В СТИЛЕ «БЛАГОРОДНАЯ БЕДНОСТЬ»

Олег ДОБРОДЕЕВ:

В СТИЛЕ «БЛАГОРОДНАЯ БЕДНОСТЬ»

Про Добродеева говорят: человек-ящик. Не только в том смысле, что закрыт и недоступен влияниям, но и в том, что всю жизнь свою вложил в телевизионный «ящик», вне которого ничем не интересуется. Это не совсем так. Более того: думаю, что и телевизор для него в конечном счете — лишь способ решения каких-то своих чрезвычайно важных внутренних проблем, но о них он не расскажет действительно никому

Его работа — что на «Вестях», что на НТВ, что во главе холдинга ВГТРК — напоминает служение, и никакие деньги не могут послужить стимулом, чтобы человек так гробился. Нужна какая-то вера, причем не общая, глубоко личная. Эту загадку так или иначе чувствуют в Добродееве все.

Вот почему его переход из «Медиа-Моста» в государственный холдинг, на нереформируемый, казалось бы, второй канал, — вызвал куда меньшую волну критики и спекуляций со стороны бывших коллег, чем мог бы. Даже газетчики, за ничтожным исключением, целомудренно промолчали. Всем было понятно, что, если уходит Добродеев — у которого на НТВ было все, о чем может мечтать телевизионщик, — значит, у него есть на то серьезные причины. Не финансы и не соблазны власти. А поскольку ситуация в конце прошлого и начале этого года была еще очень и очень шаткой, говорить о бегстве в видах личного спасения тем более неуместно — особенно если учесть, что и Киселев, и Малашенко, и Сорокина исправно себе работают где работали, и даже с Кохом проблем больше нет.

Сказать, что за год Добродеев сделал из РТР лидера отечественного вещания, значило бы сильно приукрасить действительность. Но он что-то сделал на РТР — это само по себе подвиг, и спорить тут трудно. Канал мало-помалу обретает если не лицо, то контуры. На его счету несколько принципиальных удач. И если Добродееву дадут проработать еще год, власть может получить телевидение, за которое не стыдно.

— Олег Борисович, вопросы будут временами неприятные.

— Чем больше, тем лучше. Приятных вопросов журналист задавать не должен.

— Для начала. Я хорошо понимаю, чем вы рисковали, переходя на государственное телевидение: все ошибки и промахи Путина — а они неизбежны — припомнят его сторонникам многократно. Российская ситуация такова, что оппозиция права и белоснежна по определению. С января вам часто приходится себя укорять за то, что вы возглавили ВГТРК?

— Этот год был самым трудным в моей жизни. По большому счету мне не в чем себя упрекнуть. И нет ощущения, что я ошибся, приняв это предложение.

— От кого конкретно оно исходило?

— Я не хочу, как это вошло уже в привычку у многих наших коллег, рассказывать обо всех своих контактах, включая конфиденциальные. Так вот, за этот год было много всякого — но роковых ошибок власть, на мой взгляд, не совершила. У меня не было оснований пересматривать отношение к ней.

— А гимн? «Курск»?

— С гимном все не так просто, хотя лично я не сторонник музыки Александрова. У меня другие музыкальные вкусы. Но я понимаю, что в сегодняшней российской политике без компромиссов решений нет. С «Курском», напротив, если не все, то многое понятно. Я этим вопросом много занимался для себя, именно чтобы понять ситуацию. И могу сказать твердо: Путина критиковали незаслуженно, часто — спекулятивно. Я был с ним в Видяеве, видел, как он встречался с родственниками погибших, и сомневаюсь, что в правительстве России — а может быть и в самой России — был другой человек, способный выдержать такую встречу.

— Ничего не знал об этой вашей поездке...

— К чему было ее афишировать? Это была рабочая поездка.

— Но если вы там были — почему никто не организовал ни телевизионной трансляции, ни хоть сносного сюжета оттуда? Почему стенограмма попала в «Коммерсантъ-Власть» полулегальным образом?

