НА РОЖДЕСТВО К ТОЛСТОМУ

«Почему в России одним взглядом можно увидеть сразу весь мир?» — задумался я. И сам себе ответил: «Не знаю»

НА РОЖДЕСТВО К ТОЛСТОМУ

1 января заболел младший ребенок, Санька. Я уехал в Переделкино, а третьего позвонил домой. Выяснилось, что и старший уже лежит с температурой тридцать девять. «Ну все, — обреченно подумал я, — ни в какую Ясную Поляну мы не едем. Будем дружно болеть семьей все каникулы». Но отчего-то такая светлая перспектива Аську не устроила, и четвертого мы со скоростью спецназа разбросали детей по бабушкам, а в семнадцать часов стояли на перроне Курского вокзала у электропоезда-экспресса улучшенного содержания (не помню, как он точно называется) и нервно ожидали остальную компанию. Четыре билета (кроме Саши и Мити, заболели еще двое из тех, кто собирался ехать) сдать не успели, осталось нас всего девять, и вот мы уже садимся, и вот проводница в расклешенном коротком пальто (немного странном для форменной одежды) открывает перед нами двери светлого и чистого вагона.

Никогда еще не ездил в такой электричке! Ковровая дорожка, буфет, телевизор. Правда, и тут свои трудности, потому что, как только я начал наливать, тут же возникли милиционеры. Но поразительно, что и они оказались какого-то улучшенного содержания.

— Открыто пить вообще-то запрещается, ребята. Вы бы как-нибудь того...

Но не выпить в такой ситуации было практически невозможно. Я законопослушно поставил бутылку за занавесочку и осторожно наполнил наши пластиковые емкости.

— Ну что. За «Войну и мир»! — сказал я тихо.

И мы поехали.

...Обсуждая в редакции перед Новым годом свои планы, мы натолкнулись на некоторое непонимание коллег.

— А вы что там будете делать, в этой Ясной Поляне? — спрашивал меня руководитель отдела спецпроектов Никонов Александр Петрович.

Я было пытался ему объяснить пару раз, что ничего плохого мы там делать не будем: ну там, гулять, ходить в гости к Толстому, наслаждаться роскошью человеческого общения, но было видно, что ему нужен более конкретный ответ. И тогда я сказал прямо и просто:

— Водку будем пить, как всегда!

Он посмотрел на меня жалостливо и промолчал.

Как выяснилось впоследствии, я не соврал дотошному Никонову. И хотя были для этого у нас и объективные и субъективные причины, нас это, конечно, не оправдывает. Тем не менее, пытаясь разобрать ворох воспоминаний, накопившихся за эти три дня, я все время вспоминал этот глупый разговор и пытался столь же просто и ясно ответить уже не Никонову, а себе — что мы там делали, для чего ездили? Водку, понятное дело, можно и в Москве пить.

И понимал, что односложно даже сам себе ответить на этот вопрос не могу. Ну действительно, на горных лыжах мы не катались, даже на обычных не катались тоже, и на санках не катались, и на сноубордах, и даже на лошадях (что было, кстати, запланировано) не катались тоже. Не скажу также, чтобы мы часто посещали различные корчмы, трактиры, рестораны и кафе, наслаждаясь комфортом и изысканной кухней, что тоже непременно входит в программу цивилизованного зимнего отдыха. Хотя, что уж там греха таить, одно такое посещение у нас все-таки было, есть такое чудесное кафе «Воронка» на шоссе Москва — Орел, но ведь это было скорее неожиданностью, чем ожидаемой программой.

...Отдых, тем не менее, состоялся. Но это, как говорится, дело частное, обсуждать его на страницах журнала вовсе не обязательно. Тем не менее причины, заставляющие меня приоткрыть завесу над некоторыми нашими индивидуальными и где-то даже интимными впечатлениями, все-таки имеются.

Иначе так никогда и не ответить мне на вопрос: а что же мы делали-то три дня в этой Ясной Поляне?

А ответить надо. Чувствую — надо!

Кстати, еще стоя на перроне перед экспрессом улучшенного содержания, мы обсуждали свои самые страшные впечатления от встречи Нового года, века и так далее. Для меня самым страшным впечатлением было то, как мы пытались войти в метро в начале двенадцатого, в то время как весь остальной русский народ пытался из него выйти. Для Левы самым страшным впечатлением был просмотр по телевизору фильма Никиты Михалкова «Сибирский цирюльник».

