ПРОРОК КЛЮЕВ

ПРОРОК КЛЮЕВ

Однажды Евгений Клюев — профессор, лингвист, а также писатель, сказки которого в Королевстве Дания сравнивают с андерсеновскими, — написал роман. Он назывался «Книга теней» и был опубликован в журнале «Постскриптум». «Книгу теней» выдвинули на премию Букера, но это не стало ее отличительной особенностью.

Еще в процессе написания романа автор заметил, что все, что он сочиняет и записывает на бумаге — даже самое нереальное и полуфантастическое, — вдруг начинает сбываться, происходить в действительности. Что он ходит по тем самым улицам, которые случайно упомянул вчера, и опознает описанные им ситуации. «Может быть, признаком хорошей литературы, — нескромно подумал он тогда, — является встроенность текста не в совокупность других текстов, а непосредственно в жизнь?» Эта мысль не давала Клюеву покоя и в конце концов спровоцировала научную тему, которой он теперь занимается: влияние языка на жизнь человека. Ученый-лингвист убежден, что причины многих реальных событий в том, что прежде прозвучали слова.

НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ АВТОРЕ

«...Совершенно безынициативен, интроверт чистой воды, всегда в стороне от всего. В общем, социально непродуктивный тип с потенциями бродяги». «Книга теней»

Клюеву 46 лет, последние четыре из них он проживает в Дании. Просто когда-то его сказками заинтересовались на родине Андерсена, куда случайно и пригласили автора. Впоследствии там возник научно-исследовательский центр «Текстовая реальность», который при участии Клюева действует ныне и занимается проблемами языка.

Кстати, некоторые из тех самых сказок вошли в наш школьный учебник, рекомендованный Министерством образования, в серии «Моя первая библиотека» («На неведомых дорожках»: Учеб.-хрестоматия для школьников 7 — 8 лет. М.: Дрофа, 1995). О существовании учебника Клюев узнал спустя три года после его выхода, когда одна из его студенток преподнесла ему незнакомую детскую книгу с его сказками в числе прочих. Клюев удивился, неожиданно увидев свои творения опубликованными, и стал просить, чтобы ему оставили книгу на память. Студентка растерялась — это был учебник, который следовало вернуть в библиотеку. Но Клюеву все-таки удалось приобрести книгу: оказывается, к тому времени уже вышло второе издание. Автор просто пошел в книжную лавку «Дрофы» и купил его. На собственные деньги. Он не стал разбираться по поводу авторских прав — в России слишком много происходит странного и непонятного. Он снова уехал в Данию, в свой научный центр — проводить опыты, выявляя зависимость между языком и действительностью.

Краткая биографическая справка: окончил филфак Тверского госуниверситета и аспирантуру факультета журналистики МГУ, занимался журналистской и преподавательской работой, выпустил несколько художественных книг и учебников по лингвистике. Пять лет был деканом факультета журналистики Университета Российской академии образования (УРАО), который благополучно существует до сих пор и в который раз в год он приезжает читать лекции.

В остальное время года его нет в Москве. До него два с половиной часа полета.

Он выучил датский и свободно владеет им, правда с небольшим немецким акцентом (первый иностранный — немецкий), из-за чего многие признают в нем немца, но никак не русского.

Однако ограничим интерес к данной персоне романом, написанным однажды под настроение.

РОМАН, НАПРОРОЧИВШИЙ СУДЬБУ

«Забудьте... обо всем... это так, под настроение... Все ведь под настроение». «Книга теней»

Никогда до «Книги теней» Евгений Клюев не писал прозаических произведений. И даже не знал, как это делается, поскольку всю жизнь писал стихи. И впервые в жизни он обнаружил, что прозаический текст по-другому соотнесен с жизнью, чем стихотворный. Ему показалось, что прозаический текст может моделировать ситуации настолько, что автор романа начинает жить в соответствии с заданной им парадигмой, опознавая сцены, персонажи, события, места, в которых происходит действие.

