ПРО ЭТО

Для российского художественного пейзажа Татьяна Назаренко совершенно уникальная героиня. Женщина масштаба Марлен Дитрих или Софи Лорен: сказать «без возраста» — значит принизить роль. С необоримым женским инстинктом, который пробивается во всем. Об этом, об инстинкте, говорили художница и наш редактор отдела Людмила Лунина, в прошлом искусствовед.

ПРО ЭТО

Татьяна Назаренко

— Я все время делаю ошибки: влюбляюсь не в тех, кого надо, действую безоглядно. Потом переживаю. Зато в конечном итоге метания дают импульс творчеству.

— То есть подпитываетесь, как от батарейки?

— Конечно. Я вообще не могу работать, когда все прекрасно и замечательно. Разочарования, переживания, страсти — непременные условия творчества.

— А как это сочетается с вашим статусом замужней дамы: двое детей, муж, который в том числе помогает вам в работе — собственноручно выпилил лобзиком 170 фигур-обманок?

— Да, муж мне очень помогает. Но, понимаете, мои влюбленности не всегда предполагают взаимность: я влюбляюсь, но это не значит, что завожу романы. Я не завожу их никогда. Какой вы ответ хотели услышать, учитывая мой статус замужней дамы? У нас в семье замечательные отношения. Но состояние влюбленности для меня важно.

Я сейчас думаю: «Боже мой, сколько я делала ошибок!» Я вообще все делала неправильно. Читаю вот глянцевый журнал, где объясняют, как себя с мужчинами вести, что должна делать женщина, что не должна: не должна звонить, назначать свидание, проявлять инициативу. Куча советов. Я все это знаю и знала, но поступала с точностью до наоборот. Иногда ведь ужасно хочется позвонить, потом себя коришь. Влюбленность — это мучительное состояние. Забываешь о себе, куда-то мчишься... Зато есть что вспомнить.

— А вам никогда не хотелось угомониться?

— Хотелось. Но не получалось. К счастью.

У меня были такие моменты, когда казалось, что жизнь закончена. Мне было 24 года, родился первый ребенок. Я писала большую картину — «Казнь народовольцев», разрывалась между работой и сыном. С мужем, который считал, что жена должна сидеть дома, отношения были сложные. И тут я познакомилась с одним замечательным художником, и он пригласил меня встречать Новый год.

Но как быть с ребенком? Его надо было уложить спать. И вот я остервенело укачиваю сына, а сама смотрю на часы: четверть двенадцатого, половина. Он все не засыпает. По квартире бегают встревоженные домочадцы, каждый хочет вырвать у меня ребенка, чтобы я побыстрее выкатилась на встречу Нового года. Где-то без двадцати — я помню по секундам, мне казалось, что решалась моя судьба, — сын заснул. Я стремительно приняла душ, надела вечернее платье. Жили мы на «Смоленской», а нужно было ехать на «Кировскую». Без трех двенадцать я подлетела к метро, где меня ждал мой друг, и в полночь мы прибежали в компанию. Более счастливого Нового года в моей жизни не было. Я поняла, что вот она — новая жизнь. Никакой ребенок, ничто на свете не помешает мне быть счастливой.

Множество женщин, особенно у нас в стране, рано ставят на себе крест. Рожают детей и кудахчут над ними, как курица над яйцом. Старятся. Это не мой выбор. Я так не могу.

Когда мне исполнилось тридцать, я подумала, что пора становиться солидной. Я как раз поехала в командировку в ГДР и там купила себе женские костюмы — пиджаки, юбки ниже колена. Спустя несколько лет (а я очень трудно расстаюсь с вещами) я смотрела на них и думала: «Кто мог купить этот кошмар?» Потому что буквально через неделю после ГДР я отправилась на юг, прямо в поезде познакомилась с мальчиком, который был на шесть лет меня моложе. У нас приключился дикий совершенно роман, и я о своей солидности забыла. И костюмы ни разу не надела.

