Андрея Смирнова, с которым знаком много лет и который был у меня еще задолго до конца советской власти. Я знаком с его дочерью Дуней Смирновой. В свое время они предлагали мне принять участие в фильме в качестве консультанта. Я отказался и правильно сделал. Фильм мне категорически не понравился.

— Но вы представляете, сколько людей узнали и Бунина и о Бунине то, чего даже не представляли, но что было?..

— Хорошо, пусть лучше читают его книги, читают «Грасский дневник» Галины Кузнецовой. А «Дневник его жены»... Я показал тогда, но не дал десятки неопубликованных фотографий интимного Бунина. Понимаете, сама тема скользкая. Все там слишком тонко. Действительно, они жили вчетвером. Но Вера Николаевна Бунина — у меня есть ее неопубликованный портрет тех лет, конца 1920-х годов, работы Стеллецкого, — она делает вид, что Галина — ученица Бунина, и все. А у меня есть все любовные письма Галины Николаевны Бунину, которые он вернул ей после разрыва. У меня есть вся эта переписка, неопубликованная, но я и не могу публиковать, это дело щепетильное, и не мое это дело. Я даже их не читал, так, заглянул. А Вера Николаевна очень достойный человек, что доказала, написав «Жизнь Бунина». Конечно, это кажется сегодня немыслимым — под одной крышей живут вчетвером. Не менее сложны были отношения Веры Николаевны и Зурова. Как бы сын. А он был сумасшедший, неприятный человек. У меня есть письма времен оккупации — он бил палкой Ивана Алексеевича, старого уже человека. Потому что был псих. Поэтому, говоря по-русски: не тронь, а то завоняет. Нет, фильм получился какой-то дешевый.

— И последний вопрос: ваши впечатления от нынешней России?

— Знаете, с 1993 года я каждое лето проводил в России, наверстывая то, что двадцать лет был невъездным сюда. С 1998 года летом не приезжал, только зимой на две недели Рождества и Нового года, и то только в Питер. Главная цель нынешнего приезда — быть здесь без всякой цели, только для общения с людьми. Мне одна русская речь доставляет неизъяснимое удовольствие.

Игорь ШЕВЕЛЕВ

На фотографиях:

• Г РЕНЕ ГЕРРА. К. КОРОВИН. МОНМАРТР. 1930 Г. МАСЛО
• Г РЕНЕ ГЕРРА. К. КОРОВИН. ЦЫГАНКА, ИГРАЮЩАЯ НА ГИТАРЕ. 1922 Г. МАСЛО
• Г РЕНЕ ГЕРРА. З. СЕРЕБРЯКОВА. ОБНАЖЕННАЯ. 1930 Г. ПАСТЕЛЬ
• Г РЕНЕ ГЕРРА. С. ПОЛЯКОВ. САКРЕ-КЕР НА МОНМАРТРЕ. 1941 Г. ГУАШЬ
• Г РЕНЕ ГЕРРА. А. Н. БЕНУА. ВЕРСАЛЬ. 1924 Г. АКВАРЕЛЬ
• Г РЕНЕ ГЕРРА. К. КОРОВИН. БАСТИЛИЯ. 1928 Г. МАСЛО
• Г РЕНЕ ГЕРРА. Н. ГОНЧАРОВА. АВТОПОРТРЕТ. 1928 Г. АКВАРЕЛЬ
• В материале использованы фотографии: Александра ТЯГНЫ-РЯДНО