Режиссер Трушкин создал первую в постсоветской России частную антрепризу, и этот завод, вырабатывающий счастье, не останавливает производство вот уже двенадцатый год
Леонид ТРУШКИН
МОЕ ЗВАНИЕ — ДЕНЬГИ, КОТОРЫЕ ПРИНОСЯТ ЗРИТЕЛИ
И хотя о Трушкине (или, если хотите, о его Театре Антона Чехова) критики пишут обычно без пиетета: театр развлекательный, утешающий, наивный, примитивный, коммерческий и что самое обидное — театр без режиссуры, а публика рублем голосует за реформатора. Трушкина бранят, игнорируют, недолюбливают, а он продолжает делать аншлаги и строить (в буквальном смысле слова) свой театр: ну в самом деле, сколько можно обогревать чужой космос?
— Помню, как не раздевали Шохина. Дело не в том, что он Шохин, большой руководитель, а в том, что он купил самые дорогие билеты. Он купил их! Он должен быть облизан! Это закон бизнеса. А гардеробщица: «Номерков нету, идите вон туда!» Он сделал круг по гардеробу и сказал своей супруге: «У меня столько дел! Я хотел сделать тебе приятное, а здесь... Пойдем отсюда!» Хорошо, моя жена это случайно услышала и проводила их в служебный гардероб... Но в следующий раз он не купит никакие билеты.
— Вы это к тому, что театр начинается с вешалки?
— Да, театр — это не только спектакли, это атмосфера. А сегодня мы арендуем площадки у других театров, и я не могу отвечать за чужой персонал, у которого «нету номерков», который не улыбается...
— Может, и хорошо, что не улыбается? На «Таганке», куда я хожу довольно часто, не так давно поменяли почти весь персонал, и места милых тетушек занял молодняк, который всегда так бурно радуется приходу зрителей, но улыбки у них какие-то резиновые, наигранные... Как в Макдоналдсе!
— А мне приятнее, когда мне неискренне улыбаются, чем искренне посылают в жопу! Лучше уж этот пионерский энтузиазм, чем хамство... В театре, который будет у нас, и гардеробщики, и билетеры, и уборщицы получат достойные деньги и будут любить свое дело. Ведь нельзя любить работу, за которую тебе платят тысячу рублей в месяц. И нельзя от человека требовать, чтобы он любил такую работу. И улыбался! Это садизм. Конечно, никто и никогда в моем театре не будет зарабатывать, как актер. У меня была мечта, чтобы актер получал в два раза больше, чем монтировщик. А когда играл Евгений Александрович Евстигнеев, они получали поровну, потому что у актера был еще моральный интерес, а у монтировщика его не было. А сейчас артист получает у меня в 10 — 12 раз больше... Но первая моя мечта — чтобы билет в театр стоил дороже, чем бутылка водки. Эту проблему я довольно быстро решил. В конце восьмидесятых. Водка тогда стоила четыре двенадцать (водка в конце 80-х стоила около восьми рублей. — Ред.), самый дорогой билет в БДТ — два с полтиной, а к нам — пять рублей.
— Противники антрепризы утверждают, что актеры приходят к вам на заработки, «на халтуру», а сердцем они все равно в своем родном театре...
— Если это так, значит, я виноват. Значит, я творчески менее состоятелен, чем их «родной» режиссер. Это моя проблема. Но у меня нет ощущения, что звезды приходят ко мне только зарабатывать. Причем зарабатываем-то мы вместе. Мы не берем денег у спонсора. Для меня деньги не смысл, а инструмент. Помню, как Райхельгауз (главный режиссер московского театра «Школа современной пьесы») говорил, будто я перекупил у него артистку Полищук. На что Полищук возмущалась: «Я не продажная девушка! Я работаю в спектакле «Там же, тогда же», потому что люблю этот спектакль. И спектакль «Чествование» я люблю!»
— Судя по ее всеядности, она много чего любит... Есть такая формула: «Все актеры предатели». Вы с ней согласны?
— Не согласен. Неправда. Это не более частое явление, чем, скажем, в семейной жизни. В театре предают так же, как в семье.
— А вас господа артисты предавали?
— Да. И я с ними больше не работаю... Как предавали? Ну, брали бюллетень, будучи здоровыми, и при этом играли в другом месте. Или выбирали съемку, где больше денег.
