Миф о русском терроре
AВЕЛЬ
В ноябре прошлого теперь уже года я брал интервью у крупного русского чиновника. Я его спрашивал, в чем, на его взгляд, корни новейшего всплеска терроризма.
— Да в России же, — удивленно сказал он. — Неужели непонятно?
— Непонятно.
— Сто двадцать лет делали из Нечаева героя, из Кравчинского — большого писателя, из народовольцев — попросту святых... Вы думаете, это было явление принципиально иного порядка, чем бен Ладен? Да ничего подобного. Я не говорю сейчас про Радуева, он тип патологический. У Басаева есть черты неадекватности. Но большинство террористов-смертников чистейшие люди. Можно сколько угодно выдавать их за наемников, провокаторов, алчных шакалов, которым только бы деньги урвать или славу получить... Нет, тут уж надо по-серьезному определяться. Либо бен Ладен герой и мученик, а чеченцы — борцы за свою свободу и независимость... либо наши русские мальчики и девочки времен 1881 — 1917 годов были банальными убийцами, и правильно их вешали. Вы готовы к такому выбору?
— Не готов.
— Ну и я не готов. Снимите это из текста.
Я бы не вспомнил о том разговоре, если бы не публикация книги «Это я виноват». Там впервые за почти восемьдесят лет (единственное издание появилось в 1925 году в знаменитой «Каторге и ссылке» и давно стало раритетом) перепечатаны письма и «Исповедь» Егора Созонова (партийная кличка Авель) — видного эсера, убийцы Плеве. Причем документы не просто перепечатаны, но и прокомментированы родственниками Созонова — его внучатой племянницей (заставшей в живых мать Егора) и ее сыном. Низкий им поклон, они проделали поистине гигантскую работу. Мне нет сейчас дела до того, насколько они правы в своем полном оправдании этой удивительной фигуры: их право — право родства. Но ими выпущена книга, которую в принципе должен прочесть каждый. Особенно сейчас, когда терроризм стал для всего мира проблемой номер один, а бен Ладен — самым упоминаемым в мире персонажем.
Из всего, что написано о «русских мальчиках» (так с тяжелой руки Достоевского называют во всем мире этих отчаянных рыцарей идеала), из всего, что сочинено об эсерах, — письма Созонова, вероятно, могут считаться наиболее искренним и убедительным свидетельством. Больше того: эти письма почти все объясняют в российской истории ха-ха века, как не без юмора назвал его Василий Аксенов. И если мы действительно хотим разобраться в своем отношении к терроризму как таковому — нам не избежать радикального пересмотра собственной истории, в которой Кибальчич, Перовская, Гершуни, Брешковская и даже Савинков до сих пор остаются героями. Даже перестройка, надругавшаяся над самой идеей героизма и героического, не сумела стереть нимбов над их головами. Более того: широчайший спектр русской интеллигенции — от «революционера» Горького до «реакционерки» Гиппиус — самым искренним образом восхищался этими людьми, вся писательская братия заигрывала с ними, Леонид Андреев написал о них не только довольно жесткое сочинение «Губернатор», но и «Рассказ о семи повешенных», вещь сильную, как ни крути, хотя и совершенно плакатную... Без преувеличения, русский терроризм остается последним отечественным мифом. С социалистическим строительством кое-как разобрались, с равенством и братством — тоже, с ленинской простотой и брежневской борьбой за мир — запросто. Но русский террор и русские мальчики — это какое-то темное пятно, «мертвая зона» нашего коллективного бессознательного.
Нет, я ни секунды не сомневаюсь, что между русскими террористами и миллионером бен Ладеном очень мало общего. Разумеется, нынешние исламские фундаменталисты — выдающиеся циники, а фанатизм их куда больше отдает клиникой, нежели истинной верой. Но граница тут нечеткая, размытая... а главное, их неколебимая вера в святость собственного дела коренится где-то в том же участке мозга, который был поражен и у русских героев бомбы, каторги и ссылки: Созонова, Спиридоновой, Каляева.