— Роман «Книга теней» был спровоцирован конкретной ситуацией, связанной со смертью моего учителя Романа Робертовича Гельгардта, — рассказывает Евгений Васильевич, — который был лингвистом и готовил меня в таковые. И я понял, что без Романа Робертовича мне трудно дальше существовать. Отчасти потому, что это был мой очень большой друг, а с другой стороны, потому, что других больших друзей у меня не было. И я решил писать роман — это была некая акция отчаяния: просто чтобы что-то писать без остановки. Стихи нельзя писать без остановки, а романы можно: «сколько посидел — столько написал».

Далее Клюева стали посещать какие-то странные мысли: «А вдруг я умру, и что тогда будет с героями, которых я наплодил?» А потом, после четвертой главы, все, написанное им в романе, начало вдруг сбываться. Причем не так уж впрямую сбываться, но и не так, как толкует Нострадамус: сильно приблизительный текст прогнозирует сильно приблизительные последствия. Все было достаточно конкретно. Допустим, он поселил Автора, который морочил всем голову в этом романе, в конкретный дом на улицу в центре Москвы. Через довольно непродолжительное время он неожиданно для себя переехал жить именно в этот дом на эту улицу.

— Когда я писал роман, в нем без конца возникали какие-то неожиданные для меня самого герои. В частности, Фридрих II Прусский: он возник просто как некое имя — я о нем мало чего знал. Но почему-то я знал, как писать про Фридриха II, хотя ничего не читал специально про это, а отношения с историей у меня не очень-то хорошие. И я писал, писал, писал и подумал — напишу так, а потом, если что-то получится и если мне это придется куда-то сдавать, то я проверю — действительно ли Фридрих II жил в эти времена и т.д. И когда я перепечатывал для публикации, наводя справки, то почти пришел в ужас, потому что совпадало все, до даты. Например, я написал: «Марк Теренций Варрон (имя ворона) появился во дворце тогда, когда наследнику было пять лет». Проверил по справочникам — в соответствующем году ему и было пять лет.

Роман кончается солнечным затмением. Когда уже все стало сбываться, Клюев подумал, что хорошо бы обратиться к какому-нибудь знатоку, чтобы узнать, не было ли чего-нибудь подобного в этот день (роман весь датирован). Знаток обнаружился случайно в подземном переходе — столетней давности знакомая, которая стала астрологом. И она сообщила, предварительно сверившись с таблицами, что в этот день было два затмения — солнечное и лунное. К тому же это был день, когда малые группы людей побеждают большие, — то же происходило и в романе: там малая группа людей, участвовавших в собрании теней, победила Элизиум.

— У меня от этого сведения просто все поплыло перед глазами, — говорит Клюев. — И это меня настолько напугало, что все последующие романы я пишу уже не так. Я подумал, что нельзя создавать тексты, находясь в позиции одного из героев. В «Книге теней» я стартовал «из себя» — настроение героя было скалькировано с моего. Видимо, литературный текст так нельзя делать. И в этом я окончательно убедился впоследствии, уже на втором романе — «На Вас не та шляпа». Роман так и остался незаконченным. Может быть — и скорее всего — он не будет закончен никогда.

Его немногому научил первый роман, «Книга теней», когда он начал писать «На Вас не та шляпа». Дело в том, что «Книге теней» суждено было пролежать в папке больше десяти лет — и по времени, когда Клюев приступил ко второму роману, из «Книги теней» успело сбыться еще далеко не все. «На Вас не та шляпа» был начат легкомысленно и лихо — с описания детства автора, причем описание, не будучи точным по деталям, было точным по настроению.

— Я как бы опять начал проживать мою жизнь... уже однажды прожитую. И снова позволил себе приблизиться к подлинным событиям — пусть только и из области моего внутреннего «я». Пока события эти касались «прошлого», роман бесстрашно летел вперед, но однажды возраст моего героя («меня») и мой собственный возраст совпали. Совпадение это оказалось роковым и остановило роман — на том месте, до которого он дописан сейчас. В романе дед главного героя умирает от рака легких. Я не очень знал почему: так написалось — само собой.

