Я — ДИКОЕ ЖИВОТНОЕ!

Культовый кинорежиссер 80-х после шестилетней паузы снял фильм «Нежный возраст», победивший на «Кинотавре» в Сочи и породивший массу споров

Сергей СОЛОВЬЕВ:

Я — ДИКОЕ ЖИВОТНОЕ!

— Ваш «Нежный возраст», Сергей Александрович, откуда он взялся?

— ...Уточняю: выражение «нежные тона нежного возраста» я нашел у Бродского в его нью-йоркских записках.

— О'кей, так откуда он взялся, этот ваш с Бродским «Нежный возраст», Сергей Александрович?

— Практически ниоткуда! Материализовался из воздуха, из моих случайных дачных посиделок с Митей, из рассказов сына о судьбах одноклассников — тоже случайных и необязательных. Этим картина мне и дорога, ибо лучшее, что может произойти в том странном ремесле, которым я занимаюсь, обыкновенно лежит вне замыслов. Я на первой же лекции говорю студентам, что чрезвычайно вредно иметь так называемые творческие замыслы или, как сейчас выражаются, концепт. Наверное, искусство все же начинается там, где заканчиваются планирование и любая логическая работа мысли. Поэтому я всегда затрудняюсь отвечать на вопрос «Что вы хотели сказать своим произведением?» Что сказалось, то и сказал...

— А каким образом продюсером фильма стал Никита Михалков и его «ТРИТЭ»? Мне казалось, что вы с Никитой Сергеевичем давно побили все горшки, и мир промеж вами невозможен.

— История наших взаимоотношений насчитывает — о, боже! — почти четыре десятка лет, и в ней действительно были всякие моменты. Да и начиналось все непросто, ибо в момент знакомства во ВГИКе оба сразу сообразили, что эту жизнь нам придется прожить вместе, хотим мы того или нет.

— Откуда такая уверенность?

— Согласитесь, каждый интуитивно находит личную конкурентную среду. Мы моментально и безошибочно вычислили друг друга, хотя Никита вырос в одной из самых элитных семей страны, а я родился у черта на куличках в никому не известном городе Кемь...

— Каком, извините?

— Кемь. Императрица Екатерина II, ссылая особо провинившихся подданных, писала на монарших указах резолюцию: «Отправить к е... матери». Начальные буквы этого «адреса» и составили название моей малой родины — Кемь. Это на Белом море. Дальше уже только Соловки...

Так вот, повторю: несмотря на очевидную разницу в стартовых условиях, мы с Никитой быстро удостоверились, что обречены идти по жизни рядом. К счастью, нам хватило ума понять, что самым глупым и бессмысленным способом этого путешествия будет ревность или, упаси боже, вражда. А вот наши «доброжелатели» до сих пор никак не могут этого сообразить и упорно стараются стравить нас, столкнуть лбами, а так как мы оба не ангелы...

— ...попытки эти небезуспешны.

— Вполне. Однажды мы даже лет десять не разговаривали друг с другом. Ни слова! А потом не могли вспомнить, из-за чего же все это началось. Видите, все-таки умудрились нас талантливо поссорить... Впрочем, всякий раз, когда кто-то пробует извлечь выгоду из нашего конфликта с Никитой, мы немедленно находим способ уладить проблему. Эти способы становятся все изысканнее, уменьшая шансы шептунов.

В ситуации с «Нежным возрастом» все случилось совсем просто. Когда мы закончили сценарий, я понял, что будет сложно найти артистов на главные роли. И тут вспомнил о «Сибирском цирюльнике», о юнкерах Никиты. Попросил его кого-нибудь порекомендовать.

— К этому моменту десять лет вашей игры в молчанку прошли?

— И первые десять, и следующие пять! Но это о другом, а тогда Михалков прочитал сценарий и спросил: «Митю снимать будешь?» И добавил: «Деньги-то на картину у тебя есть?» Впервые в жизни мне не пришлось искать продюсера, он сам нарисовался за один вечер.

— И много Михалков дал?

— Мне он ничего не давал, а вот «ТРИТЭ» предоставила большую часть суммы на производство картины. Фильм стоил около миллиона четырехсот тысяч долларов...

— Выходит, взять на роль главного героя Дмитрия Соловьева посоветовал вам Михалков. Но вы ведь и прежде страдали семейственностью, предпочитая работать на своих картинах с женами — то с Екатериной Васильевой, то с Татьяной Друбич...

