ТАК НАСКОЛЬКО ЖЕ ОН ВИШНЕВ, ЭТОТ САД?

Разговоров было много. Началось с того, что примерно полгода назад на одном международном журналистском мероприятии ко мне подошла, слегка шатаясь, коллега из Голландии — девушка классического северо-европейского типа, ну знаете, прозрачные глаза и светлые прямые волосы. В борьбе за ускользающее равновесие (дело было ближе к концу мероприятия, и коктейли уже были, надо думать, потреблены в полном объеме) моя собеседница слегка оперлась о косяк двери и сосредоточенно обратилась ко мне: — Ты русская? — Русская, — подтвердила я. — Уважаю... Было, конечно, приятно, но — как бы это поточнее? — несколько неожиданно. И потом, хотелось ясности. Или хотя бы контекста. — За что? — я решила идти прямой дорогой. — Я только что была на спектакле. «Вишневый сад» называется. Ну, вы, русские, даете...

ТАК НАСКОЛЬКО ЖЕ ОН ВИШНЕВ, ЭТОТ САД?

Про «Вишневый сад» в Лондоне говорят буквально на всех углах: в прессе, на рекламных щитах, на театральном сайте английской столицы в Интернете. При этом следует иметь в виду, что театральная жизнь Лондона бьет кипучим ключом. К тому же и русская классика здесь присутствует довольно регулярно: то опера «Катя Кабанова» (понятное дело, по «Грозе» Островского) собирает полный оперный театр Ковент-Гарден, то его же «Лес» венчает афишу самых удачных и кассовых драматических спектаклей месяца. Или вот из последних новостей: билеты на «Пиковую даму» не купишь ни за какие коврижки, потому что в 9 утра первого же дня продажи билетов их уже расхватали подчистую. Однако «Вишневому саду» было особенное внимание: и Чехов-то входит в первую лигу иностранных авторов, знать которых необходимо, и спектакль поставлен Тревором Нанном — английской звездой режиссуры. И в роли Раневской — Ванесса Редгрейв. И театр «Оливье» — один из немногих, имеющих государственное финансирование и статус национального. Так что все карты на руках. Плюс ажиотаж в кассах — билетов нет на несколько месяцев вперед. Отсюда естественное стремление спектакль любой ценой посмотреть. И, конечно, всегда любопытно уточнить, как англичане представляют себе русских в их естественной среде: обычно русские в иностранных постановках выглядят законченными истериками. Неужто опять?

Поэтому при первой же возможности я билеты заказала, и мы начали ждать удовольствия. Ждать пришлось долго — несколько месяцев, ибо в отличие от Москвы взятку тут кассирше не дашь, и «жучков» под театром, готовых продать билет с «накруткой», тоже нет. То есть они, может быть, где-нибудь в природе и существуют, но не так наглядно (и, признаться, удобно), как в Москве. Ну, дорого, зато при желании попасть всегда можно. В Англии, как известно, развитой капитализм, а посему все становятся в общую очередь (правда, не живьем, а виртуально или по телефону) — по потребностям. И получают билеты (или что угодно другое дефицитное) — по возможностям. Но это к слову.

И вот наконец мы идем в театр, предвкушая изысканное удовольствие. В фойе — гул голосов и длиннющие очереди за программками. На программках — Чехов в пенсне и пейзаж сада пастелью. То и дело к парадному входу подъезжают лимузины, шорох длинных пальто, снование официантов с мороженым, зал полнехонек. Я не успеваю лишний раз порадоваться за Чехова и дружбу между нашими странами, как наконец плавно уходит свет и начинается действо. И не проходит и десяти минут, как я погружаюсь в тревожно-недоуменное состояние.

В чем, собственно, дело? Нет, уважение к классике было продемонстрировано полное: актеры, тщательно выучившие полный текст пьесы, очень старательно его воспроизводили, и кощунства в виде купюр или особых вольностей зарегистрировано не было. Наоборот, дабы публика могла получше проникнуться, диалоги были щедро снабжены паузами, так что в каждом конкретном случае было непонятно, закончат действующие лица обсуждение своих проблем или так и не соберутся.

