Разговоров было много. Началось с того, что примерно полгода назад на одном международном журналистском мероприятии ко мне подошла, слегка шатаясь, коллега из Голландии — девушка классического северо-европейского типа, ну знаете, прозрачные глаза и светлые прямые волосы. В борьбе за ускользающее равновесие (дело было ближе к концу мероприятия, и коктейли уже были, надо думать, потреблены в полном объеме) моя собеседница слегка оперлась о косяк двери и сосредоточенно обратилась ко мне: — Ты русская? — Русская, — подтвердила я. — Уважаю... Было, конечно, приятно, но — как бы это поточнее? — несколько неожиданно. И потом, хотелось ясности. Или хотя бы контекста. — За что? — я решила идти прямой дорогой. — Я только что была на спектакле. «Вишневый сад» называется. Ну, вы, русские, даете...
ТАК НАСКОЛЬКО ЖЕ ОН ВИШНЕВ, ЭТОТ САД?
Про «Вишневый сад» в Лондоне говорят буквально на всех углах: в прессе, на рекламных щитах, на театральном сайте английской столицы в Интернете. При этом следует иметь в виду, что театральная жизнь Лондона бьет кипучим ключом. К тому же и русская классика здесь присутствует довольно регулярно: то опера «Катя Кабанова» (понятное дело, по «Грозе» Островского) собирает полный оперный театр Ковент-Гарден, то его же «Лес» венчает афишу самых удачных и кассовых драматических спектаклей месяца. Или вот из последних новостей: билеты на «Пиковую даму» не купишь ни за какие коврижки, потому что в 9 утра первого же дня продажи билетов их уже расхватали подчистую. Однако «Вишневому саду» было особенное внимание: и Чехов-то входит в первую лигу иностранных авторов, знать которых необходимо, и спектакль поставлен Тревором Нанном — английской звездой режиссуры. И в роли Раневской — Ванесса Редгрейв. И театр «Оливье» — один из немногих, имеющих государственное финансирование и статус национального. Так что все карты на руках. Плюс ажиотаж в кассах — билетов нет на несколько месяцев вперед. Отсюда естественное стремление спектакль любой ценой посмотреть. И, конечно, всегда любопытно уточнить, как англичане представляют себе русских в их естественной среде: обычно русские в иностранных постановках выглядят законченными истериками. Неужто опять?
Поэтому при первой же возможности я билеты заказала, и мы начали ждать удовольствия. Ждать пришлось долго — несколько месяцев, ибо в отличие от Москвы взятку тут кассирше не дашь, и «жучков» под театром, готовых продать билет с «накруткой», тоже нет. То есть они, может быть, где-нибудь в природе и существуют, но не так наглядно (и, признаться, удобно), как в Москве. Ну, дорого, зато при желании попасть всегда можно. В Англии, как известно, развитой капитализм, а посему все становятся в общую очередь (правда, не живьем, а виртуально или по телефону) — по потребностям. И получают билеты (или что угодно другое дефицитное) — по возможностям. Но это к слову.
И вот наконец мы идем в театр, предвкушая изысканное удовольствие. В фойе — гул голосов и длиннющие очереди за программками. На программках — Чехов в пенсне и пейзаж сада пастелью. То и дело к парадному входу подъезжают лимузины, шорох длинных пальто, снование официантов с мороженым, зал полнехонек. Я не успеваю лишний раз порадоваться за Чехова и дружбу между нашими странами, как наконец плавно уходит свет и начинается действо. И не проходит и десяти минут, как я погружаюсь в тревожно-недоуменное состояние.
В чем, собственно, дело? Нет, уважение к классике было продемонстрировано полное: актеры, тщательно выучившие полный текст пьесы, очень старательно его воспроизводили, и кощунства в виде купюр или особых вольностей зарегистрировано не было. Наоборот, дабы публика могла получше проникнуться, диалоги были щедро снабжены паузами, так что в каждом конкретном случае было непонятно, закончат действующие лица обсуждение своих проблем или так и не соберутся.