— Трансляции не было по просьбе вдовы командира. Вести запись никто не запрещал — диктофоны были и у многих флотских офицеров, и у журналистов. Я не видел, чтобы их отбирали или проносили под полой. Но вообще — я не уверен, что телевидение должно показывать все. Оно и так показывает слишком многое. Мы уже превратились в «Большого брата». И учителя жизни и соглядатая одновременно.

— И это говорит Добродеев?

— Добродеев. Мы были очень навязчивы и брали на себя слишком многое.

— Вы уже в августе знали, что во всем виновата протечка в толстой торпеде?

— Нет, конечно. Я и сейчас не думаю, что это явилось причиной трагедии.

— Да уж все уверены, по-моему...

— Не спешите. «Курск» обязательно поднимут все равно. Это произойдет летом будущего года, вероятно в июле. И значит, все лето опять пройдет под знаком «Курска». Но это обещано и будет сделано. Правда, поднимут его по частям — распилят на три-четыре части и поднимут. Тогда причина катастрофы будет ясна. Разговоры о том, что Попов или Куроедов знали и скрывали причину катастрофы, — ложь. Не знали. Кстати, они сами хотели уйти в августе.

— Вы читали целиком записку Колесникова?

— Нет.

— Уходя с НТВ, один высокопоставленный сотрудник «Медиа-Моста» сказал, что делать профессиональные новости на канале стало невозможно. В условиях конфронтации, жесткой оппозиции власть не дает никаких сведений. Информация попадает только к лояльным СМИ. Это правда?

— Вы об этом можете судить сами: журналистский кремлевский пул работает в прежнем составе. НТВ снимает в Кремле. Только что я с интересом посмотрел выступление Игоря Иванова в прямом эфире НТВ. Другое дело, что чиновники зачастую сами решают, на каком канале им выступать или не выступать. И обстановка жесткого противостояния не всегда устраивает их. Лично я знаю в России только одного политика, для которого жесткая полемика — оптимальная среда. Он обожает распалять оппонента, ему так комфортнее.

— Чубайс?

— Да. Остальные предпочитают программы, где им будет комфортно. Не всем нравится оправдываться или спорить. Обратите внимание, что к Сорокиной шли все. Фантастический рейтинг «Героя дня» обеспечивался в основном именно ее умением доброжелательно или по крайней мере уважительно говорить со всеми. А ведь НТВ никогда не было особенно лояльно к Кремлю. Это иллюзия, что до прошлого года у телекомпании не было проблем. Однако гости программы чувствовали себя нормально, и появлялись там все. Весь спектр. Если угодно, это и моя цель — я хочу, чтобы на РТР появлялись не только чиновники любого ранга и политики всех убеждений. Мне было не так-то просто добиться, чтобы у нас регулярными гостями были Лужков, Примаков, Зюганов...

— Что, появление Лужкова вызывало проблемы?

— Когда я пришел на канал, некоторыми он рассматривался как враг номер один. Слава богу, сейчас этого нет. Главное — это непрофессионально.

— Кстати, на НТВ он тогда рассматривался как друг номер один. Гусинский, по-моему, видел его президентом...

— Нет, не думаю.

— Простите, что я об этом спрашиваю. Но ваше расставание с Гусинским обросло такой бородой слухов, что кажется — вы с ним в ту последнюю встречу прошли от поцелуев до драки. Что это было?

— Это был достаточно горький, но вполне корректный разговор о давно назревших разногласиях.

— Вы на «ты»?

— Естественно.

— И что это за разногласия?

— Они касались в основном природы информационного вещания. Меры объективности. Меры влияния на зрителя.

— Манипулирования, хотите вы сказать?

— Влияния.

— И расстались вы без ссоры?

— Мне казалось, что без. Это был для меня очень тяжелый шаг, не скрываю, и уходил я в никуда, как и вообще всю жизнь ухожу в никуда. Из «Времени», из РТР... Я не очень себе представлял, что буду делать. Но уходя, я всегда стараюсь сохранять человеческие отношения. То есть это обязательное условие нормальной работы: есть вещи, через которые переступать нельзя. Если мы не будем общаться, видеться — как мы, на разных каналах, будем работать? Я обычно не рву старые отношения, и больше всего меня ранит именно то, что не все к этому так относятся.