— Ну хорошо, а любовная линия? — горячился я, зачем-то защищая Михалкова.

— Ну что любовная линия?!

— Ну влюбился в иностранку! Типичная история!

— Да при чем тут влюбился в иностранку?! Там все ненатурально! Весь этот русский патриотизм! Вся эта придуманная Россия! Вся эта пряничная Масленица, все эти искусственные хлопья снега, эти леденцовые кадеты. Ну бред!

— Ну бред, — отчего-то загрустил я, хотя Михалкова мне было совершенно при этом не жалко.

Мы вышли в Туле уже в темноте. Густая толпа топала с экспресса на привокзальную площадь. Тем не менее в конце перрона, как и было запланировано, стояла симпатичная девушка Таня с темно-зеленой табличкой «Yasnaya Polyana».

Таня загрузила нас в микроавтобус с другой гордой надписью на борту — «Ассоциация музеев России». По дороге (по нашей просьбе) Таня завезла нас в красивый супермаркет с большим, и я бы даже сказал огромным, выбором товаров и продуктов широкого потребления, и уже часу в десятом мы попали по месту нашего назначения — в профилакторий «Синтетик», который принадлежит знаменитому Щекинскому заводу «Химволокно» и по счастливой случайности находится в получасе ходьбы от музея-усадьбы Льва Толстого.

В «Синтетике» нас сразу поразили три вещи.

Первое — крайне низкая температура в номерах в сочетании с очень хорошей новой мебелью. (Правда, диваны, за редким исключением, не раскладывались и было совершенно непонятно, как можно было бы жить в номере люкс с двумя полубольными детьми.)

Второе — то, что практически весь профилакторий был заполнен представителями еврейского детского лагеря, которые активно готовились к встрече шабада (субботы). Они разучивали еврейские песни, танцевали еврейские танцы под группу «Руки вверх» («Думала-думала-дума-ла!») и красиво бегали по коридору. Все эти еврейские дети, дяди, тети, бабушки и дедушки были не из Израиля и не из Москвы, а из Тулы.

И третье — почему-то были неожиданные трудности с электрическими розетками. Половина из них совсем не работала. Приглашенный нами для конфиденциальной встречи электрик сказал с большим чувством:

— Стыдно, ребята! Мне лично очень стыдно! Но тут, понимаете, какая вещь произошла — перед вами отдыхали рабочие с завода, и вот результат!

Собравшись за ужином (на ужин была курица), мы весело обсуждали, что же делают с розетками умелые рабочие руки: то ли разбирают от безделья, то ли, напротив, как-то усовершенствуют. Пока не догадались, что умные рабочие просто привезли с собой электронагревательные приборы — и вот результат!

После ужина мы вышли погулять и вдруг увидели падающий хлопьями снег.

— А ты говоришь — Михалков-Михалков! — толкнул я в бок Леву. И он промолчал.

Было темно, но почему-то абсолютно все видно. Были видны недостроенные коттеджи местной знати, были видны красные огоньки на елке возле профилактория, были видны фундаментальные гаражи местной трудовой интеллигенции, были видны овраги, и леса за оврагами, и светящееся серое небо, и рыхлые сугробы, и прозрачные березы, и все-все-все.

«Почему в России одним взглядом можно увидеть сразу весь мир?» — задумался я. И сам себе ответил: «Не знаю».

Надо сказать, что к этому моменту мы уже выпили за все основные произведения Льва Толстого.

— Нет, за «После бала» пить еще рано! — говорил я. — И вообще это мрачный рассказ, он нам не подходит. Про телесные наказания.

— Тогда за «Жучку»! — сказала Аня.

— Это что такое, «Жучка»? — не поверил я. — Может, «Муму»?

— Еще за «Азбуку» можно! За все буквы! — предлагали более рациональные женщины.

А снег падал. Так тихо-тихо. «Что же будет завтра?» — с изумлением подумал я.

