ИМПЕРАТОР И КНЯЗЬЯ
Приступ к реформе федерального устройства России был первым серьезным начинанием В. В. Путина после вступления в должность президента. Инаугурация была 7 мая, телевыступление с изложением проекта реформы — 17-го. Сейчас, когда по истечении двух месяцев кажется все более очевидным, что реформа захлебывается, важно понять (хотя бы на будущее, ибо сегодняшняя неудача никак не может отменить того факта, что со всем этим безобразием что-то все равно нужно делать), что подвигло Путина к такой скоропалительной решимости.
Подвигло соображение, которое неизбежно пришло бы в голову всякому правителю России безотносительно к его политическим убеждениям, — неся в глазах подданных безусловную ответственность за происходящее в стране, правитель должен обладать соответствующими правомочиями, позволяющими ему добиваться исполнения общероссийских законов на всей территории страны. Сложившаяся ныне практика, при которой региональные руководители практически неуправляемы и практически несменяемы, делает пустыми все разговоры об едином правовом пространстве — следовательно, она должна быть пересмотрена. Формула средневековых германских князей — Ist der Ko..nig absolut, wenn er unser'n Willen tut (Власть короля абсолютна, покуда он исполняет нашу волю) — не была бы приемлема ни для какого президента. Разве что для специального чучела, которое заинтересованные силы именно потому специально толкают на поверхность, что знают: никем, кроме как зицпредседателем Фунтом, он быть в принципе не может. На роль Фунта периодически прочат генерала Лебедя, сегодня явилась новая кандидатура — судорожно раскручиваемый президент Чувашии
Н. В. Федоров, это отдельная и интересная тема, но мы-то сейчас говорим о президентах без приставки «зиц-», т. е. не о чучелах, а о реальных политиках.
Ельцин, а с ним и федеральная власть вообще так низко пали в глазах подданных наряду с прочим еще и потому, что укрепилась крайне опасная для центральной власти диспропорция. Притом, что рядовой гражданин (не олигарх, не журналист центральных СМИ, не придворный артист) с центральной властью в своей жизни практически вообще не сталкивается, и 99% его скорбей и обид от свидания с государством суть обиды, нанесенные ему местной властью, те же 99% обид он переадресовывает центральной власти, ответственной в его глазах за все, — благо, в такой аберрации зрения его всегда готова укреплять местная власть, для которой подобное диспропорциональное распределение выгод и издержек чрезвычайно выгодно. Когда такая диспропорция — прибыли мне, издержки государству — наблюдалась в сфере хозяйственной, возмущенные граждане говорили о «грабительской приватизации». Современное состояние того, что называется «российским федерализмом», есть грабительская приватизация государственной власти в пользу региональных руководителей. Но такое сказочное распределение вершков и корешков между простодушным медведем и хитроумным мужиком не может быть вечным. Либо медведь от бескормицы сдохнет (по крайней мере не будет в состоянии исправно пахать землю для получения нового урожая вершков и корешков), либо сильно помнет того, кто навязывает ему невыгодное распределение, настаивая на пересмотре договора. Вопрос заключался не в том, захочет ли верховная власть что-то делать со сложившейся феодальной структурой, а в том, можно ли реально что-то сделать, а если можно, то как.
Безотносительно к тому, является ли нынешний президент выучеником Ю. В. Андропова либо это передержка истероидных свободолюбцев, к нынешним федеральным реформам (и если бы только федеральным, и если бы только нынешним) более чем применима бессмертная формула покойного генсека и обер-чекиста: «Мы сами не знаем общества, в котором живем» (не сказать, чтобы сам Андропов сильно поощрял тягу общества к самопознанию, но это опять же другой сюжет). Федерализма, в котором мы живем, мы, естественно, тоже не знаем, равно как не знаем даже и малого джентльменского набора относящихся к этому предмету политических учений. От теоретических рассуждений на этот счет, в которые тут же пустились все наши политики — от Б. А. Березовского до Б. Е. Немцова, — уши мучительно вянут. Про федерализм говорят все, с величайшим апломбом, разумея при этом в предмете примерно столько же, сколько в
1990 году разумели в природе денежного обращения, налогах и финансовых потоках. При таком изрядном понимании общества, в котором мы живем, ждать какой-то осмысленной федеральной реформы было бы трудновато.