Сначала, конечно, факты.
Созонов родился 26 мая 1879 года. Отец его, Сергей Лазаревич, вятский крестьянин, разбогател вскоре после рождения сына — он стал крупным купцом и лесопромышленником. Мать, Акилина Логиновна, умерла за месяц до начала Великой Отечественной войны, пережив сына на тридцать лет. Семья была дружная, патриархальная, религиозная, быстро богатела — в общем, идиллия; но такова уж была русская жизнь на рубеже веков, что в ней не было и не могло быть ничего по-настоящему идиллического. Империя гибла, перегревалась, устройство страны уже и в малой мере не отвечало ее интеллектуальному и промышленному потенциалу. Тут-то и случился в России парадокс, от которого во всем мире появляются Перовские и Созоновы, при всех их внутренних различиях. В стране образовалась огромная прослойка относительно благополучных и начитанных людей, которые воспитывались в патриархальных семьях, читали хорошие книжки и в силу всего этого совершенно не знали жизни.
Вообще больная совесть — чрезвычайно редкое явление среди людей бедных и необразованных. Думаю, Толстой хотел опрощаться прежде всего потому, что всеми силами желал избавиться от мук совести. А более надежного способа, нежели физический труд, в этом смысле еще не изобретено.
Тот факт, что Созонов очень быстро оказался в таинственной и всемогущей БО — Боевой организации эсеровской партии, — никак не противоречит тому, что рос он кротким, тихим и глубоко религиозным мальчиком. Обожал цветы. Разбил около родительского дома собственный цветничок. Только очень добрый русский мальчик способен был в двадцатичетырехлетнем возрасте вступить в самую радикальную подпольную организацию того времени и места. При этом от Савинкова и того же Каляева он отличался довольно резко — оправдывал действия БО не марксистскими, а евангельскими заповедями; террор принимал лишь как необходимую данность; настаивал, что в перспективе эсеры должны быть (и будут!) мирной партией... Между тем, идя на убийство Плеве, он был почти убежден (и даже убеждал других), что дело это святое. Он был уже, собственно, никак не мальчиком к 15 июля 1904 года: дважды арестован, бежал, спасался бегством в Швейцарию, вернулся оттуда, жил в Питере под чужим именем... Товарищи его обожали, и он платил им взаимностью.
Вот тут начинается то, что, мне кажется, их и сгубило: некоторая болезненная экзальтация, присутствующая в БО с самого начала. Плеве или великий князь Сергей Александрович, взорванный впоследствии Каляевым, были для них — как бы сказать — не совсем людьми. И здесь вскрывается главный диагноз: русское сознание, как ни жутко это звучит, было совершенно девственно. Марксизм (да еще в плохом, радикальном и лобовом изложении) пал на добрую почву, но на месте марксизма могло быть что угодно. Дарвинизм, например. Просто марксизм усваивается проще всех других учений. И чистые, добрые русские мальчики, дети смекалистых русских мужичков, разбогатевших вследствие отмены крепостничества, уверовали в возможность насильственного добра: «В террор я верю больше, чем в десять парламентов», — говорил Каляев.
Кстати о Каляеве: как читатель, вероятно, знает, его первое покушение на великого князя не удалось. Сергей Александрович ехал в карете с женой и детьми, направлялись в театр. Каляев — сам не понимая почему — бомбу бросить не смог: детей жалко стало. Он побежал к Савинкову и спросил: может, это трусость? предательство? Может, зря я того... детей пожалел? Если партия прикажет, я на обратном пути из театра их всех... (А дети, значит, сидят в это время в театре, смотрят... что смотрят — история умалчивает. Ну, допустим, «Щелкунчика»). Но Савинков сказал: брат, я не только не осуждаю, но высоко ценю твой поступок! В другой раз великий князь ехал уже один, и Каляев успешно его взорвал (самого только оглушило). Ногу Сергея Александровича нашли на крыше. Жена великого князя посетила Каляева в тюрьме. Он ей сказал, что ничуть не раскаивается. Она попросила его принять иконку. Вот я думаю: она что, до такой степени мужа ненавидела? Или вместе со всем русским обществом была убеждена, что перед ней СВЯТОЙ УБИЙЦА, как называл их цвет тогдашней литературы?! Ведь она и сама была впоследствии расстреляна, ее и при жизни считали святой...
