ПРИЗРАК РЕАЛИЗМА

ПРИЗРАК РЕАЛИЗМА

Глубокой ночью человек, похожий на призрак бывшего академика Козловского, ломится в дверь института имени Репина. «Кто там?» — гремя ключами, спрашивает заспанный сторож. «Я стучу, я — скульптор Козловский со Смоленского кладбища, весь в могиле измок и обледенел... Отворяй!» Однако сторож, зная о том, что еще в 30-х годах прошлого века прах академика был переселен на престижную незатопляемую территорию Александро-Невской лавры, дверь дебоширу не открывает. Потоптавшись у порога и напоследок пнув ногой резную дверь последнего места работы, призрак растворяется в дождливой питерской серости...

В одиннадцать часов вечера уже было отправленное спать чадо заявило о том, что к завтрашнему утру ему необходимо изготовить реферат на тему «Академия художеств».

Сначала мы с женой кричали на ребенка, уличая его в пофигизме и пророча пэтэушное будущее. Потом, водворив детеныша обратно в койку, мы еще с полчаса обсуждали бесчеловечность современной школы вообще и учителя по истории Петербурга в частности. В полночь сели за реферат. Дело обычное, обязанности распределены давно: я отвечаю за медиа — часть проекта (текст и иллюстрации), супруга, некогда возглавлявшая маркетинговый отдел типографии и умеющая писать левой рукой, — за полиграфическое исполнение. Подключаясь к всемирной паутине, я с нехорошим чувством вспомнил прошлый воскресный вечер, проведенный мной в поисках пригодного к печати изображения птицы дрофы для доклада по природоведению.

Вхожу в интернет, набираю «Петербург академия художеств». Пролистав восемь страниц ссылок, к двум ночи я узнал, что «основанная в 1757 году как высшее учреждение в области пластического искусства в России в XVIII — первой половине XIX века академия была главным научно-творческим центром воспитания и профессиональной подготовки русских художников и архитекторов». Еще я прочитал, что в здании академии есть устроенный по велению Екатерины круглый двор, диаметр которого в точности равен диаметру купола собора Святого Петра в Риме. Я посетил с десяток домашних страничек, владельцы которых утверждают, что учились в академии. Не густо. Ладно, мы пойдем другим путем. Набираю «Институт имени Репина». Первая ссылка — строчка из справочника «Вузы Петербурга». Вторая ссылка в списке уводит меня на страничку искусствоведа С.М. Даниэля, который первым в ряду наиболее уважаемых им коллег называет Цецилию Генриховну Нессельштраус, преподавателя Института имени Репина.

Убедившись, что рекламный ролик, утверждающий, что «найдется все!», беспардонно врет, снимаю с полки том «История искусств» детской энциклопедии. За полтора часа просматриваю все о русском искусстве. Выясняется, что с середины XVIII века по 1917 год из столпов русской живописи в академии не учился только Коровин, что военкор Верещагин бросил академию, проучившись всего два года, и что в 1862 году Совет академии, идя навстречу чаяниям либеральнейшего из времен, принял решение уравнять в правах все жанры, отменив главенство исторической живописи, за что жестоко поплатился — в следующем же году 13 студентов ушли в передвижники, отказавшись писать курсовик на незлободневную тему из скандинавской жизни «Пир в Валгалле».

И все. На реферат не тянет. Жена, не дождавшись результата изысканий, спит. Ложусь с подлой мыслью, что утром можно будет свалить с больной головы на здоровую. Мучимый чувством уязвленной профессиональной гордости и изрядно заинтригованный, решаю завтра же отправиться в академию с тем, чтобы лично закрыть зияющую информационную брешь в теле Северной Пальмиры.

С проректором Семеном Михайловским бродим по узким сводчатым коридорам академии. Здание с XVIII века не перестраивалось. Думаю о том, что эти стены помнят... — дальше список. Мой гид говорит о том, что академия — это некий монастырь, замок, цитадель... Внешние и внутренние потрясения, войны, революции, бунт передвижников и футуристические манифесты, 17-й и 37-й почти не изменили ее внутреннего уклада. Гранитные сфинксы, волею судеб брошенные из Древних Фив к самым стенам академии, как волноломы дробят сокрушительные валы времени, превращая их в легкую зыбь.

Движемся по обрамляющей круглый двор галерее с гипсовыми копиями. Михайловский показывает мне надпись на обращенной к стене стороне ионической капители: «Измерял и плакал. 1921 год. Фамилия неразборчиво». — «Боже, — говорю, — вот уж кто с чего плакал в 21-м году...» — «Зря иронизируете, — говорит проректор. — Студенты проводят годы за копированием великих камней...»