Как это раз за разом случается в нашем реформировании, главным источником бед является очередной анахронизм. Проблему, сущностно относящуюся к довольно ранним эпохам, пытаются решать в рамках понятийного аппарата, заимствованного из поздних эпох западного общества, — примерно как в Чечне, где мудрые советчики прилагают к разлагающемуся варварскому строю чеченцев, соответствующему нравам эпохи великого переселения народов (гунны, вандалы, вестготы, викинги), самолучшие гуманитарные учения конца XX века. С федерализмом мы недалеко отошли от данного типа коллизии, ибо превращение имперских наместников, а равно королевских чиновников в самостоятельных и независимых властителей — процесс для темных веков, для эпохи разложения старых империй неизбежный и даже зафиксированный в языке. «Граф» (лат. comes) изначально — региональный чиновник императора, затем — самобытный державец. «Герцог» (древневерхненемецкое herizoga) дословно — предводитель войска, так сказать генерал, затем — полновластный владыка своего герцогства. Наши наздратенки, кондратенки и россели — такие же графы и герцоги, готовые воздавать суверену формальную честь, но только при условии, что тот никоим образом не станет покушаться на их феодальные вольности.
Ничего особенно приятного в сиятельных наздратенках и светлейших кондратенках, разумеется, нет (хотя их европейские предшественники десятивековой давности были ничуть не лучше), однако все это еще полбеды. Главная беда в том, что к диким средневековым державцам предлагается применять понятийный и правовой инструментарий, заимствованный из практики новейших федераций, в первую очередь США и ФРГ. Но американские штаты еще двести с небольшим лет тому назад были фактически самостоятельными государственными образованиями, при объединении в союз сохранившими большую часть соответствующих государственных традиций и институтов — вплоть до собственных конституций. Германские княжества объединились под главенством Пруссии вообще лишь сто тридцать лет назад и до 1918-го, а во многом и до 1933 года сохраняли множество особенностей своего традиционного уклада. Немудрено, что при таком строительстве державы снизу вверх, когда элементы конструкции представляют собой самодостаточные государственные структуры, применяются методы и закладываются федералистские традиции, соответствующие такому положению дел.
Если же эти методы и традиции прикладывать к нынешней России, получаются совершеннейшие сапоги всмятку. Чтобы хоть германский, хоть американский подход к проблемам федерализма был адекватен российским реалиям, эти реалии должны быть изменены посредством надлежащего дозревания. Германия два века с лишним — от Вестфальского мира (1648 г.) до Бисмарка — представляла собой невообразимый конгломерат из более чем трехсот княжеств, которые постепенно, через ряд медленных процессов и быстрых катаклизмов дозревали до создания единого рейха, скрепленного сперва железом и кровью, затем Гитлером и только затем — высококультурным основным законом ФРГ. Благодетельное федеральное устройство явилось плодом трехвекового — как минимум — мучительного выстрадывания общегерманского единства. Наши политики воспринимают этот выстраданный немецкой нацией (и ее соседями тоже) закон, как некоторую данность, которую только приложи — тут же и заработает.
Про американский опыт говорить вообще неудобно. Прежде чем рассуждать о русской манере во всем указывать на свою уникальность и потому требовать для себя особых правил, укажем на другое — на несомненную американскую уникальность. К нации, игрой исторических и географических судеб имевшей в распоряжении два века свободного и нестесненного развития и расширения, можно относиться как угодно — хоть с благоговением, хоть с отвращением, хоть с обожанием, хоть с боязнью, но ее конкретный исторический опыт непередаваем по определению. Как раз Россия при всей своей особенности отчасти укладывается в рамки общеевропейского опыта государственного строительства. Америка — ни под каким видом.
Возможно, если бы власть последовательно взяла на вооружение идеи и смыслы эпохи создания централизованных государств («обуздание феодального своеволия», «произвол сеньоров», «верховный правитель как верховный арбитр», «устроение русской земли»), эти смыслы, будучи адекватными проблемам, стоящим перед страной и народом, были бы ими восприняты надлежащим образом, и реформа пошла бы. Взявшись реализовывать ее посредством понятийного и правового механизма, принципиально не созданного для такой задачи (сам этот механизм был создан много позднее и притом как раз на базе, полученной в результате успешного решения данной проблемы), центральная власть проиграла заранее. Проигрыш попервоначалу был смазан резким властным напором, сильной общественной поддержкой, наконец — крайним малодушием растерявшихся графов и герцогов. Когда эти временные преимущества стали сказываться с меньшей силой, а власть согласилась вести игру в том правовом и понятийном поле, где ее проигрыш гарантирован, консолидация противников регулярного централизованного государства была лишь вопросом времени, и это время не замедлило наступить. Любимый лидером СПС задорный лозунг «Хочешь жить как в Европе?» в очередной раз не замедлил показать свою полезность.
Максим СОКОЛОВ