— И вы, как Карабас-Барабас, кивали им на дверь?
— Сразу же. Вне зависимости от фамилии актера. Раз и навсегда. Нельзя допустить эту бациллу, нарушать этические нормы. Этика — это фундамент. Важнее ничего нет. И не только в театре, в государстве тоже. Мы сейчас имеем такую этику — имеем такую страну. Неблагополучную, больную. Проблема одна — нравственная. Здоровая мера идеализма есть прагматизм. И этого я объяснить не могу людям, от которых зависит будущее страны.
— А вы к таким вхожи? Или они к вам?
— Бывает. Есть один человек — Шапошников Евгений Иванович, вот он меня понимает. Но я вижу, как скучнеют глаза больших чиновников, когда я говорю об этике. Или глаза крупных бизнесменов: неинтересно! Они не понимают, что их дети не станут счастливее оттого, что у них появится еще 30 миллионов. Дети будут счастливее, если папа заработает деньги, а не сворует их из бюджета.
— Вы это серьезно, Леонид Григорьевич?
— Надо создавать предприятия, рабочие места. Надо воспитывать людей, которые на этих предприятиях будут работать. Кто это может сделать? Только люди, которые способны создать собственные производства.
— Эта реплика откуда — из Чехова или из Максима Горького?
— Из Трушкина!.. Если актер пьет, опаздывает или ленится, я его могу уволить, и остальные увидят: что хорошо, что плохо и как выгодно не прогуливать, не пить, не лоботрясничать. Ведь театр — это тоже своего рода производство. И если в основе его лежит этика, это и есть медленный путь России к тому, что называется цивилизацией и здравым смыслом. Ведь это же уродство — стесняться, что ты сыт, что едешь на хорошей машине! А происходит все от нигилизма. Понимаете? Если не работает закон, если нет правил игры... Ну, представьте, я начну наказывать артистов за то, что они опаздывают на репетицию, а сам буду приходить когда вздумается. Они покрутят пальцем у виска и разбегутся. А куда мне бежать из этой страны? Я здесь родился, вырос, здесь и умру. Почему я должен быть несчастлив в своей стране? Потому, что власть предержащие «не понимают»?! Они что думают, что их дети тоже будут прокурорами и министрами? Да они будут несчастными! Уродами!.. Конечно, нельзя прокурору платить пять тысяч рублей. Это убийство. Но этим можно платить и пять тысяч долларов, а они все равно будут воровать. Эти не годятся!
— Эк, куда вас занесло! А я-то думал поговорить о театре...
— А театр — это часть общества. Я ведь пытаюсь создать свое государство — Театр Антона Чехова.
— И вы в этом государстве — царь, бог и воинский начальник?
— Я совладелец, хозяин. Мой друг выкупил вторую долю, но пока ни копейки не получает.
— А остальные — нанятые пролетарии?
— В нашей компании я ни про кого не могу сказать — нанятый. Формально это, конечно, правильно, по существу — нет. Я боюсь слов «семья», «дом», но мне было бы очень больно, если бы кто-то из этих людей ушел... Да, раньше уходили, и кого-то «ушел» я, но последние два года есть компания, которая близка друг другу по духу. Мы ставим один «спектакль», изо всех сил придерживаемся одних и тех же этических норм.
— Вы следите за тем, что происходит в других театрах? Не в смысле интриг, а премьер. Или у вас нет времени?
— Это не вопрос времени, а того, как я им распоряжаюсь. У меня достаточно свободных вечеров, чтобы отслеживать, да опыт плохой. Я смотрю спектакли, а потом долго прихожу в себя... Сидит рядом тысяча человек, реагирует. Если бы на моем спектакле зал так же дышал, я бы был расстроен. Но сидят. Дышат. Не уходят... Я не понимаю природы полного зала!
— А сейчас, кажется, театральный бум...
— Вот этого я не понимаю и перестаю ходить. И это моя проблема, а не того, кто собрал полный зал. Честь ему и хвала за это...
— Когда после спектакля вам говорят: «Спасибо, хорошо отдохнул!», вам этот комплимент не серпом по одному месту? Разве в театр ходят отдыхать?