— Таня, а ваш свободолюбивый и любвеобильный характер — продукт эпохи, в том смысле, что западная сексуальная революция докатилась и до СССР и быстренько здесь перековала кадры? Или вас так в семье воспитали? Я читала, что вы, поступив в художественную школу, начали самостоятельную жизнь. Ваши родители уехали...

— Но ведь не навсегда. Папа был военным, его командировали на Сахалин, мама уехала с ним. Меня оставили с бабушкой. Она была чрезвычайно консервативным человеком.

Какая сексуальная революция? Я вас умоляю! Я была воспитана в традициях католического монастыря. Первый возлюбленный у меня появился так поздно, что просто стыдно об этом говорить.

Целоваться? Ни в коем случае. Я уже была взрослая тетка, а бабушка ездила со мной на юг, водила за ручку и отгоняла от меня всяких мерзких мужчин.

Потом я собралась замуж. Бабушке мой избранник не нравился. «Если ты скажешь, что после моего замужества умрешь, я замуж не выйду», — говорила я. «Я не умру, — отвечала бабушка. — Но ты делаешь глупость».

И позже она продолжала караулить меня вечерами. До двенадцати не ложилась спать, ждала, как могла, следила за моей нравственностью.

— Но, наверное, нравственность не сильно страдала. Был один брак, потом перерыв, потом второе замужество?

— Да, мне тоже так казалось. Я недавно разговаривала с подругой: «Наташка, что ты?! Все было очень... прилично. В таком-то году я только работала, никакой личной жизни». А она начинает перечислять. И оказывается, что я много чего позабыла.

Я очень смешно познакомилась со своим нынешним мужем. У меня в мастерской сидела компания, мы выпивали, было весело. Но так получилось, что наши кавалеры от выпитого совсем ослабли и, бесчувственные, уснули. А мы с подругой были полны сил. Она — в час ночи! — позвонила знакомому бизнесмену: «Приезжай, мы тут гудим. Хозяйка (то есть я) — само очарование». Он приехал — с букетом сирени и, чтобы всех сразить наповал (к богеме человек собрался), у входа в мастерскую снял брюки. Явился, так сказать, во всеоружии.

А мы уже и забыли, что ему звонили. Тишина, полумрак, мы с подругой пьем чай, задушевно беседуем. Обстановка в высшей мере спокойная. Стук в дверь. Я открываю и совершенно обалдеваю: громадный букет сирени. Я не вижу за ним человека, автоматически беру цветы, начинаю искать им место. И тут до меня доносится гомерический хохот подруги. С той ночи мы с Сашей не расставались.

— Быть замужем или нет — вам все равно?

— Наличие штампика в паспорте необходимо, если живешь в провинциальном городке. Моя профессия всегда предполагала независимость. Подрамник натянуть, холсты таскать — я все делаю наравне с мужчинами.

— Но все-таки семья была: бабушка, сын, родители?

— Да, бабушка взяла на себя все хлопоты о ребенке. Родители помогали. Меня не интересовал муж, который только деньги приносит и передвигает в квартире тяжелые вещи. Просто не было потребности в таком партнере. Но муж нужен. И на пригласительных пишут: «С супругом». Хотя Саша не сильно любит светскую жизнь. Я не чувствую дискомфорта, когда иду на вернисаж или на прием одна. Всегда найдется кто-нибудь, кто поможет и шубку снять, и домой проводит. Вот когда мы всей семьей едем в деревню, конечно, без мужа не обойтись.

— Так что же, муж только для деревни?

— Нет-нет, муж нужен, конечно нужен. Не только в деревне. Вечером иногда придешь в плохом настроении, надо, чтобы кто-нибудь по головке погладил, и не только. Близкий человек дает тебе чувство уверенности. Женщины, когда им плохо, нервничают, все им не нравится, — кто успокоит, как не муж?!

— А супруг не возражает против вашей активной светской жизни?

— Если бы я была домохозяйкой, думаю, ему было бы со мной неинтересно.