Собравшись на завтрак (на завтрак была рыба, причем не просто, а огромные куски жареной горбуши, которые вчера на ужине были вторым блюдом), мы стали обсуждать программу дня. Потом появилась девушка Таня, которая спросила нас, поедем ли мы в «Ясную Поляну» или пойдем пешком.

— Пешком! Пешком! — закричали мы хором.

Скромно собрав с нас деньги, Таня спросила, какие еще у нас есть вопросы и пожелания. Самый мужественный из нас, Сережа (для которого вопрос с раскладыванием дивана и электрическими розетками стоял наиболее актуально), поинтересовался, что же будет, если он захочет уехать раньше и хотя бы часть денег вернуть себе.

— А вы тогда мне позвоните, и мы с вами обсудим этот вопрос, — честно ответила Таня.

Мы осуждающе посмотрели на Сережу, и он смутился.

— Да ладно, это я так. Чего вы. Пошли в музей, — сказал он, и мы пошли.

Мы шли гуськом через овраг, через поле, через лес, через линию электропередач, потом мы зашли в деревню и стали наслаждаться ее традиционно русским видом: домиками с синими ставнями (домики, вопреки обыкновению, здесь не деревянные, а белые каменные мазанки), собачками-жучками, которые деловито бегут по главной и единственной улице (жучки здесь, вопреки обыкновению, маленькие, мохнатые и симпатичные), настоящим бревенчатым колодцем и настоящим деревенским Домом культуры в полуразрушенном состоянии.

Впрочем, не все здесь было так уж традиционно, если честно.

Деревня Ясная Поляна оказалась по-настоящему живой и, я бы сказал, здоровой. Некоторые дома так просто приятно удивляли своим экстерьером. А трехэтажное новенькое здание вообще поразило какой-то непонятной чистотой и уютом, отпечатанным на фасаде, как честность на физиономии первоклассника.

— Администрация, что ли? — недоумевали мы.

Но местные жители ответили: нет, никакая не администрация. А детский сад. Построен на средства музея.

— Ничего себе! Детский сад! — недоумевали мы. — В Москве и то Лужков таких детских садов не строит.

Описывать свои впечатления от Дома-музея Льва Толстого я, пожалуй, не стану. Как выяснилось, все в нашей компании, кроме детей, в этом доме-музее уже были. Из этой простой социологической выборки я для себя сделал вывод, что каждый интеллигентный московский подросток в Ясной Поляне когда-то побывал. Получалось, по этой выборке, что интеллигентным московским подростком я никогда не был.

Но думать было особенно некогда: мы начали искать Толстого!

Мы ходили и всех спрашивали:

— Скажите, а где здесь хозяин музея, вернее, его директор Владимир Ильич Толстой?

И сотрудницы музея вежливо нам отвечали:

— Здесь где-то! Только что вот был!

Но нигде «здесь» Толстого не было: ни на конюшне, ни у «дерева бедных», ни на Чепыжах, ни у могилы Льва Николаевича над оврагом, ни в доме Волконских, ни в хозпристройках, ни в огромном яблоневом саду, ни на катке, где чинно катались на коньках деревенские.

Для тех, кто не знает: Владимир Ильич Толстой, нынешний директор музея, — прямой потомок Льва Николаевича, а в недавнем прошлом простой московский журналист, которого некоторые из нас хорошо знали по работе в журнале «Студенческий меридиан». Не скроем, мы рассчитывали, что Володя Толстой нам тут все покажет, расскажет и так далее. Но вот беда — Толстого найти было ну никак невозможно!

Наконец, набегавшись, мы устали и сели в доме Волконских на первом этаже возле рояля пить чай. В этой комнате с наряженной елкой было так здорово, чисто и светло, что мы как-то вдруг все успокоились.

— Понимаете, — доверительно сказала нам сотрудница, чрезвычайно милая и симпатичная (причем, как я уже успел заметить, немилых и несимпатичных сотрудниц в музее практически нет, других, видимо, просто не держат), — понимаете, у него сейчас столько гостей! Столько! Вообще ужас! Все же на Рождество приезжают! И дети из Англии приехали от первого брака, и брат с семьей, и друзья, и родственники. Опять же праздник у нас, надо подготовиться. Тихий ужас. Так что вы уж его простите.

— А как он вообще-то, нынешний Толстой? — с подковыркой спросили мы.