И вот тут, похоже, надо слегка отвлечься. А что же такое Чехов и почему к нему такое внимание во всем мире? Можно, конечно, припомнить, что с него, по сути, пошел весь театр двадцатого века, про раба, которого надо из себя по капле выдавливать, про классовый анализ, который предлагают зрителю его пьесы, и многое другое, что неизменно всплывает в темах сочинений на экзаменах в средней школе. При этом, по-моему, Чехов — это впервые такая литература, где ход событий не играет почти никакой роли. То есть пьесы не про это. И хотя его герои вроде бы совершают некие поступки, или, точнее, почти не совершают поступков, которые бы подтолкнули сюжет, и хотя герои пишут пьесы и гибнут на дуэлях — все равно Чехов не про это. Хуже того, как только начинают ставить постановки «про это» — про то, куда едут или где работают, — смотреть становится невыносимо, потому что получается очень растянуто и нестерпимо скучно. Ибо Чехов — про отношения людей, про переплетение желаний и невозможностей, про лень и слабоволие, прекраснодушие и эгоизм, а главное — непонимание себя и других, результатом которого становятся разбитые судьбы и сломанные жизни. И это и есть истинный сюжет всех его пьес: не столь важно, откуда и куда едет Раневская. Основное в том, кого она любит, с кем примиряется, кого она терпит, на что закрывает — нечаянно или нарочно — глаза и что из этого получается — для нее и других.
А если учесть, что в том же «Вишневом саде» есть еще прототип «нового русского» — Лопахин, аристократ-недотепа Гаев, возвышенная девушка Аня и много кого еще и каждый из них кого-то любит, чего-то хочет и в силу собственного разумения строит отношения, получается небольшая энциклопедия человеческих связей и ошибок. Плюс с русским уклоном: с фактической стороны — недавнее крепостное право и весь быт российской дворянской усадьбы начала века. С эмоциональной — готовность полностью выкладываться в отношениях и та самая говорильня, в которой чахнет любой запал. Однако, раз весь мир это смотрит и читает, получается, что не только русским все это свойственно и не только русские пытаются понять, почему же при всех хороших намерениях почти всегда все идет сикось-накось.
Все эти соображения здесь изложены исключительно для того, чтобы как-то прояснить охватившее меня чувство тоскливой и вязкой скуки, которую, как я ни взывала к себе, побороть мне не удалось. Ибо на сцене происходило как раз то, что Чехову противопоказано: старательно и ни к чему воспроизводилось то, что является лишь предлогом для настоящих действий, а вовсе не действием как таковым. Любопытно, что почти не было «страноведческих» накладок — тем заметнее выглядели те, которые все же были.
Ванесса Редгрейв появилась с поезда в пальто, эффектно отороченном чернобуркой (любопытно, как это сочетается с ее леворадикальными взглядами?). Причем, едва появившись, она отправилась осматривать старый любимый дом, да так и возникла вновь — все в той же шапочке и манто — спустя часа четыре сценического времени: то ли дом оказался таким большим, то ли в волнении от приезда она не побеспокоилась снять верхнюю одежду, хотя в моем представлении подобное поведение может естественно объясняться разве что пожаром или землетрясением. В противном случае все-таки хочется скинуть шубейку.
С одеждой вообще все в пьесе любопытно. Например, Гаев по ходу дела снимает обувь и дефилирует перед прислугой в носках — в лучших аристократических, естественно, традициях. И все норовит прыгнуть в костюме под плед. Или в одной из мизансцен он же появляется весь в белом — как традиционно и одеты чеховские персонажи — и при этом в английских бриджах для верховой езды.
Рабочие сцены, менявшие декорации между актами и сценами, тоже выглядели не просто так, особенно женщины, головы которых были у всех как одна повязаны украинскими хустками. Не сомневаюсь, что давным-давно определена география имения Раневских. Я, признаться, такие детали подзабыла, поэтому ориентироваться приходилось непосредственно по сюжету. Судите сами: Раневская приезжает напрямую из Парижа, сделав краткую пересадку в Москве. Стало быть, их имение не может находиться на Украине — иначе бы получилось, что они приезжают по очень странному маршруту. Более того, в пьесе упоминается о том, что поезд идет трое суток. Дело в том, что общеевропейские поезда (за исключением скоростных современных трасс) в наши дни ходят не намного быстрее. Поэтому если поезд из Львова до Парижа в наши дни идет что-то вроде суток с половиной, то по всем статьям получается, что Украину (или Малороссию, как она тогда называлась) они все-таки проехали. Тем самым исключается повязывание платков на малороссийский манер, равно как и этнический состав группы игравших на балу музыкантов. Если только дело не происходило где-то около Бердичева (и стало быть, в непосредственной близости от черты оседлости), то появление на балу еврейского национального квинтета (который к тому же немедленно дружно грянул «Чардаш») никак реалиями чисто российской глубинки того времени объяснено быть не может.
К тому же разделу — «рениксов» — относится образ Дуняши, поскольку из постановки получается, что прислуга в аристократических российских семействах ничем другим, кроме как танцами на балах, не занималась. Лопахин выглядел как менеджер среднего звена банка вроде «Чейз Манхэттен» — да и одет был соответствующе. Не говоря об укладке.