Иногда он ворчит. Когда нас принимали в академики Академии художеств, я с друзьями пришла домой — продолжать праздник. Мы были очень возбуждены. И Саша — что случается крайне редко — сделал мне выговор: «Что это такое и кто это такой?» А так у меня вполне лояльный муж. Да я и не даю повода.

— Виктория Токарева говорила, что за талант готова простить мужчине все. А вы на что реагируете?

— На талант. Но я не согласна, что талант все оправдывает — ложь, необязательность, пренебрежительное отношение к женщине.

Боюсь, что я не разделяю этого мнения. На моего мужа можно положиться — и я это очень ценю.

А с талантами надо дружить. Когда находишься рядом с умным, блестящим мужчиной, невольно думаешь: «Ой, вот бы рядом был такой человек! Как это интересно, каждое утро или вечером, за чаем, слушать его!» Но умом я понимаю, что не станет он тебе глаголить за чаем, что он будет востребован в других местах.

Я смотрю на жен своих талантливых друзей: бедненькие, как же им тяжело!

И еще, честно говоря, я люблю красивых мужчин. У меня и первый муж был красивый, и второй ничего. Это почти физическое удовольствие — смотреть на красивого человека. На меня это действует гипнотически, я глаз не могу оторвать, я же художник. Пускай он молчит — мне приятно на него смотреть.

— У вас много подруг?

— Их можно пересчитать по пальцам — раз и два. Подруг и должно быть мало. А мужчин может быть...

— ...бесконечно много? Но круг, наверное, узок. Одни художники?

— У меня никогда не было серьезных романов в своей среде. Художники достаточно... как это лучше сказать... непрезентабельны: немытые, плохо одетые, потные. Конечно, далеко не все, но в общей своей массе. Они мне нравятся как приятели, с которыми приятно попить пивка, посидеть, поболтать. Не хочу сказать, что у меня не было романов в своей среде, но не так уж много... кажется.

— Если не вспоминать по годам? А психологическую усталость вы не ощущаете?

— Иногда, да: все известно, ничего нового, и на себя в зеркало смотреть противно, и тряпки не нравятся. А потом... Вот я была на открытии «Арт-салона» в Манеже. Подошел художник, начали трепаться. «А как девушку зовут?» — спрашивает. Все на него выразительно посмотрели: «Ты разве не знаешь?» — «Нет, не знаю. А познакомиться можно? А вы художница?» И я чувствую, что просто на цыпочки от счастья становлюсь! Ой, как интересно! У меня сразу такой кураж! И вот я уже идут смотреть его работы.

Я замечательно себя чувствую в Нью-Йорке, где со мной случаются самые невероятные вещи. Например, я долго ходила мимо одного ресторана, он назывался «Джекил энд Хайт». Он с приколами, там скелеты в витринах выставлены. А мои американские друзья — люди степенные, в такой ресторан не пойдут. Я даже не представляла, что сколько там стоит. И вот, в праздник Хэллоуин, зажав в руке 300 долларов, я все-таки решилась. Боже мой, я себя чувствовала просто как девочка на Рождество. Там было так интересно: мошенникам отрубали головы, скелеты трясли костями. Множество ужасов, которые при приближении оказались очень смешными. За шесть долларов я купила кружку пива, стояла, визжала со всеми, ахала. Ко мне кадрились молодые люди, менеджер ресторана сунул свою визитную карточку.

Я правильно сделала, что пошла. Надо разрушать в себе этот внутренний запрет, дескать, сейчас нельзя, уже нельзя, это развлечение не для тебя. За границей это делать легче, в Москве сложнее. Здесь меня все знают, я действительный член Академии художеств, член президиума. У меня статус, его надо блюсти.

Но вы знаете, я вот хожу по Козицкому переулку и смотрю на вывеску стрип-шоу «Красная шапочка». Это для женщин, там юноши раздеваются. Мне ужасно любопытно. Вы там случайно не были?

— Да вот как-то не довелось. А смотрите ли вы разные смелые телепрограммы, например «Про это»?