— Ну как вам сказать, — честно задумалась милая сотрудница. — Если правду сказать, то очень хорошо! Очень старается! Вот детский сад нам построил, пожалуйста. Это ведь результат?

— Да про детский сад мы знаем! — почти что хором сказали мы. — Вы нам вот что скажите: вы его сразу полюбили? Или сначала были недовольные?

— Да были, конечно. Были такие, что даже писали. Но потом разобрались. И полюбили.

— А что писали-то?

— Ну, что молодой. В музейном деле не понимает. Боялись, что будет все делать только себе на пользу.

— А оказалось?

— А оказалось... Ну вот смотрите. Сейчас у нас работают четыреста шестьдесят пять человек. А было девяносто пять. Это о чем-то говорит?

— Это где же они работают? Яблоки, что ли, убирают?

— Да нет, что вы! Ведь у нас же теперь издательский дом! Книжная лавка! Художественные мастерские! Галерея! Это только в Туле. А еще у нас теперь будет филиал в Николо-Вяземском. Плохо только, что приезжающим жить негде. Мы два года боролись за старый дом отдыха. Чтобы нам его отдали. И только нам его отдали, он взял и от старости развалился. Прямо рухнул, и все.

— Никто хоть не погиб?

— Да, слава Богу, нет. Там один рабочий увидел, как трещина по стене идет, побежал, всех предупредил. Ой, а что это я вам все рассказываю, рассказываю. А вы потом возьмете и все по телевизору передадите. Что-то у вас лица больно знакомые.

Мы продолжали оставлять Володе Толстому записки и посылать телефонные сообщения. Но, честно говоря, острой необходимости в этой встрече я лично уже не испытывал. Мне вдруг стало казаться, что хотя Владимира Ильича мы так и не нашли (хотя чего тут искать, вся деревня — одна улица), зато Лев Николаевич Толстой давно уже с нами! Прямо с самой электрички!

Ощущение это увеличивалось с каждым шагом. И с каждым днем. Мы обсуждали Толстого всюду.

Мы обсуждали его, например, в кафе «Воронка».

— Ну не может нормальный человек сто тридцать два раза переписывать повесть «Хаджи-Мурат»! — говорила Фая.

— Естественно, не может! Это же был прямо монстр какой-то. Оттого она с ним и боролась! Ну как с ним можно не бороться, если у него в конце жизни крыша поехала! — горячился я.

Накрывшись простынями, мы продолжали разговор в сауне профилактория (услугами которой пользовались буквально каждый вечер):

— Нет, ну а как у нее могла не поехать крыша? — говорила Фая. — Тринадцать детей! Из них пять умерло в младенчестве!

— Кстати, а почему они умерли-то?

— Я читала, они там какую-то собачью болезнь подхватили.

— Да ничего не собачью! Быстротекущая скарлатина, отек горла.

— И при этом! Она и переписывала, и фотографировала! И кормила вегетарианскими обедами!

— Настоящая писательская жена! Первая настоящая писательская жена! — в запале кричал я, поправляя простыню.

— Не первая, а первая и последняя! Все, я пошел греться! Кто со мной? — кричал Лева.

Все эти разговоры я вам передаю, конечно, в отрывках.

Но и из этих отрывков их основное направление понятно: мы обсуждали не стиль Толстого (Лева, например, сразу сказал, что писал Толстой ужасно, и тогда мы решили не обсуждать больше эту тему, чтобы не ругаться), и не его философию (а чего тут обсуждать, скажите на милость), а чисто конкретно его жизнь. Спорили о том, почему яснополянский дом кажется таким маленьким и простым, даже бедным, и где вообще там жили дети.

Рассуждали о семейном их быте, о том, почему дети Толстого, настолько им ушибленные, всю жизнь продолжали хранить верность и любовь, больше того, всю жизнь старались жить, как сам Толстой. Испортил ли он жизнь своим детям или дал нечто такое, чего забыть они потом никогда не могли. Или и то и другое вместе.

...Впрочем, нет, это я уже свои мысли пересказываю, а главной из них была такая: вот нас мало, а Толстых всегда было очень много! Сейчас постараюсь ее объяснить.

Утром второго дня мы отправились на погост возле местной церкви, где похоронены яснополянские Толстые.