Старушка — хранитель гипсов — жалуется на зарплату и студентов. Рассказывает, что сегодня одна, бессовестная, опять карандаш поточила и за собой не убрала. Выглядываю в знаменитый двор — там пустырь. Бабуля говорит, что раньше там зимой заливали каток для студентов и преподавателей, потом приехали финны, весь двор перекопали и уехали. Михайловский говорит, что это была какая-то акция финских авангардистов, что-то языческое жгли. Что именно — никто не помнит. Но двор испортили. И никто не знает, что с ним делать. Церетели хочет накрыть двор куполом. Чтобы как в соборе Святого Петра...

Анатомический класс. Сиденья амфитеатром, резкий электрический свет на гипсовой руке без кожи. Мальчики и девочки сосредоточенно изображают локтевой сустав. Михайловский говорит, что, если не будет академии, никто уже не сможет правильно нарисовать человека, потому что нигде в мире этому уже не учат. «Школа реалистической живописи есть только у нас. Все остальные ударились в либерализм. Академия репродуцирует саму себя, у нас практически не бывает варягов-преподавателей. Ниточка тянется к Кипренскому и Венецианову. Не прерываясь».

Третьекурсники пишут портрет натурщицы с мандолиной. Мандолина висит на гвоздике, гвоздик вбит в клетчатый коврик, у коврика сидит нехудая голая тетенька лет шестидесяти. Бледный юноша кидается ко мне: «Пожалуйста, покиньте класс! Здесь работают с обнаженной натурой!» Через плечо юноши обращаюсь непосредственно к обнаженной натуре с просьбой поснимать учебный процесс. Натура соглашается за тридцатку. Михайловский жалуется, что хороших натурщиков сейчас не найти — и формы не те, и платят мало. За час обнаженного сидения натурщица получает 20 рублей. Приходят в основном пенсионеры. До революции, рассказывает проректор, натурщиками традиционно работали истопники. Или натурщики работали истопниками...

На ржавом гвозде пара окаменелых вобл. Спрашиваю проректора, сколько им, рыбам, лет.

— Ну, вобла — это точно не старше двадцатых годов... Вот гипсы — те на самом деле старые...

Коридоры, коридоры, коридоры... Поражает непривычная концентрация красивых барышень — Михайловский чмокает в щечку каждую четвертую. Тяжелая, говорю, у вас работа. Михайловский говорит, что он привык, что так не принято, что харасмент и инвестигейшнс и что вся любовь только после диплома....

— Кстати, — спрашиваю, — а с чего ваши студенты после диплома хлеб едят? Кто покупает реалистическую живопись?

— Ну... Раньше, когда госзаказ был, хорошо жили... Крутятся как могут... Вот храм Христа Спасителя расписывали... Сейчас для храма в память «Курска» пишут... Да и потом, все возвращается... Возвращается мода на добротную качественную жизнь... Люди хотят, чтобы в комнате с крепкой мебелью висел натюрморт с сиренью... Портреты реалистические входят в моду, многие заказывают...

— А не противно писать портреты хозяев жизни?

— А кто сейчас помнит, кем были Медичи? Кому есть дело до того, чьи портреты писал Веласкес?

— Ну... не поспоришь... А компьютерной графике учите?

— Нет, — резко говорит Михайловский. — Компьютера в академии нет и, я надеюсь, не будет. После живописи можно сесть за компьютер. После компьютера за живопись — никогда. Это сломает Школу.

— Школа для студента или студент для Школы?

— Не мы эту Школу создавали, не нам ее и ломать... Дал бы Бог сохранить и передать...

Ребенок мой, придя из школы, сообщил, что учитель по истории Петербурга заболел и срок сдачи рефератов переносится. Ну, теперь уж пусть сам пишет... Я ему буду только советы давать. Например, начать посоветую примерно так:

«Вам расскажут, как затравленный недругами и смертельно больной первый директор академии Кокоринов повесился на чердаке и как, пугая студентов, тень архитектора вот уже 250 лет бродит по узким бесконечным сводчатым коридорам...»

Или так: «Скульптор Козловский, прославившийся памятником Суворову в виде Марса, и доныне украшающим одноименное поле, раз в год, в ненастную пору осенних наводнений, наведывается в Академию художеств...»

Сергей МАКСИМИШИН,
«Известия», специально для «Огонька». Фото автора.

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...