— Да, одна меня потрясла. Про садомазохистов. Я как села перед телевизором, так оторваться не смогла. Там шли такие откровения... В студии сидела зеленая молодежь. Им-то зачем все это мотать на ус? Пока порок не легализован, есть шанс, что им не будут заниматься повсеместно. А если будут, то с чувством вины. Но когда все вокруг говорят, что порок — это норма...

Я помню ощущения, когда пересаживала рыбку из банки в аквариум, ее трепет в ладони. Так хотелось придушить. Но ведь сдерживаешь инстинкты. Это очень важно, в этом суть воспитания и морали — сдерживать инстинкты.

Американцы собираются транслировать по телевизору настоящую казнь. Общество раскололось: часть возмущена. А чего они хотели? Огромное количество художественных фильмов, где душат и убивают, подготовило людей к тому, чтобы наблюдать в эфире настоящее убийство.

— Вы романтик?

— Естественно, я же воспитывалась на книжках Тургенева, Толстого, Бальзака, Мопассана. Я дословно помню строки из рассказа Бальзака «Покинутая женщина»: «В святости любви — ее оправдание».

Нынешний прагматизм меня удивляет. Половое просвещение в школе проводят среди третьеклашек. Я с ужасом думаю, как мой младший сын будет общаться с девочками...

Мы недавно смотрели замечательный спектакль — осовремененный «Евгений Онегин», где главным действующим лицом была кровать. Татьяна выходила в малиновом облегающем платье. Я смотрела на своего ребенка — как он это воспринимает? Его поколение ведь книжек не читает. Хотя я заставила его прочесть «Алые паруса» Грина.

Мне никогда не нравилось доходить в отношениях с мужчинами до конца. Но может, так и надо? Это ведь игра.

— А мужчины как?

— Не знаю, главное, что нравилось мне. Предощущение острее, чем финал.

— Ваш старший сын женат?

— Успел побывать.

— А какую невестку вы бы хотели иметь — добрую, хозяйственную?

— Да нет, веселую, деловую. И младший сын девочками мало интересуется.

— Может, ваш образ им всех девочек затмил?

— Не знаю. Вполне возможно. У нас серьезная семья. Я одна всех тормошу: стол веду, праздники придумываю, прыгаю, веселюсь сама и их заставляю. Так по жизни получилось.

— У вас есть мечты?

— Я бы с удовольствием родила сейчас ребенка. Вот как у мужчин замечательно получается! Они и в шестьдесят, и в семьдесят, и в восемьдесят могут стать молодыми отцами. Если бы можно было сейчас родить, я бы ни минуты не колебалась.

Я помню, много лет назад была в Париже. Тогда там было модно (да и сейчас, по-моему, модно) рожать поздно. Передо мной сидела жена моего друга, француженка, как мне казалось, возраста моей бабушки, — о чем я ей незамедлительно сообщила. Ей было за сорок. И она была беременная. Я подумала: «Ведь действительно — бабушка. Куда рожать? С ума сошла». А когда я сама родила в ее же возрасте, для меня это было нормально.

Я помню, пришла в женскую консультацию, будучи второй раз беременна. Еще стоял социализм, и мне необходимо было получить талоны на детское белье, а для этого — прослушать лекцию, адресованную будущим матерям. И вот врач излагает: рожать лучше в восемнадцать лет, в двадцать пять — уже поздновато, но можно. После тридцати — ну, если найдется такая смелая женщина... Я сижу и думаю: «Что он говорит? А я не человек, что ли?!»

Моему младшему сыну уже четырнадцать. Я безумно переживаю, что не нужна ему так, как прежде. Он становится мужчиной. И мой муж, и сыновья одинаково высокие, здоровые. Иногда посмотришь — кошмар. Неужели эти огромные мужики — моя семья?!

— А хочется маленького...

— Конечно, маленького, тепленького, которого можно отшлепать или посадить на колени, сказку почитать, обнять-поцеловать. Я бы совсем иначе себя вела: перестала бы бегать по вернисажам, выпивать, начала бы работать. Все было бы по-другому — все еще по-другому может быть.

Людмила ЛУНИНА