И вот тут, похоже, надо слегка отвлечься. А что же такое Чехов и почему к нему такое внимание во всем мире? Можно, конечно, припомнить, что с него, по сути, пошел весь театр двадцатого века, про раба, которого надо из себя по капле выдавливать, про классовый анализ, который предлагают зрителю его пьесы, и многое другое, что неизменно всплывает в темах сочинений на экзаменах в средней школе. При этом, по-моему, Чехов — это впервые такая литература, где ход событий не играет почти никакой роли. То есть пьесы не про это. И хотя его герои вроде бы совершают некие поступки, или, точнее, почти не совершают поступков, которые бы подтолкнули сюжет, и хотя герои пишут пьесы и гибнут на дуэлях — все равно Чехов не про это. Хуже того, как только начинают ставить постановки «про это» — про то, куда едут или где работают, — смотреть становится невыносимо, потому что получается очень растянуто и нестерпимо скучно. Ибо Чехов — про отношения людей, про переплетение желаний и невозможностей, про лень и слабоволие, прекраснодушие и эгоизм, а главное — непонимание себя и других, результатом которого становятся разбитые судьбы и сломанные жизни. И это и есть истинный сюжет всех его пьес: не столь важно, откуда и куда едет Раневская. Основное в том, кого она любит, с кем примиряется, кого она терпит, на что закрывает — нечаянно или нарочно — глаза и что из этого получается — для нее и других.

А если учесть, что в том же «Вишневом саде» есть еще прототип «нового русского» — Лопахин, аристократ-недотепа Гаев, возвышенная девушка Аня и много кого еще и каждый из них кого-то любит, чего-то хочет и в силу собственного разумения строит отношения, получается небольшая энциклопедия человеческих связей и ошибок. Плюс с русским уклоном: с фактической стороны — недавнее крепостное право и весь быт российской дворянской усадьбы начала века. С эмоциональной — готовность полностью выкладываться в отношениях и та самая говорильня, в которой чахнет любой запал. Однако, раз весь мир это смотрит и читает, получается, что не только русским все это свойственно и не только русские пытаются понять, почему же при всех хороших намерениях почти всегда все идет сикось-накось.

Все эти соображения здесь изложены исключительно для того, чтобы как-то прояснить охватившее меня чувство тоскливой и вязкой скуки, которую, как я ни взывала к себе, побороть мне не удалось. Ибо на сцене происходило как раз то, что Чехову противопоказано: старательно и ни к чему воспроизводилось то, что является лишь предлогом для настоящих действий, а вовсе не действием как таковым. Любопытно, что почти не было «страноведческих» накладок — тем заметнее выглядели те, которые все же были.

Ванесса Редгрейв появилась с поезда в пальто, эффектно отороченном чернобуркой (любопытно, как это сочетается с ее леворадикальными взглядами?). Причем, едва появившись, она отправилась осматривать старый любимый дом, да так и возникла вновь — все в той же шапочке и манто — спустя часа четыре сценического времени: то ли дом оказался таким большим, то ли в волнении от приезда она не побеспокоилась снять верхнюю одежду, хотя в моем представлении подобное поведение может естественно объясняться разве что пожаром или землетрясением. В противном случае все-таки хочется скинуть шубейку.

С одеждой вообще все в пьесе любопытно. Например, Гаев по ходу дела снимает обувь и дефилирует перед прислугой в носках — в лучших аристократических, естественно, традициях. И все норовит прыгнуть в костюме под плед. Или в одной из мизансцен он же появляется весь в белом — как традиционно и одеты чеховские персонажи — и при этом в английских бриджах для верховой езды.

Рабочие сцены, менявшие декорации между актами и сценами, тоже выглядели не просто так, особенно женщины, головы которых были у всех как одна повязаны украинскими хустками. Не сомневаюсь, что давным-давно определена география имения Раневских. Я, признаться, такие детали подзабыла, поэтому ориентироваться приходилось непосредственно по сюжету. Судите сами: Раневская приезжает напрямую из Парижа, сделав краткую пересадку в Москве. Стало быть, их имение не может находиться на Украине — иначе бы получилось, что они приезжают по очень странному маршруту. Более того, в пьесе упоминается о том, что поезд идет трое суток. Дело в том, что общеевропейские поезда (за исключением скоростных современных трасс) в наши дни ходят не намного быстрее. Поэтому если поезд из Львова до Парижа в наши дни идет что-то вроде суток с половиной, то по всем статьям получается, что Украину (или Малороссию, как она тогда называлась) они все-таки проехали. Тем самым исключается повязывание платков на малороссийский манер, равно как и этнический состав группы игравших на балу музыкантов. Если только дело не происходило где-то около Бердичева (и стало быть, в непосредственной близости от черты оседлости), то появление на балу еврейского национального квинтета (который к тому же немедленно дружно грянул «Чардаш») никак реалиями чисто российской глубинки того времени объяснено быть не может.

К тому же разделу — «рениксов» — относится образ Дуняши, поскольку из постановки получается, что прислуга в аристократических российских семействах ничем другим, кроме как танцами на балах, не занималась. Лопахин выглядел как менеджер среднего звена банка вроде «Чейз Манхэттен» — да и одет был соответствующе. Не говоря об укладке.