Почему я так много говорю о мелочах? Потому что иначе просто говорить не о чем. Иначе просто неизбывная тоска — не потому, что так искусство подействовало, а потому, что просто очень скучно слушать бесконечные мертвые монологи. За всю пьесу было только два момента, где из-за всех горничных, мехов, евреев и местных помещиков, выглядевших как семинаристы в храмовый праздник, выглянул Чехов — грустный, но лукавый и ироничный. Всего две ниточки из всего хитросплетения людей и отношений вдруг сработали, и сразу стали живыми монологи и обстоятельства.
Первый раз — в отношениях Раневской и Пети Трофимова. (Петя вообще получился живее прочих: то ли образ «вечного студента» режиссеру было легче представить, чем все остальное, то ли актер совсем уж вписался в образ.) В конкретной постановке Петя активно заигрывал с Раневской, а та — от скуки ли, от любопытства — полуотвечала, полуотбивалась. Я потом не поленилась — проверила текст. Самое интересное, что все эти реплики и ремарки там действительно есть! Иными словами, режиссер прочитал каноническую пьесу и нашел там поворот, который многим просто в голову не приходил. И как только в отношениях персонажей появилась динамика и правда — за ними стало интересно смотреть, а им — видно же! — стало интересно играть.
И второй эпизод. Раневская только что узнает, что сад продан, — и кому! В Париже у нее тоже не все гладко — ехать особенно не к кому, да и не за чем. В соответствующих чувствах она плюхается на стул, и тут к ней подходит Аня. И говорит о том, какая у нее «милая, добрая» мама, как они вместе будут славно жить и читать прекрасные книжки. Аню в этот момент хочется удушить или по крайней мере вежливо попросить замолчать, но Раневская мать и сделать этого не может. При этом контраст между реакцией на жизненное фиаско умудренной зрелой женщины и чудным наивным лепетом жизни не нюхавшего птенца составляют такой контрапункт, дают такой накал, что опять же и смотреть, и играть наверняка это здорово. Правда, что здесь, похоже, режиссер не виноват — это тот самый случай, что, стоит прочитать авторский текст с выражением, все само получится.
И этим, собственно, мои впечатления исчерпываются. Все остальное время я исподтишка смотрела на часы, мечтала о том, как мы пойдем после спектакля куда-нибудь поужинать, да переживала: не зря ли я привела на спектакль дочку. Мне-то хотелось, чтобы она почувствовала вкус классики, приобщилась, так сказать, — ибо я очень хорошо помню, как разбор произведения по образам и в соответствии с задачами классовой борьбы может отбить вкус к Чехову — да и чему угодно — надолго, если не навсегда. Думала — вот она почувствует, как важны отношения людей с людьми и как тонко это можно объяснить и показать. Не сложилось, ибо основной вывод, который сделал ребенок, звучал примерно так: «Ты же мне комедию обещала? (Какой смысл объяснять, что это не я, а Чехов?) А чего смешного, если там дедушка Фирс в итоге на пол упал? И еще промахнулся». (И правда, упал — при этом у него долго вздрагивали руки и ноги. Наверное, это он так умирал конвульсивно.)
Верно, смешного очень мало. Да и вообще любого — горького, ностальгического, мудрого — какого угодно. Непонятного много. Зал оваций, правда, не устраивал, но ведь был же полон! Да и захлебнувшаяся от восторга пресса и знакомые, особенно знакомые англичане. Я пыталась приставать к ним с расспросами, искренне думая, что, может, я одна такая непонятливая. Ни один из них не сказал ничего связного, но все как один делали многозначительный вид и предлагали в качестве комментария нечто среднее между «м-да!» и «эвон как!». Муж, быстрым критическим оценкам которого я безоговорочно доверяю, смотрел на меня жалобно и все норовил пояснить, что это же, мол, Чехов!
Так что же это? Магия ли имени — нельзя критиковать, потому что любой культурный человек должен это любить? Представление ли о русских, которых один черт разберет, чего они устроили такую бучу из-за такой ерунды? (Спасибо, не закатывали по малейшему поводу концертов, что уже, можно сказать, новаторство.) Или честное желание приобщиться к качественной литературе, которая хоть и не задевает струн, но по определению должна быть скучной? По принципу, чтобы выйти из театра с чувством честно выполненного долга и испытывать гордость: вот, мол, перетерпел, вот, мол, какой я интеллектуальный? В конце концов англичане воспитаны на пуританской морали, которая предписывает жить в трудностях и смирении. Не знаю, не знаю. Одно понятно: в следующий раз надо идти не на Чехова. На «Титаник». Или на «Гладиатора». Правда, им обоим присудили «Оскара», но, может, ничего, пронесет?
Светлана ДУБОВИЦКАЯ,
собкор «ОГОНЬКА», Лондон