На процессе Созонова адвокатом выступал известный писатель и публицист Карабчевский, который и тогда и впоследствии утверждал, что испытывал к Созонову жалость, смешанную с восхищением. Созонов был непохож на обычных революционеров. И руководствовался Евангелием. Точно так же, впрочем, как многие жертвы современных сект, которые вместе с детьми выбрасываются из окна или морят себя и свои семьи голодом. Они тоже, кроме Евангелия, ничего не читают...
Покушение удалось: Плеве погиб. Интересно, что в главе об убийстве Плеве наследники Созонова цитируют... Ивана Ильина! Этот философ, лично мне очень симпатичный, нажил порядочно врагов своим главным сочинением — «О сопротивлении злу силою». Но в том-то все и дело, что весь пафос книги Ильина направлен против поступка Созонова — речь идет как раз об оправдании его палачей! Правитель и воин должен решительным образом пресекать зло и беззаконие... С точки зрения Ильина (и тогдашнего русского правительства), злом и беззаконием был революционный террор. Эва что выдумали, среди бела дня людей взрывать! Но с точки зрения защитников Созонова, глубоко верующий эсер был совершенно прав, поднявши меч на Плеве, и поступал самым христианским образом: ведь Плеве инициировал кишиневский погром, расстрелял рабочих в Златоусте, нес ответственность и за Кровавое воскресенье, и — согласно логике террористов — решительно за все российские беззакония! Министр внутренних дел, шутка ли! Отвратительный тип. И что самое ужасное, с позиции Ильина Созонов и его палачи одинаково правы. В этом и заключается коренная опасность сопротивления злу насилием, потому что к единому представлению о зле мы долго еще не придем.
Подробности того, что далее происходило с Созоновым, ужасны: взрывом ему фактически оторвало два пальца на ноге (их отрезали потом), он был тяжело ранен в живот, оглушен (разрыв барабанных перепонок в обоих ушах), лицо обожжено... В шоке он боли не почувствовал и, лежа на мостовой, отброшенный взрывом, закричал: «Да здравствует свобода!» Покушение происходило неподалеку от Варшавского вокзала: сначала израненного Созонова принялись бить ногами многочисленные свидетели происшедшего. Потом уже жандармы и агенты, прохлопавшие террориста, принялись вымещать на нем зло на третьем этаже в «Варшавской» гостинице. Созонова втащили наверх, РАЗДЕЛИ ДОГОЛА и еще час избивали в гостинице; вот этого зверства объяснить уже нельзя ничем. Вечером его отвезли в больницу, оттуда перевезли в другую — уже при Крестах. Сестра не давала ему пить: «Скажете имя, тогда дам».
— Какой позор, сестра, — сказал он. — Лучше бы на войну поехали...
И потерял сознание.
Сам он ничего не видел (долго еще лежал с повязкой на обожженных глазах), но потом ему рассказали: лицо его чудовищно распухло, под подбородком образовалось нечто вроде зоба. Ходить он не мог еще три месяца и даже на суде не до конца оправился от последствий контузии. Но что его мучило больше всего, так это то, что он боялся в бреду выдать товарищей. Опасение более чем реальное, если учесть, что около его постели неотлучно дежурили следователь и жандарм. Бред его зафиксирован: «Против царя ничего не имел... Кончится смертной казнью... А в Бога я верую»...
Когда отец Созонова, к тому времени один из богатейших людей Уфы, узнал о покушении, он засобирался в Петербург. На вокзал шел ночью — боялся показаться людям на глаза. Как выяснилось, напрасно. На всем пути следования публика, разузнавши, кто он и чей отец, пила шампанское за его здоровье. Это была публика образованная, чистая, не чета тем дворникам и пролетариям, которые на мостовой били ногами его оглушенного сына.