— Да вы знаете что... Люди иногда спрашивают даже: во сколько начало сеанса? Меня подобное не очень беспокоит. Это же простодушие, а не подлость. И не пошлость. Мне кажется, что пошлые в своей основе люди не ходят в театр, они в другие места ходят... И вопрос не в том, как мои зрители образованны, а как живут. Наше общество больно не отсутствием образования, а тем, что Солженицын назвал образованщиной. Хотите, расскажу фантастическую историю? В Перми на телевидении у меня берут интервью молодые ребята, артисты по образованию. Задают какие-то дежурные вопросы: ну, где вы учились? Я говорю: в ГИТИСе, на курсе у Эфроса. И вижу замешательство на лицах: кто это... Эфрос?! Я вам клянусь! Я у них спрашиваю тогда: ребята, а Товстоногова вы знаете? «Нет...» Но, я повторяю, и это не беда. Не в этом трагедия. Этика и знания не лежат в одной плоскости. Хорошо, конечно, читать Чехова, но если при этом родители тебя воспитали не воровать и не врать. Театр — это место, где мы так или иначе учим и учимся нравственности. Но когда в театре происходит воровство, когда театр не хочет зарабатывать, а хочет лишь получать — вот в чем трагедия. «Кормите меня, я художник!»
— От театральных деятелей постоянно слышишь: «Нам мало платят. У нас преступные зарплаты и пенсии». Но такие же пенсии у врачей, учителей...
— Бюджетные театры должны быть. В Париже их, по-моему, четыре. А в Москве 96! Это же ни один бюджет не выдержит. Я понимаю, почему на это идет государство: не такие большие деньги, а если отнять их, вони будет много. Но почему художники на это идут? Они-то почему настаивают? Я сейчас со всеми поссорюсь, наверное... Калягин говорил Путину, что художники голодают! Это выглядело неприлично. У меня-то, глядя на Калягина, было ощущение, что голодает президент! Я говорю сейчас не о Калягине персонально, я говорю о проблеме. Почему нас, художников, должны кормить?! Мы же продаем билеты. Если бы мы их раздавали бесплатно, тогда да, «кормите нас». Ведь мы же берем деньги за эти билеты у врачей, которые не продают билеты в поликлинику, у учителей, которые не продают билеты на свои уроки... И это говорю я! Наш театр не имеет своего помещения. И за то, что мы играем в помещении, построенном, между прочим, не теми, кто там сегодня сидит, а нашими родителями, бюджетом, мы платим арендную плату. И эту аренду вкладываем в цену билетов. Публике совершенно неважно, частный это спектакль или государственный. Но частный будет дороже, ведь мы должны заплатить аренду.
— Экономист внутри вас не вступает в конфликт с художником?
— Нет. Художник всегда побеждает.
— Вам хорошо, но ведь многие творческие люди не умеют себя продавать. И «кормите нас» именно от этого. Это вы такой Лопахин...
— Мне кажется, у талантливого режиссера или актера должен быть талантливый менеджер. Так и будет, ведь хороший товар продавать легче.
— Чаще наоборот: культурный ширпотреб ого-го каким спросом пользуется!
— Рынка нет, поэтому и легче. Будет рынок, талантливый менеджер наймет хорошего режиссера. Зачем же ему терять свое лицо, если он собирается работать долго? Он же подписывается под этим.
— Житинкин, главный режиссер на Малой Бронной, тоже вот постоянно оперирует рыночными понятиями. У него и Любимов с Фоменко брэнды, и он, Житинкин, тоже брэнд, поскольку «театр полон, ложи блещут». Но разве касса — мерило качества?
— Вы говорите: Житинкин... Он что — выиграл этот театр? Он с кем-то соревновался за него? Мы — самопровозглашенный театр, и будем жить, пока публика будет нас кормить. Публика! И мое отношение с театральным или околотеатральным чиновничеством вообще никак не будет влиять на мою жизнь. Меня, допустим, может очень любить министр культуры, но, если зрители меня любить перестанут, все, меня нет, я умер. Если я перестану быть нужен, а такой момент обязательно настанет, если, конечно, физически я не умру раньше, чем профессионально, то публика скажет: «Хватит вас, Леонид Григорьевич! Уступите место!» Будет грустно мне и моим близким, а публике по барабану! И правильно!
— О театральной реформе говорят давно...