Почему я так много говорю о мелочах? Потому что иначе просто говорить не о чем. Иначе просто неизбывная тоска — не потому, что так искусство подействовало, а потому, что просто очень скучно слушать бесконечные мертвые монологи. За всю пьесу было только два момента, где из-за всех горничных, мехов, евреев и местных помещиков, выглядевших как семинаристы в храмовый праздник, выглянул Чехов — грустный, но лукавый и ироничный. Всего две ниточки из всего хитросплетения людей и отношений вдруг сработали, и сразу стали живыми монологи и обстоятельства.

Первый раз — в отношениях Раневской и Пети Трофимова. (Петя вообще получился живее прочих: то ли образ «вечного студента» режиссеру было легче представить, чем все остальное, то ли актер совсем уж вписался в образ.) В конкретной постановке Петя активно заигрывал с Раневской, а та — от скуки ли, от любопытства — полуотвечала, полуотбивалась. Я потом не поленилась — проверила текст. Самое интересное, что все эти реплики и ремарки там действительно есть! Иными словами, режиссер прочитал каноническую пьесу и нашел там поворот, который многим просто в голову не приходил. И как только в отношениях персонажей появилась динамика и правда — за ними стало интересно смотреть, а им — видно же! — стало интересно играть.

И второй эпизод. Раневская только что узнает, что сад продан, — и кому! В Париже у нее тоже не все гладко — ехать особенно не к кому, да и не за чем. В соответствующих чувствах она плюхается на стул, и тут к ней подходит Аня. И говорит о том, какая у нее «милая, добрая» мама, как они вместе будут славно жить и читать прекрасные книжки. Аню в этот момент хочется удушить или по крайней мере вежливо попросить замолчать, но Раневская мать и сделать этого не может. При этом контраст между реакцией на жизненное фиаско умудренной зрелой женщины и чудным наивным лепетом жизни не нюхавшего птенца составляют такой контрапункт, дают такой накал, что опять же и смотреть, и играть наверняка это здорово. Правда, что здесь, похоже, режиссер не виноват — это тот самый случай, что, стоит прочитать авторский текст с выражением, все само получится.

И этим, собственно, мои впечатления исчерпываются. Все остальное время я исподтишка смотрела на часы, мечтала о том, как мы пойдем после спектакля куда-нибудь поужинать, да переживала: не зря ли я привела на спектакль дочку. Мне-то хотелось, чтобы она почувствовала вкус классики, приобщилась, так сказать, — ибо я очень хорошо помню, как разбор произведения по образам и в соответствии с задачами классовой борьбы может отбить вкус к Чехову — да и чему угодно — надолго, если не навсегда. Думала — вот она почувствует, как важны отношения людей с людьми и как тонко это можно объяснить и показать. Не сложилось, ибо основной вывод, который сделал ребенок, звучал примерно так: «Ты же мне комедию обещала? (Какой смысл объяснять, что это не я, а Чехов?) А чего смешного, если там дедушка Фирс в итоге на пол упал? И еще промахнулся». (И правда, упал — при этом у него долго вздрагивали руки и ноги. Наверное, это он так умирал конвульсивно.)

Верно, смешного очень мало. Да и вообще любого — горького, ностальгического, мудрого — какого угодно. Непонятного много. Зал оваций, правда, не устраивал, но ведь был же полон! Да и захлебнувшаяся от восторга пресса и знакомые, особенно знакомые англичане. Я пыталась приставать к ним с расспросами, искренне думая, что, может, я одна такая непонятливая. Ни один из них не сказал ничего связного, но все как один делали многозначительный вид и предлагали в качестве комментария нечто среднее между «м-да!» и «эвон как!». Муж, быстрым критическим оценкам которого я безоговорочно доверяю, смотрел на меня жалобно и все норовил пояснить, что это же, мол, Чехов!

Так что же это? Магия ли имени — нельзя критиковать, потому что любой культурный человек должен это любить? Представление ли о русских, которых один черт разберет, чего они устроили такую бучу из-за такой ерунды? (Спасибо, не закатывали по малейшему поводу концертов, что уже, можно сказать, новаторство.) Или честное желание приобщиться к качественной литературе, которая хоть и не задевает струн, но по определению должна быть скучной? По принципу, чтобы выйти из театра с чувством честно выполненного долга и испытывать гордость: вот, мол, перетерпел, вот, мол, какой я интеллектуальный? В конце концов англичане воспитаны на пуританской морали, которая предписывает жить в трудностях и смирении. Не знаю, не знаю. Одно понятно: в следующий раз надо идти не на Чехова. На «Титаник». Или на «Гладиатора». Правда, им обоим присудили «Оскара», но, может, ничего, пронесет?

Светлана ДУБОВИЦКАЯ,
собкор «ОГОНЬКА», Лондон

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...