— А почему «страдал»? Убежден: надо снимать только тех, за кого болит сердце. Это могут быть жена, сын, дочь, но в то же время и совершенно посторонний, не состоящий в формальном родстве со мной человек. Например, я по-братски обожал работать с Жорой Бурковым, очень люблю Михаила Ульянова. В круг моих киношных родственников входят совершенно разные, причудливые люди. Сашу Баширова знаете? Это ведь я его частично породил и уже по-родственному не могу без него. Не умею работать с тем, кто оставляет меня равнодушным. Вспоминаю, как Михаил Александрович Ульянов убеждал присмотреться к Николаю Гриценко: «Это же великий артист, гений!» Я ломал глаза, приглядывался, однако... Может, и великий, но не мой. Чужая территория. Из этого, разумеется, вовсе не следует, будто Баширов по силе таланта или актерского дарования равен Качалову, Москвину или Мастроянни.

— Все-таки вы уходите от ответа, Сергей Александрович.

— Никуда я не ухожу! Больше скажу: в фразе «Режиссеры любят снимать жен» нарушена причинно-следственная связь. Супругами режиссеров и становятся те, кого они, режиссеры, хотят снимать. Поймите, все решается на бытовом уровне, порой и без всякого романа. Начинаешь съемки, а потом вдруг оказывается, что не расстаешься с человеком ни днем, ни ночью...

Катю Васильеву я мальчишкой высмотрел, когда она пришла сдавать экзамены во ВГИК. Я учился на втором курсе и считал, что вполне могу подойти к великолепному Ромму с развязной просьбой: «Михаил Ильич, вы вон ту рыжую обязательно возьмите к нам на курс...» Катя была первой моей «личной» актрисой, первым личным произведением. Безусловно, Васильева от природы выдающаяся артистка, но я до сих пор считаю, что пик ее гениальности пришелся на студенческие годы, на то, что мы с ней вместе сделали во ВГИКе.

— Если все так славно начиналось, почему же потом песня не заладилась?

— Песни ведь тоже разные есть... Знаете, нельзя превращать все эти сходы-разводы в концептуальную игрушку, способ позднего изощренного издевательства друг над другом. Я не сторонник оплаты застарелых счетов: ах, ты так, сука, ну тогда получай... Это как-то не по-человечески. Конечно, нет ничего хорошего в том, что не сумел удержаться в одном браке... Как бы вам объяснить? У Пикассо, говорят, был «розовый» период в творчестве, «голубой», затем еще какой-то «серо-буро-малиновый», Лев Толстой талдычил о таинственных семилетиях в жизни, о том, что человек как бы полностью меняется за это время. Все это, увы, не выдумки. Посему и знаменитое режиссерское многоженство является отнюдь не следствием распутности, а неким грустным отпечатком, накладываемым тяжелой профессией.

— Хорошую вы себе работенку нашли. Похоже, на нее все списать можно.

— Черт его знает, есть ли тут повод для вашей иронии. Я, например, очень хотел бы, чтобы в моей жизни не было этой мешанины, чтобы работа — отдельно, а бытовуха — отдельно. Увы, так не получается. Аню, свою дочку, я снял в «Доме под звездным небом» и с тех пор весьма кровожадно слежу за ней, прикидывая, в какую бы картину снова заткнуть. При этом понимаю: моя услуга может оказаться вполне медвежьей. Аня с пятилетнего возраста профессионально занимается фортепиано, играет уже двенадцать лет, не пропуская ни одного урока. Педагоги постоянно твердят: «Не вздумайте выдернуть дочку из-за инструмента». Я как бы и не думаю, но обреченно предполагаю: если вдруг подвернется сюжет, да еще связанный с музыкой...

— Какой вы, однако!

— Ага, такой. В большинстве жизненных ситуаций мною движет шкурный режиссерский интерес. Чем сочинять героиню с нуля, учить ее, натаскивать, согласитесь, проще взять готовый к употреблению товар да еще такой, к которому неравнодушен.

Ну как я мог не снимать Таню Друбич? Может, у вас есть вариант, кем ее заменить там или сям? У меня выбора не было и нет ни тогда, ни сейчас. По-прежнему готов работать с Друбич. В то же время никогда искусственно не затягивал Таню в фильм, если ей там нечего было играть. Мелькнула мысль затолкнуть Друбич в «Дом под звездным небом» вместо Маши Аникановой, но я себя вовремя остановил. Был бы полный семейный маразм, если бы Таня изображала ровесницу Мити, в которую тот влюблен. Курам на смех!