Похоронен здесь и Илья Толстой, отец Володи, профессор-русист, когда-то поставивший мне на журфаке двойку, человек в Москве известный, по-своему знаменитый.

И там, переходя от одного белого креста к другому, разбираясь в отчествах, я вдруг подумал: оттого и было в их доме столько болезней, хлопот, неурядиц, что жизнь этой семьи была дико полнокровной. Кто-то из нас пошутил: это была не утонченная, а утолщенная аристократия. Точно!

Толстые всегда жили огромной семьей, не теряя при этом родственных связей. И живут также и сейчас, хотя для многих сегодня родной язык не русский — шведский, итальянский, французский.

Быть может, это вообще единственная в России семья, которая с прошлого века осталась живой: с живым домом, с живыми человеческими отношениями, с каким-то живым энергетическим центром, что ли...

Уже потом, разговаривая с Володей Толстым, я задал ему этот вопрос: благодаря чему?

— Не знаю, — честно сказал он. — Я действительно пытался разобраться: как вообще Толстые выжили в эмиграции, благодаря чему? Ведь средств же не было. Никаких вообще. И выяснил, что некий центр всегда существовал, всегда. В Америке это была Александра Львовна, которая создала там настоящую ферму, такую толстовскую коммуну, и могла дать работу, могла помочь деньгами. Во Франции Татьяна Львовна. В общем, центр был всегда. Ну, шведские Толстые, потомки Льва Львовича, самые многочисленные, они, правда, как-то отдельно, они и по-русски давно уже не говорят .

— Ну а теперь-то кто центр? Кто тащит этот семейный воз? Получается, что вы, Володя?

— Получается, что я.

В истории назначения В.И. Толстого на пост директора Яснополянского музея меня поразил явный и какой-то даже вопиющий элемент случайности.

В девяносто втором году «Комсомолка» (в лице тогдашнего ответственного секретаря Сергея Кушнерева) заказала молодому журналисту Толстому целую полосу — о судьбе музея. Расчет, насколько я понимаю, был абсолютно точен — у Володи имелся большой зуб на тех, кто начал это место потихоньку растаскивать на маленькие клочки.

— Начали вырубать лес на окраине заповедника, готовить площадку под какие-то коттеджи. Советская власть рухнула, и местные начальники решили, что теперь-то уж усадьба в их власти. Ну я написал. Сегодня эта статья мне кажется по тону слишком резкой, несправедливой, но по большому счету все было правильно. Меня вызвали к Сидорову, министру культуры.

И в его кабинете, в присутствии Сергея Толстого, как бы представителя зарубежных Толстых, мы начали обсуждать — что же делать? И тут Татьяна Никитина, а она была заместителем Сидорова, вдруг сказала: а что тут, мол, думать, вот сидит перед нами готовый директор музея. Сидоров этой идеей загорелся, ему, как человеку творческому, она показалась красивой. Но все это было в девяносто втором году, а назначили меня приказом в девяносто четвертом. Я же под это дело уже ушел из журнала, в котором работал, год сидел дома, а мне детей надо было кормить, ну я что-то писал, переводил, как-то подрабатывал. Просто не знал, что делать. И вдруг меня в Министерство культуры вызвал один человек. Человек этот, как я потом узнал, не имел прямого отношения к культуре, он до этого работал в гораздо более серьезной и секретной организации.

Больше того, в министерстве сам он проработал всего каких-то полтора месяца! И вот за эти полтора месяца он успел сделать то, за что я ему до сих пор благодарен. Итак, он вызвал меня и сказал следующее: молодой человек, если вы действительно хотите стать директором музея, вам нужно хотя бы три месяца поработать в министерстве. Хотя бы три месяца! Сидоров может говорить вам что угодно, Никитина может говорить что угодно, журналисты могут писать в газетах, но пока вы тут не поработаете, это тихое министерское сопротивление вам не преодолеть. И точно, так и получилось. Я проработал в министерстве ровно девять месяцев, каждый раз продлевая контракт на месяц, потому что не верил, что могу здесь дольше задержаться. За это время я успел приобрести связи, познакомился со всеми, от кого зависит работа музея, понял музейную технологию, написал концепцию. Словом, это были неоценимые месяцы. И после этих девяти месяцев мое назначение прошло совершенно гладко. Никто даже и не пикнул. Даже бывший Тульский обком, который в местной администрации остался почти в полном составе, тоже перестал кричать и бороться. Они тоже смирились.