— Реформа — это риск, и тут срабатывает инстинкт самосохранения. Конкурировать опасно, никто рисковать не хочет, но это единственный способ выжить. Люди искусства, которые приглашаются в Кремль, они ведь определяют политику в культуре. И этим нежеланием рисковать они выигрывают остаток своей жизни, но хоронят будущее... Я как-то приехал на театральный форум на своем Range Rover. И один режиссер говорит: «Ой, как ездим-то!» На что я ответил: «Я, б..., могу хоть на вертолете сюда прилететь. Я из бюджета ни копейки не взял. А вот как ты на «Жигулях» ездишь, я не понимаю: у тебя зарплата — три тысячи». Все, что у меня есть, заработано. А они не хотят зарабатывать, отказываются. Хотя иные летали бы на вертолетах. Ну, почему надо так следить за выражением лица Юрия Михайловича, когда ты талантом своим можешь заработать? Я не понимаю.
— Для вас важно признание, выраженное в званиях, медалях, «золотых масках»?
— Это все мне точно неважно, а вот что касается популярности, то она — часть зарплаты. Это существенно. Реноме важно, а звания — выдумка. Мое звание — деньги, которые приносит публика.
Сказать, что отсутствие премий меня радует, не могу, что огорчает — тоже... Не хочу называть это бандой, просто есть своя компания, тусовка, то, что я не люблю. Вот они себя и себе подобных награждают.
— Вы критику о себе читаете?
— Да, это бывает даже приятно. Кстати, оскорбительными могут быть как ругательные рецензии, так и хвалебные. Что толку, если похвалит дурак? Приятно, если критик совпал с тобой на уровне эмоций. У нас таких рецензий не пишут. Что такое рецензия, я давно не знаю, разбор — слово, которое незнакомо.
— А вы когда-нибудь заказывали восторженные рецензии?
— Никогда. Причем этические соображения — это лишь одна сторона дела. А другая — рецензии на сборы не влияют.
— Вы серьезно?
— Абсолютно. Лучшие рецензии я получал на спектакли, которые в финансовом отношении у нас самые неблагополучные: «Подземка» и «Цена». Ну и что?..
— Зрителей больше не стало? Хорошо, но вот в одной из статей я прочитал: «Спектакли Трушкина лишены тайны». И зачем мне, спрашивается, после такого диагноза к вам идти?
— Для того, кто это написал, так и есть: лишены тайны.
— А вы рассчитываете на неискушенного зрителя?
— А вы уверены, что всякий критик — зритель искушенный? Я рассчитываю на себя, как на зрителя. Не факт, что мой вкус лучше, но он другой. А когда меня упрекают, что я с тетей Фросей заигрываю, это ложь. Я делаю то, что люблю, и ставлю так, как умею и чувствую. Иногда это совпадает со вкусами большинства. Вообще, к театру я отношусь как к социальному явлению. Вот вам интересно, каким скальпелем это сделано, а мне интересно, чтобы человек поправился. Для меня это главное.
— Трушкин — смешная фамилия для режиссера, не находите, Леонид Григорьевич? У всех великих были размашистые фамилии — Станиславский, Таиров, Товстоногов, Стре-
лер... Никогда не думали о псевдониме?
— Господь мне дал такую фамилию, и я на нее не жалуюсь. А если бы я был... Перепетуйкин?! Ну и будь! Проживи жизнь достойно, а великий ты режиссер или никакой — это дело десятое. Я никогда не задумывался, что такое крупный, выдающийся, большой. Все зависит от того, на каком этаже проживает самолюбие. Для меня главный спектакль — это моя жизнь. А что история скажет... А есть еще Бог! Он поглавнее будет, чем энциклопедии. Жизнь, она не в том, чтобы остаться в памяти потомков, а достойно предстать перед Господом. Не воруя, не подличая, не ставя подножки своим конкурентам. Я не лишен комплексов, но... осознаю их и стараюсь бороться!
Влад ВАСЮХИН
На фотографиях:
- «ПОЗА ЭМИГРАНТА», ПЬЕСА ГАННЫ СЛУЦКИ
- СЦЕНА ИЗ СПЕКТАКЛЯ ПО ПЬЕСЕ АРТУРА МИЛЛЕРА «ЦЕНА»
- В. ЗОЛОТУХИН, Е. ГАЛАХОВА, В. ДОЛИНСКИЙ, В. СОЛОМИН, В. ГЛАГОЛЕВА
- В материале использованы фотографии: Владимира МЫШКИНА, Льва ШЕРСТЕННИКОВА, из архива театра им. Чехова