— Но в «Москве» у Зельдовича она же сыграла девочку.

— Согласен, Таня выглядит феноменально, фантастически. По-моему, это даже как-то не очень нормально.

— Не ревнуете, когда Друбич снимается у других режиссеров?

— Обыкновенно она никому не дает согласия, пока я не полистаю сценарий. Дело, разумеется, не в моей царственной цензуре, а в некой разумной привычке советоваться, сложившейся за долгие годы совместной жизни.

— Были случаи, когда Татьяна отказывалась от ролей по вашему совету?

— Да. Или нет. Пожалуй, все же да... Я, правда, не знаю. Знаю только, что мне не приходится что-то Тане объяснять, выстраивать систему мотивации. С первых дней знакомства мы понимаем друг друга с полуфразы, с полувзгляда.

...А что касается Мити, то и для него киношная судьба началась не с «Нежного возраста». Когда сыну было десять лет, я соображал: отправить его в пионерский лагерь или взять на съемки картины «Чужая Белая и Рябой». В итоге Митя поехал со мной в Казахстан. Все лето он провел в чудовищных условиях — степь, жара, безводье... А тут еще эти птички... С утра до ночи мы ходили обосранные голубями. Едва поутру переступали порог голубятни, как птицы начинали гадить нам на головы, очевидно, так протестуя против съемок. Птичье дерьмо было везде — в волосах, на зубах, на одежде. Ужас! Митя не ныл, все сносил молча. Потом была комфортная «Асса». Афишу к картине (помните ее?) делал Митя, его графический дизайн.

— Кстати, об «Ассе». Вы ведь ее в Ялте снимали?

— Да. У меня наркотическая тяга к этому городу. Я к нему таинственно неравнодушен.

— Говорят, местные власти недавно подарили вам шикарную квартиру с видом на море?

— Хрен его знает, насколько она шикарна, поскольку так пока и не удосужился в ней побывать, но, по рассказам дарителей, там три комнаты, и море в самом деле видно. Получилось так. В Ялте в прошлом году проходил первый телефорум стран СНГ, и меня попросили стать его президентом, дабы придать мероприятию некий неопределенный статус. Ломаться и отказываться я не стал, а какой дурак отказался бы две сентябрьские недели побалбесничать в Крыму? Словом, приехал. Между тем форум оказался весьма любопытным в профессиональном смысле предприятием, и мне, президентствуя, не пришлось насиловать себя. А в день закрытия крымские власти преподнесли сюрприз, заявив во всеуслышание о решении «наградить режиссера Соловьева, прославившего Ялту фильмом «Асса», персональной квартирой». От неожиданности я чуть не рухнул со сцены. Врать не стану, был практически счастлив. Давно уже ничего подобного не испытывал...

— А почему же новоселье до сих пор не справили?

— Всю зиму собирался, но так и не сложилось, хотя я обожаю зимнюю Ялту. В Москве мне нравится только первый снег. Когда же холода и снегопады превращаются в банальную хронику и затягиваются чуть ли не на полгода... Я и раньше эмигрировал бы куда-нибудь на юг и попросил там климатического убежища, но не знал куда. А теперь судьбой определено — в Ялту!

— Домашние отпустят?

— У меня в этом смысле счастливая семейная жизнь. Нет никакой унылой бытовой обязаловки: где шлялся? а ну дыхни! куда собрался?.. Мы все болтаемся как бы сами по себе и встречаемся не из-за протокольной необходимости, а по трудно определимой словами душевной потребности. Поэтому никто нигде меня удерживать не станет. Соберусь и поеду. Прямо сейчас. Пусть и летом. Там, в Ялте, наконец закончу трехтомник своих записок, частью — сумасшедших, о котором рассказываю всем желающим уже много лет. Понимаете, никак не могу поставить логическую точку. Жизнь булькает и булькает, постоянно оттягивая хоть какой-нибудь финал. И слава богу! Подожду, торопиться мне некуда. Надеюсь, в итоге образуется достаточно полный и нетривиальный рассказ о советском и русском кино последней четверти XX века.

— Так это будет книга только о кино или о жизни тоже?