— Интересно, а вот с Киселевым вы можете сейчас созвониться, посоветоваться?

— Увы, нет. Иногда жизнь разводит.

— Как по-вашему, у Гусинского есть еще надежда помириться с государством?

— Что вы имеете в виду под государством?

— Государство сегодня — это Путин, по-моему.

— Спорная точка зрения, слишком однозначная. Если говорить лично о Путине — по-моему, Гусинский на каждом новом витке борьбы полагал, что есть обратный путь, что все можно отыграть. Путин, по-видимому, с какого-то момента думал иначе.

— Как вы узнали о его аресте?

— Я был в Ростове по делам холдинга, занимался делами региональных компаний. Узнав об аресте Гусинского, в первый момент не поверил. Тогда же мне дозвонилась одна знакомая журналистка, спросила, что я об этом думаю. Я сказал, что ничего не знаю и должен для себя прояснить ситуацию, сделать несколько звонков. Разговор, разумеется, был доверительный. Она его дала в эфир.

А вообще — конечно, я считаю, что это не способ разрешения конфликтных ситуаций. Вас интересует, одобряю ли я арест Гусинского? Нет, не одобряю категорически.

— А какая ситуация разрешалась? Вывод активов или политическая несговорчивость?

— Я не берусь ответить на этот вопрос. Тот, кто знает механизмы принятия решений в России, никогда не дает однозначных ответов. Но думаю, ключевую роль играла позиция прокуратуры. Точно так же, как в нынешней ситуации в Испании.

— Вы историк по образованию. У вас нет чувства, что вы — при всей вашей бешеной деятельности, мотивы которой мне не совсем понятны, — делаете все-таки мертвое дело? То есть Империя все равно распадается, мы живем в Риме эпохи упадка...

— Нет, именно как у историка у меня такого ощущения нет. Я сейчас езжу очень много, больше, чем когда-либо. Уверяю вас, у нас две страны — Москва и Все Остальное. Они очень разные. И центробежных тенденций в России сейчас как раз меньше, чем центростремительных. За этот год в холдинг должны войти Татария и Башкортостан — это о многом говорит. Нет, пока страну крепко держат — «ЕЭС России», газ, железные дороги. Не в последнюю очередь телевидение. Если не в первую. Убежден, что без единого телевизионного пространства страна рухнет.

— А есть у вас сейчас какие-то приоритеты в смысле информации? Что вы в первую очередь дадите в эфир?

— Сейчас информационные программы стали очень похожи, три первые строчки практически у всех одни и те же. В любом случае я предпочту информацию с мест легкомысленному или провокативному высказыванию какого-нибудь политика, мелкопартийного лидера... Особенность нашего времени в том, что происшедшим считается только показанное по телевизору. Так вот: я обязательно дам в эфир информацию о том, что в том же Ростове открылся новый суперсовременный театр. Губернатор Чуб такой памятник себе построил, и очень хорошо, и прекрасно! Уже после дефолта, кстати. Лучший на сегодня зал России.

— А жить в этом Всем Остальном, в этой внемосковской России вы смогли бы? Находить общий язык?

— Да я как-то не испытываю проблем с общим языком. Да, смог бы, запросто.

— Вот интересно, вы занимаетесь тысячей дел. Я тут сижу, а у вас за это время раз двадцать прозвонил мобильный телефон...

— Правильно, я его никогда не отключаю. У меня давление повышается, если он выключен. Начинаю думать — вдруг что-то случилось, а я не знаю...

— И что, вы в детстве мечтали о такой жизни?

— Естественно, нет. Такой профессии не было. На телевидение вообще попадают люди, менее всего к этому приспособленные. Поделюсь с вами собственной формулой, давно сложившейся и практически безошибочной: на телевидение идут и добиваются чего-либо только те, у кого к этому нет никаких данных. Ну, почти никаких. Пластичные и фотогеничные красавцы ко всему относятся томно, вяло, спустя рукава: у них все есть от природы. Человек, которому не дадено ничего, кроме пламенного мотора и бешеных амбиций, начинает подзаводиться — и достигает высот.

— Да, вы действительно производите впечатление человека мягкого и книжного...