Созонов получил бессрочную каторгу, которая после двух амнистий сократилась до пяти лет. Он мог надеяться — и надеялся — на еще одно сокращение срока: по 23-й статье «Уложения о наказаниях» треть его могла быть скинута, но в 1910 году эту статью отменили. Трудно себе представить все разочарование Созонова, который уже и к 1908 году, после каторжных тюрем в Алгаче и Акатуе, после голодовок и карцеров, после первой попытки самоубийства (в знак протеста против произвола тюремного начальства) был совсем не тем человеком, которого так любила семья, товарищи и красавица невеста Мария Прокофьева. Красавица она была действительно редкая, а уж умница какая! Великолепны ее письма к нему, письма, которые наверняка были для него сущим праздником, главной отдушиной: тут тебе и о литературе, и о любви... Только одно в ее письмах меня испугало по-настоящему. Она пишет о русской интеллигенции: да, эта интеллигенция отвергла Христа. Но отвергла именно потому, что он был не вне ее, не в церкви, а — внутри. В этом убеждении и кроется корень всего, оно оставалось вечным и самым страшным соблазном интеллигенции во все времена — и именно поэтому Сергей Сельянов в своем фильме «Духов день» был так прав, называя шестидесятников сектой на манер пятидесятников.
Секта. Вот ключевое слово для определения эсеровской партии, и вот единственная причина, по которой она была мне так отвратительна даже в самых героических своих проявлениях, еще с тех пор, как я начал читать рассыпающиеся в руках подшивки «Знамени труда». Все русское освободительное движение было борьбой и взаимодействием нескольких сект — тут и «каприйская ересь» (богостроительство), и эсеровская ересь (близкая к раскольничьим самосожжениям, в которых и коренится идея русского террора), и только Ленин никаким сектантом не был, потому что ни во что не верил. Ему нравился сам процесс, «драка». И Маркс его увлекал — простотой, наглядностью. Иногда я думаю: его-то победа в конечном итоге была для России благом. Ленин только упростил, примитивизировал Империю и тем позволил ей сохраниться (и сошел с ума, когда понял, что смысл всей его деятельности заключался в реставрации). Созонов, Савинков и Спиридонова стали бы на месте Империи строить Город солнца, и в этом городе очень скоро не осталось бы живых.
О причинах эволюции Созонова в ссылке написано достаточно: одни полагают, что он разуверился в своем «деле», бывшем для него святее семьи, святее любви... Другие считают, что сыграл свою роль чудовищный (без преувеличения) каторжный быт. Третьи не без основания думают, что каторжный быт в конечном итоге заставил его принять другую иерархию ценностей: он не был сломлен, о нет... но понял, что нетерпимость и непримиримость — вещи довольно страшные, особенно при несвободе. Он запрещал рассказывать об этом родителям (в письмах к ним — только нежность, только забавные происшествия и воспоминания), избегал упоминаний об этом и в письмах к невесте, но некоторым друзьям проговаривался: внутри самого коллектива «товарищей» кипела непрестанная борьба. Между партийными и беспартийными, эсерами и неэсерами, рабочими и дворянами. Постоянно кого-нибудь бойкотировали. И непрестанно боролись — не только друг с другом, но и с тюремным начальством. Подумать, ЗА ЧТО боролись, — волосы дыбом встают: за право не вставать при входе надзирателя... За то, чтобы их называли на «вы»... За то, чтобы начальник тюрьмы снимал шапку при их появлении... (Начальник тюрьмы, кстати, Созонова панически боялся. «Напишите товарищам на волю, чтобы меня не убивали», — скулил он в разговоре с ним.)
Безусловно, вся эта борьба против телесных наказаний и за крошечные привилегии «политических» была великим делом. Но была она отчасти и единственно возможным занятием для людей подлинно идейных, которых лишили всех иных занятий и искусственно отделили от реальной жизни, от настоящей борьбы. Чаще всего арестанты по ночам принимались петь (в камере сидели до сорока человек). Созонов не выносил этого пения, затыкал уши, навзничь бросался на нары — его стыдили: «Встаньте, ваше поведение может разлагающе подействовать на остальных»... И он вставал и пел со всеми, хотя песни эти давно уже не отвечали его мыслям...