— Кино как жизнь и жизнь как кино. Это не я определил, а Михаил Ильич Ромм: «Кино не профессия, а образ жизни». От себя могу добавить: не самый плохой образ. Во всяком случае, я никогда не испытывал злобы или раздражения, что потратил время не на то.

— Обиженные после выхода книги появятся?

— Ни одного! Этому я уделяю особое внимание. Самое похабное занятие — сведение счетов после драки, да еще в одностороннем порядке. Не могу представить, как сижу дома, припоминаю чью-то свинскую гадость и с благородным негодованием пишу: теперь-то понимаешь, какое ты, братан, на моем фоне дерьмо?

— С годами вы, похоже, становитесь не в меру деликатны.

— Почему? В глаза и сегодня любому братану могу сказать все, что угодно. Не люблю крутить фиги в спину. Но еще больше не люблю конфликты. Есть люди, которые без бодрящих искр скандала в воздухе не могут жить и работать. Я же, напротив, этого не терплю и открыто признаюсь в стопроцентном конформизме. Кстати, и книжка так называется — «Из записок конформиста». Наверное, высшая и наиболее гармоничная форма жизни — равновесие. Когда этого вдруг удается достичь, чувствую себя так хорошо! Правда, долго в благости пребывать не получается: поутру опять вхожу в голубятню и... Дальнейшее уже описывал.

— А в быту что может вывести вас из себя?

— Я вот с Митей зверски, чуть не до мордобоя ругаюсь из-за его дурацкой привычки постоянно всюду опаздывать. Готов убить, когда он спокойно задерживается на сорок минут, на час. Сейчас рассказываю, а меня уже колотит! Да кто он такой, чтобы так по-хозяйски выгрызать кусок моей жизни? А когда Митя еще врать начинает, рассказывая, будто проколол колесо или попал в пробку, пропуская кортеж Путина... Не-на-ви-жу! Сам стараюсь никого не подводить, не заставлять ждать и требую, чтобы ко мне относились с уважением.

— По-моему, у режиссера профессия замешена на попрании чужого «я». Вам ведь приходится на площадке орать на артистов, костерить их последними словами?

— Да, правда, иногда визжу как зарезанный. Но, знаете, я научился кричать, никого персонально не оскорбляя. Даже в профессиональном выбросе адреналина стараюсь контролировать себя, чтобы не нанести кому-нибудь обиду. Мне кажется свинством унижение тех, кто хоть чуть слабее тебя.

— На детей руку поднимали?

— Обождите, вспомню... Анька так и проскочила небитой, а Митьке однажды врезал в глаз за очередное опоздание. Но он уже был вполне половозрелым и мог ответить так, что у меня башка отлетела бы. Словом, и тут, надеюсь, не унизил сына, а физически выразил отношение к опостылевшему мне факту.

— Правда, что Митю вы назвали в честь героя картины «Сто дней после детства»?

— Не совсем так. Со мной на курсе учился Митя Крупко, человек грандиозной природной одаренности, самый талантливый из нас, к тому же гениальный рассказчик. И вот однажды во время очередного бенефиса Крупко у нас дома у Марианны, Митиной мамы, от хохота начались досрочные родовые схватки. И мы решили: значит, судьба, будет мальчик — назовем Митей. А сценарий «Ста дней» к этому моменту уже был готов.

А вот с Аней образовалась долгая возня. Дочь месяца два или три жила безымянной. Мы с Таней тупо разглядывали малышку и никак не могли понять, как ее зовут. Закончилось тем, что все взяла в руки Танина мама: «Она Аня». Я моментально согласился, поскольку сразу вспомнил чеховскую Анну Сергеевну из «Дамы с собачкой».

— Как-то вы обмолвились, что придерживаетесь теории, согласно которой ребенка в 16 — 17 лет надо выставлять за порог родительского дома. Мол, это гарантирует ему нормальную адаптацию ко взрослой жизни.

— Да, мне до сих пор так кажется. По себе знаю: останься я после школы в Ленинграде, ну пошел бы учиться на журфак, ну жил бы с родителями, ну жрал бы мамины котлеты... Так и выросло бы из меня домашнее животное.

— А уехав в Москву, вы одичали?