...Сергей Кушнерев, который и ведать не ведал, что творил, когда заказывал статью Володе Толстому. Татьяна Никитина, больше известная народу как певица в дуэте «Татьяна и Сергей Никитины», чем как заместитель министра культуры.

Евгений Сидоров, министр культуры, прославившийся своим чересчур мягким интеллигентным характером и неумением добиваться поставленной цели.

Оставшийся в тени работник секретных органов, на полтора месяца пришедший в министерство, чтобы дать Володе ценнейший номенклатурный совет.

Все эти люди как будто передавали молодого Толстого с рук на руки, повинуясь какому-то посланному свыше приказу. Все эти люди поодиночке даже теоретически не могли бы решить вопрос такой силы — о возвращении Толстого в Ясную Поляну, из которой он в образе Льва Николаевича ушел когда-то рано утром. А в образе Володи — вернулся.

Но сложившись в единую странную цепочку, они этот вопрос решили.

Мистика? Или логика?

Лев Толстой верил в судьбу, хотя активно пытался с ней бороться.

Я лично верю в логику, которая активно опирается на мистику.

Эта семья не могла не вернуться в родовое гнездо. Просто не могла.

— Вы знаете, — честно сказал мне Володя, — об этом вообще-то скучно писать. Столько уже писано-переписано. Хотя, да, сама история назначения странная. Детектив прямо какой-то. Я вам еще не все подробности пересказал, просто некогда.

— Я все-таки напишу, — пообещал я. — А все-таки за эти годы у вас двойственного чувства не появилось? Вот вы директор музея. Но все-таки вы на должности, как бы работаете на государство. А не возникает порой ощущения, что вы могли бы...

— Быть хозяином на этой земле? — подсказал мне Володя готовое журналистское клише. — Нет, не возникает. Это как-то все абстрактно. Что значит «быть хозяином»? Я уже хозяин, в каком-то смысле. И это для меня не работа, а просто целая жизнь. Новая жизнь. Вот Андрей Битов мне все говорит: реституция, реституция... Нужна реституция, чтобы по закону стать владельцем. Мне кажется, мы к такому повороту еще не готовы. Во всей России есть всего лишь две усадьбы, где работают потомки: наша и поленовская. Но вообще потрясающих музеев, потрясающих мест, их действительно много. Мы создали ассоциацию, и это не зря. По-моему, только такие музеи могут стать в этих краях центрами какого-то возрождения. Вокруг них люди могут собираться. Ведь библиотеки умерли, дворцы культуры умерли. Ничего же в этой сельской местности для людей не осталось. А музеи... Вот смотрите, мы за эти годы создали издательский дом, художественную галерею. Я, между прочим, работу даю этим людям! Здесь до меня работало около ста человек, сейчас четыреста.

— Я знаю, — сказал я не очень вежливо. Но думал в этот момент о другом.

В этот момент Толстой рисовал на листке бумаги четкую схему: два кружочка, один внутри другого. На внутреннем была написана одна цифра — 95, на внешнем другая — 400. И я сразу вспомнил такие смешные схемы, геометрические схемы нравственности, которые граф Толстой рисовал в некоторых своих статьях: на внутреннем кружочке «Добро», на внешнем «Зло» — или там наоборот, не помню.

«Елки-палки», — потрясенно подумал я, глядя на эти кружочки.

Мы еще поговорили о детском саде, о будущей школе, которая обязательно возродит толстовские традиции, о том, что туристам негде жить в человеческих условиях, а потом заспешили на праздник (как раз Саша Басалаев закончил снимать), чтобы не пропустить скачки и вообще народное гулянье — ведь все же Рождество, столько народу понаехало.

— Ну а вообще, как тут народ к вам относится? Приняли? Вы ведь москвич, чужак, и все такое.

— Ну я же здесь живу. Дом построил. Дети у меня здесь родились, — довольно просто ответил Толстой.

— Понятно, — сказал я, надел шапку и вышел на улицу.

Над яснополянскими оврагами гуляло низкое, сквозь пелену, зимнее солнце. В микрофон грянула русская народная песня.