Достоевский тоже на каторге пересмотрел свои взгляды (хотя они никогда не были особо революционными). Как показал Лобас в недавней книге, основанной на свидетельствах современников, никаким всеобщим любимцем, другом простых людей Достоевский на каторге не был: подвергался он самой обычной травле как со стороны начальства, так и со стороны арестантов. Не сказать, чтобы баланда, вши, холод и телесные наказания способствовали смирению. Скорее, они человека ломают. Сильный человек думает, что в его власти перестроить мир. Человек сломанный начинает мечтать о семейном счастии. Так мечтал о нем Достоевский. Так мечтал и Созонов.
К ужасным выводам приходишь иногда, правда?
К чертям, конечно, такую силу. Но возводить в перл создания такую слабость...
А именно это у нас и делали в последние десять лет. Оправдывалось убийство на ниве бизнеса — убийство идеологическое считалось величайшим грехом. Да и сама по себе политическая деятельность, если она не приносит реальных дивидендов, стала выглядеть клоунадой, безумием. Перестали всерьез относиться, например, к Новодворской, которая выглядела поначалу чуть ли не Спиридоновой-2...
Кстати, о Спиридоновой. Это едва ли не самая трагическая судьба в русском освободительном движении. Во время этапа на каторгу ее изнасиловали казаки, которые, по всей вероятности, были ПРОИНСТРУКТИРОВАНЫ начальством — все-таки политических берегли, не дай бог, кто руки на себя наложит. К приезду Спиридоновой готовилась вся каторга — каждый старался чем-то ей угодить, принести подарок, книжку, денег... Удивительно трогательные отношения были в этой среде (как почти во всякой секте). Создатель БО Гершуни при встрече с Созоновым осыпал его ласковыми именами, ЦЕЛОВАЛ ЕМУ РУКИ...
Да, прекрасные были люди. Прекрасные. Иногда я с ужасом думаю: ни с одним из них я не выдержал бы и пяти минут. Христа еще можно поймать на противоречиях, но их — никогда.
Самоубийство Созонова произошло, конечно, не только потому, что он таким образом протестовал против телесных наказаний. Да, он думал своей смертью предотвратить несколько самоубийств своих товарищей, добивавшихся того же — запрета на розги... Но и не в этом дело: невеста его к тому времени уже примкнула к эсерам, познакомилась с Савинковым, и в письмах они стали все чаще спорить. Он хотел, чтобы их будущая жизнь была «ласковой сказкой», а она думала все больше о борьбе. И страшным ударом было для него предательство Азефа.
Как бывает во всякой секте, на Азефа молились. В его предательство не желали верить. Бурцев, раскрывший этого невероятного провокатора, чуть не поплатился жизнью за попытку поставить под сомнение его чистоту и святость.
Сразу несколько мемуаристов вспоминают, что Азеф любил слово «забавный». Вообще ценил все забавное. И ему, должно быть, и в самом деле было очень забавно наблюдать, как сходили с ума люди, свято верившие ему.
Это не было каким-то патологическим случаем извращения нравственной природы человека, не было и полным отсутствием совести (хотя с совестью действительно были проблемы — я знал даже людей, уверявших, что Азеф был «не совсем человек»). Все объясняется довольно простыми, почти физическими законами: Евно Фишелевич Азеф был естественной реакцией на болезненную экзальтацию внутри секты, был тем лжепророком, которого не может не быть у лжеверующих. Истинный пророк вовремя ужаснулся бы и сказал: ребята, одумайтесь, следующим вашим шагом будет уничтожение человечества! Не слишком ли шикарный способ самоубийства?