— Конечно! Я вполне дикий! Я принципиально дикий. И тогда, и теперь. В шестнадцать лет, помню, оказался на Ленинградском вокзале с чемоданом редчайших книг, которые с детства собирал по лучшим букинистическим магазинам Питера и на радостях притащил с собой. Я привез в Белокаменную уникальные экземпляры! Когда в 22-м году умер Хлебников, Пастернак, Маяковский, Северянин, не помню, кто еще, от руки переписывали его стихи и отпечатали затем несколько десятков брошюр на стеклографе. Недавно из каталога книжного «Сотбиса» узнал, что каждая такая книжечка на этих аукционах зашкаливает за 80 тысяч долларов, а у меня их было, может, с десяток! И вот с этим добром я приперся во вшивую общагу ВГИКа, запихнул чемодан поглубже под койку и стал осваивать свежее очарование студенческой жизни. С поступлением нас сразу пришли поздравлять Володя Высоцкий и Жора Епифанцев, приятели моих сокурсников. Мы уселись в кустах и в час дня выпили там две бутылки водки! А я до этого даже вина не пробовал, вкуса алкоголя не знал... Тут мне и налили полстакана «Столичной», и я понял, что сейчас выпью и умру. Видите, не умер! Наоборот — там же в кустах жизнь расцвела! Общага меня быстро закалила, мы ходили вечно пьяные.

— Вечно молодые и вечно пьяные.

— Абсолютно точно! Из окон на улицу постоянно летели бутылки. Однажды в комнату, где мы с приятелями выпивали, заявился участковый. Посмотрел на нас и говорит: «Будем составлять протокол. Ваши фамилии?» Ну мы и стали называться: Довженко, Ханжонков, Мозжухин, Эйзенштейн, Протазанов... На следующий день в институт пришел протокол: «Вчера в общежитии задержаны пьяными студенты Довженко, Ханжонков, Мозжухин, Эйзенштейн и Протазанов. Вели себя недостойно, требуем исключения нарушителей социалистической дисциплины из ВГИКа».

Помню, Вася... Василий Шукшин, вернувшись из Венеции с «Золотым львом» за фильм «Живет такой парень», стоял на проходной с тремя ящиками водки и каждому входящему в общагу торжественно вручал бутылку в честь своей победы.

Словом, место было замечательное! Правда, прожил я там недолго, поскольку рано, на втором курсе, женился, и мы с Катей Васильевой сняли комнату. В общей сложности поменяли их штук двадцать, не меньше. Жили в немыслимых коммуналках, ютились за шкафами, в поделенных напополам клетушках хрущевок. Я быстро привык, что в любом углу можно иметь свой дом. Впрочем, это другая тема, а тогда, в общаге, чемодан книг мы успешно пропили меньше, чем за год, но я об этом ничуть не жалею. Все делалось правильно, так было нужно. Почему? Не знаю. Наверное, в тот момент из меня уходила домашность и укорененность в быт, а входила укорененность в жизнь. Эта смена очень важна, за нее любую цену заплатить не жалко. Хотя, конечно, московские букинисты были настоящими бандитами. Принес им томик Пастернака 1937 года издания, а они мне дают 1 рубль 60 копеек. Я возмутился: «Вы чего? Двенадцать с полтиной — минимальная цена!» А мне отвечают: «Мы платим по номиналу...» Я ведь в некотором роде коллекционер, понимаю, что тогда пропил в денежном и культурном выражении, но еще раз бесслезно повторяю: не жалею, не зову, не плачу.

— А сегодня вы что коллекционируете?

— Предметы русского ампира первой трети XIX века — детали интерьера, мебель. Жуткая приятность! Гениальна живопись неизвестных крепостных художников. Есть вещи совершенно ошеломляющие! Их ценность не в показном богатстве или роскоши, а в направленности на подлинное целомудренное искусство.

— И как вы себя среди этого добра ощущаете?

— Опять-таки очень комфортно! Словно все сделано вчера и персонально для меня. Скажем, поглядите на вот этот диван поэта Жуковского. Четырехугольный, из волнистой березы, забираешься в него и — балдеешь. Там так замечательно спится! А сны какие! О!

— А письменный стол у вас не от Пушкина?

— Бюро красивое, но за ним я и раньше-то не работал, теперь уж и подавно. Много лет пользуюсь ноутбуками, а разве можно это железное барахло впихивать в русский ампир или того хуже — ради компьютерных проводков дырки в столе резать? И потом: для работы мне не нужны какие-то особенные, «вдохновляющие» условия. В этом смысле я неприхотлив. Могу писать стоя, сидя, лежа. Было бы что. Пока вроде бы нужные мне слова находятся...

Андрей ВАНДЕНКО