— Я и есть. И в детстве такой был. Я люблю тратить деньги только в букинистическом магазине, это мое главное развлечение, а хобби — история девятнадцатого века. Но кто попал на телевидение — все, у тебя нет личного времени, твоя жизнь всецело подчинена распорядку... которого, к тому же, нет, потому что тебя могут сдернуть с постели в полночь, ты можешь улететь куда угодно в любой момент...

— И зачем вам это?

— С годами перестаешь себе задавать этот вопрос. Попал в это колесо — все, крутись.

— Но вам ведь без него будет не выжить, без колеса-то...

— Я все последнее время об этом думаю. Вечных менеджеров не бывает. Менеджер должен думать о том, что вот он пришел и вот уйдет, и должна быть какая-то дельта, разница между состоянием компании до и после него. Хорошо бы наличествовали перемены со знаком плюс. Я знаю, что со временем останусь без всей этой суеты. Тогда я буду преподавать. Скорее историю, чем журналистику.

— На истфаке тогда, насколько я знаю, учился почти весь нынешний бомонд...

— Ну, не весь. Учился Володя Кара-Мурза, мой ближайший друг тех лет, с которым у нас сохранились очень хорошие отношения. Кара-Мурза едва не вылетел с пятого курса, я тогда голосовал против исключения, и даже какое-то взыскание на меня наклеили... Но его судьбу это здорово изменило, он пошел в репетиторы, стал отличным историком-практиком... Не говоря уж о том, что у него тогда выработались весьма радикальные взгляды. Большинство из нас в 1983 году смотрели на вещи не так радикально, а уж предполагать, что это все скоро рухнет...

— А по-моему, этим пахло.

— А по-моему, и в середине восьмидесятых такими переменами не пахло, которым мы были свидетелями потом. Очень внезапно все случилось, почему большинство из нас и оказались в неожиданных, непредсказуемых сферах. Я, например, — в международном отделе программы «Время», вместе с Осокиным и Митковой. Вот там действительно был весь нынешний телецвет...

— Но ведь вы все были в той истфаковской компании, что называется, детки. Золотая молодежь. Небось нравы были...

— Слушайте, это совершенно не соответствует тому, что было, — все эти разговоры про снобизм той университетской молодежи. Не ехать на картошку считалось плохим тоном. Не быть на военных сборах — последнее дело. И потом, чьи детки? Ну да, у нас училась Лена Гагарина, замечательный человек, к слову. Но во-первых — у нас был огромный рабфак, флотский набор, а во-вторых — мы все в своем кругу были дети тогдашнего «среднего класса». Мой отец — сценарист. Мать всю жизнь проработала в Госкино. Отец будущей жены — Марины — преподавал там же, в университете. Дед Кара-Мурзы был из товарищества «Среда» — помните, телешовское? С Горьким был знаком, библиотека дома такая, что закачаешься, и любимое развлечение наше было — ставилась на стол трехлитровая банка пива, назывались страница и строка в Брокгаузе и Ефроне, и надо было тогда назвать пять слов в параграфе. Книжки читались соответствующие, самиздат широко ходил. Верноподданничество не поощрялось. Стучали, естественно, некоторые — но, как я теперь понимаю, все-таки очень немногие стучали. Процент порядочных людей был восхитительно высок.

— В вашей тогдашней компании сильно пили?

— Пили, как всегда. У Кара-Мурзы наверняка хранятся несколько фотографий. Попросите, может, он даст. Но я ни разу в жизни не напился до потери памяти — не знаю, может, это недостаток страсти или избыток самоконтроля...

— У вас вообще довольно чистая биография. Скажем, вы сами признали, что за вами и вашей семьей была слежка со стороны охранных структур «Моста», но сколько ни ищу в Интернете — не могу найти ничего действительно серьезного на вас...

— Компромат на каждого относительно влиятельного человека сорока лет от роду существует обязательно. Даже если на самом деле его и нет.

— А сколько вам?

— Сорок один. А вообще большая глупость — все эти слежки. Признак слабости. Я не стал бы об этом говорить вообще. Просто, давая то интервью, я был задет одной публикацией. Ее сделал человек, которого я уважал, которого считал другом... В журналистике было хорошим тоном грубо не подыгрывать тому, кто платит деньги.