Во главе секты не может стоять истинный пророк. Многие члены Белого Братства пытались покончить с собой, узнав, что Мария Дэви Христос кончать с собой не собиралась. Многие люди, уцелевшие во время Кровавого воскресенья, сошли с ума, узнав, кто был Гапон. И только для большевиков никогда не было большой драмой предательство их вождей — потому что и веры у большевиков никогда не было: человеком больше, человеком меньше, какая разница. Отряд не заметил потери бойца. Большевизм — это ведь искусство выживать при любых условиях, а вовсе не какое-то там лжеучение.
Когда Созонов достоверно узнал о предательстве Азефа, он понял, что по выходе с каторги не сможет вернуться к «делу». И что собственное его «дело», из-за которого он искалечил жизнь близких и погубил собственную, было в чем-то глубоко ложным, насильственным — прежде всего по отношению к себе. После таких прозрений искренние и чистые люди не живут.
С невестой он прекращает переписываться в середине 1910 года. Она готовит его побег, мечтает о возрождении БО с его помощью — он резко пишет ей о том, что чувствует растущее отчуждение между ними.
За два месяца до выхода с каторги он принимает яд и после четырехчасовых мучений умирает ночью на полу камеры.
Для эсеров его имя становится святыней, из него делают икону.
В 1922 году деятельность эсеровской партии после большого показательного процесса фактически прекращается.
Только не надо думать, что эсеры своими героическими жизнями и героическими смертями приближали террор 1937 года. Они приближали совсем другой. Не следует путать государственное насилие с личным, верховное — с низовым. Нет никакого сомнения в том, что в 1934 году Созонов уже пытался бы взорвать Кремль.
Вот только толку-то...
Я и сам не вполне понимаю, зачем пишу все это: может быть, делаю вполне безнадежную попытку разобраться в том, почему прекрасные люди обречены совершать бессмысленные злодейства. Может быть, хочу себе объяснить, почему никогда не стал бы общаться с этими прекрасными людьми. Может быть, пытаюсь оправдать собственную политическую пассивность — ибо по мне даже атеизм лучше секты, которая всегда кончает самоубийством, и по возможности массовым.
А может быть, на некоторые аналогии меня наводят удивительно трогательные и экзальтированные послания бен Ладена «братьям по вере». И для меня не так уж принципиальна разница между русскими террористами, убивавшими министров и царей, и исламскими террористами, убивающими ни в чем не повинных мирных жителей. Мирные-то жители террористам пострашнее иного министра. Это из-за них, из-за обывателей, никак не удается построить Идеальный Мир. Что до самопожертвования — так ведь и смертники ислама жертвуют собой...
Я не призываю ни к какому окончательному выбору.
Я просто хочу, чтобы наши современники, которые так пылко объединяются против мирового терроризма, и другие современники, так пылко защищающие чеченскую независимость, знали, между чем и чем они выбирают. Только и всего.
Насилие государственное и насилие личное, государственный недалекий попик или сверкающий очами сектант — вот и весь наш выбор, и третьего не дано. У Адама и Евы было только два сына — Каин и Авель, и род людской пошел от них.
Знать бы еще только, от кого кто...
Андрей ГАМАЛОВ
На фотографиях:
- 1904 ГОД, СПБ. НА МЕСТЕ УБИЙСТВА СОЗОНОВЫМ МИНИСТРА ВНУТРЕННИХ ДЕЛ, ШЕФА ОТДЕЛЬНОГО КОРПУСА ЖАНДАРМОВ В.К. ПЛЕВЕ
- ЕГОР-КАТОРЖАНИН: «ХРИСТОС — СТРАДАЛЕЦ, КОТОРОГО МЫ С ТОБОЙ ТАК ЛЮБИМ, ВЕЛИТ МНЕ ПОСТУПАТЬ ТАК, КАК Я ПОСТУПАЮ...»
- ГРУППА АРЕСТОВАННЫХ РЕВОЛЮЦИОНЕРОВ
- НЕВЕСТА ЕГОРА МАРИЯ АЛЕКСЕЕВНА ПРОКОФЬЕВА
- В материале использованы фотографии: из архива «Огонька»