«Эх, Лев Николаевич! Без тебя жизнь не мила!» — пели статные, красивые, дородные, румяные, прямо глаз не оторвать, бабы из фольклорного ансамбля. Вместе с ними пели четыре молодых мужика. «Какой-то прям «Сибирский цирюльник», — недоверчиво подумал я.

Тут еще две русские народные женщины подошли прямо к нашей группе и предложили купить с лотка: водки, соленых огурцов, по полтиннику огурец, бутербродов с колбасой, сыром и селедкой.

Я выпил целую пластмассовую рюмку и закусил огурцом на морозе. Честно говоря, сейчас мне это было чрезвычайно необходимо. Я просто вообще никак не мог понять, что же это вокруг происходит. Меня окружала абсолютно беззлобная, веселая, радостная толпа. Я такой толпы не видел ни разу в жизни. Даже пьяные, которые уже слегка падали и сильно качались, норовили падать и качаться так, чтобы никого не задеть и не обидеть.

Ансамбль «Услада» пел современные русские народные песни.

Сережа Козицкий помчался драться мешками, стоя на бревне. Мы за него болели. И он легко одолел двоих. Но третий, крупный красивый парень с мрачными бровями, сказал ему тихо (потом это выяснилось): «Слышь, братан, за меня полдеревни болеет». И Серега упал с бревна. Потом он водил хороводы со всеми подряд, потом мы плясали русские танцы, ирландские, еврейские, — я уж не знаю какие, потому что «Услада» доигралась уже до «Хава нагилы».

Это была чистая радость.

Какую, в общем-то, испытываешь в этом возрасте уже редко. Может быть, никогда.

Потом мы опять пошли погреться в дом Волконских, и там, в кабинете у Толстого, увидели целую группу одинаково красивых детей — румяных блондинов со светлыми чистыми глазами. Их было то ли девять, то ли десять.

— Вы чего, все Толстые, что ли? — недоверчиво спросили мы.

— Ага.

— Ну вы даете.

Потом с помощницей Толстого Олей мы вели под водочку откровенный разговор. Не для печати.

— Ему нужно быть тверже! Гораздо тверже! — откровенно говорила Оля. — А то знаете, какой к нему поток? Гости, просители. Ну просто поток.

Потом мы опять вышли из дома, и начался фейерверк на пруду. Все пошли туда, на пруд, и я подумал, что в этой по-зимнему одетой толпе не так-то просто отличить крестьян от господ — господа тоже в куртках, в дубленках. Разве что по мобильным телефонам, да и то...

Потом начался фейерверк, и вся толпа на пруду стала орать, целоваться, путаться под ногами.

Потом в темноте и гвалте Басалаева нашла жена Толстого Катя.

— Ну вы что, идете? — нетерпеливо спросила она нашего фотографа. Басалаев попросил всех Толстых собраться в доме, который находится на краю деревни, чтобы сфотографировать их вместе. — Идите, а то потом будет некогда.

Я завистливо посмотрел на Басалаева. Но вдесятером напрашиваться в гости как-то не решился. У них там своих гостей немерено. Ладно, как-нибудь в другой раз договорим.

Потом я выспрашивал Сашу — ну что там, как там?

Басалаев говорил солидно:

— Ну как тебе сказать? Большой такой дом. Ну, тут вот кухня такая. Все такое деревянное. Видно, что гостей полно. Детей вообще ужас как много. И взрослые, и мелкие.

«Дети, дети, — думал я в поезде улучшенного содержания, в семь утра возвращаясь в Москву. — Вот у меня сколько детей? Двое. Ну, правда, у них уже будет четверо. У тех четверых — уже восемь. У этих восьмерых — уже шестнадцать. У тех шестнадцати уже тридцать два».

С этими мыслями я заснул.

А проснулся вдруг резко, уже в районе Серпухова, от такой мысли: «Что оставил Толстой своим детям и внукам? Вообще-то ничего. Дом маленький, и тот музей. Вместо Родины — эмиграция. Деньги съели толстовцы и революционеры. Имя? Да нет, не имя. Он им легенду оставил. Надо оставлять детям легенду. Но какую? »

Какую?

Борис МИНАЕВ