— Интересно, а у вас вообще — при таком-то графике работы — есть хоть какая-то потребность в... личной жизни?

— Представьте, есть пока.

— Поскольку больше о личном, как я понимаю, из вас не вытянешь, давайте уж лучше о Кремле. Как по-вашему, сегодняшний Кремль более открыт или более закрыт, чем год назад?

— Думаю, что количество контактов Путина на несколько порядков выше, чем количество контактов Ельцина. По многим причинам. Путин может позвонить напрямую, чтобы проверить какой-то факт, вам многие редакторы это подтвердят.

— Вы можете дать ему совет?

— Не хочу отвечать на этот вопрос.

— Но мне, например, известно, что на 20 декабря предполагался большой концерт ко Дню чекиста, с телетрансляцией...

— Откуда вам это известно?

— Да это не тайна, и прецедент был, по-моему...

— Прецедента не было. Да, концерт будет. Телетрансляции не будет.

— Это ваше решение?

— Не только.

— А по вашим ощущениям, во власти вообще много сейчас так называемых ястребов? Вот Сергей Иванов, например, секретарь Совбеза...

— Иванов совершенно не ястреб. Я много общался с этим человеком — в том числе когда возвращался из Видяева. Тогда я и увидел, до какой степени он потрясен. Думаю, это один из ближайших к Путину людей. Но он мыслит очень широко. Ничего диктаторского.

— Как вы отреагировали на пожар на телебашне?

— Вот видите след на руке, под часами? Памятка на всю жизнь. Когда горела башня, я с ужасом понял, что телевидение действительно конечно. Что оно может кончиться.

— И что без него можно обходиться.

— Нет. Сегодня обходиться без него — значит потерять ощущение жизни своей страны. Да и мира. Но ситуацию с башней так или иначе пора было решать. Уверяю вас, сейчас российское телевидение — все, не только ВГТРК, — стоит на пороге очень больших решений. Через два-три года все будет другое.

— Вы не можете не видеть, что без своего хорошего политического ток-шоу, сравнимого по остроте с «Гласом народа», конкурировать с НТВ вам очень трудно...

— Знаете, сколько стоит студия для «Гласа народа» и сколько времени она делалась? И хорошо, что не знаете. Семен Левин потратил на нее год. Мы сегодня работаем в стиле «благородная бедность». И ток-шоу Николая Сванидзе — которое выходит в прямом эфире, и я считаю его серьезным достижением канала, — вынужденно делается пока в этом же стиле. Но у нас будет такая студия. И будет свое ток-шоу. И прямого эфира будет много. Знаете почему? Потому что он исключает заданность. У меня есть еще одна формула — берите, дарю, подкреплено некоторым опытом. Если вы подходите к прямому эфиру с заранее подготовленной концепцией, у вас все получится ровно наоборот. Исключений практически не было. Вспомните встречу нового 1994 политического года или поединок Чубайса с Явлинским. Так что я люблю прямой эфир...

— Вообразите: к вам на канал попросился Доренко.

— Насколько я знаю, Сергей будет на другом канале. Он не способен работать в бесконфликтной среде. Ему необходим образ врага, и от этого врага его уже не оттащишь. Нет, мне на канале такая атмосфера не нужна.

— Я слышал, что вы многих выгнали...

— Многих. Некоторых трудоустроил, некоторых, к сожалению, нет. В «Вестях» было 700 человек, осталось 350.

— И остальные 350, насколько мне известно, написали на вас донос.

— Да, довольно забавный такой документ. Насчет того, что на канале всем заправлять стали Мамонтов и Масюк, известные своими антинародными взглядами...

— Наверху не озаботились?

— Нет.

— Может эффективный менеджер — даже защищающий свободу слова — не быть диктатором?

— Не знаю. Не думаю. То есть я не диктатор, но... и не самый большой либерал.

— И все-таки, если уж вас называют королем информации...

— Я не люблю, когда меня так называют.

— Все равно: дайте рецепт успеха.

— Нет рецептов. Есть одно правило: находить золотую середину между обязательствами и чувством внутренней свободы.

Дмитрий БЫКОВ