...Уже через короткое время тот же диагноз получил тот, кого мы в нашей семье называли дедом: до сих пор абсолютно здоровый человек, никогда не жаловавшийся на легкие. Он просто должен был пройти обычную диспансеризацию в районной поликлинике. Я проводил его туда. И узнал от врача диагноз: рак легкого. Жить осталось два месяца.

В недописанном романе герой, наделенный паранормальными способностями, усилием воли поддерживает жизнь в умирающем — долго, год. Ровно столько же, год, удалось поддержать жизнь в деде и автору. Через год этот один из самых близких Клюеву людей умер, повторив судьбу романного деда.

— Я прочитал этот знак как требование остановиться, — говорит Клюев. — И я остановился навсегда. Теперь я пишу другие романы, такие, как «Давайте напишем что-нибудь». Это абсурдный роман — заведомо невоспроизводимый жизнью. Сейчас часть его уже опубликована в четырех номерах университетской газеты «Татьянин день».

Все это время Клюев считал, что освободился от «проклятия», обманул жизнь, постоянно подсовывая ей нечто такое, чему там, в жизни, нет аналогов. Но не тут-то было. Аналоги находятся снова.

В «Давайте напишем что-нибудь» герои заняты бредовой идеей: они строят в масштабе всего Восточного полушария правильную окружность из спичек, предаваясь занятию, заведомо неосуществимому и бесплодному.

— И тем не менее... Многое из того, что сегодня происходит в мире, мне удается прочитать как фрагменты из «Давайте напишем что-нибудь». Европейское сообщество, эта попытка странного и, с моей точки зрения, никчемного единения; единство мира по отношению к идее бомбить Югославию... Я не прогнозирую, конечно, но каким-то образом резонирую... то есть выступаю резонатором неких параллельно возникающих событий. Может быть, я просто слишком остро пережил судьбу двух первых романов — и теперь мне кажется, будто «всякое лыко в строку»... Но когда вдруг незнакомый человек на улице говорит другому незнакомому фразу из «Давайте напишем что-нибудь», фразу, только вчера написанную мною, я почти не удивляюсь... Слишком много совпадений такого рода мне приходилось переживать. Я встречал героев моих книг на улицах — под теми же самыми именами. Я попадал в речевые ситуации, копирующие обстоятельства, описанные заранее. На моем пути возникали мною же напророченные препятствия. Вплоть до каких-то совсем уж забавных и чуть ли не нелепых совпадений: книгу, один из героев которой — Ой ли Лукой ли (отчасти с потолка взятый персонаж), ровно через десять лет после первой публикации переиздают по инициативе организации под названием «Лукойл»... Много все-таки удивительного, слишком много.

Когда Клюев уловил этот, условно говоря, «механизм воспроизведения», он нашел свои старые стихи и попытался ретроспективно посмотреть, не закодировано ли и в них что-нибудь. Обнаружилось, что в них закодировано все, вплоть до каких-то маленьких подробностей жизни!

— Я никогда не писал стихи по впечатлениям от конкретных ситуаций — они все достаточно абстрактны по отношению ко мне самому. Но несмотря на это, стихи «работали» — правда, перспективно. Многое из того, что происходило в моей жизни, я начал опознавать и понимать, обращаясь к еще более старым стихам. Я объясняю это тем, что стихи — гораздо более абстрактная практика, чем проза, гораздо более символическая область: чтобы воспроизвестись, стихам необходимо более длительное время. Проза конкретнее — и она воспроизводится практически сразу, в процессе письма.

Таким образом, Евгений Клюев — пусть только для себя — установил связь между тем, что говорится и пишется, и тем, что происходит, что делается. Эта связь пока никем не была подробно исследована. Она и есть его научная тема, которой он занимается в Дании.

Видимо, существует некий код, который каким-то образом позволяет прочесть историю человечества, зафиксированную в слове. Но именно код: его еще нужно уметь прочитать, расшифровать.

— Взаимосвязь между словом и жизнью весьма тонка — и мне, скорее всего, доступны пока лишь наиболее поверхностные ее формы. Но меня интересуют законы этого шифра, на чем этот шифр основан, что необходимо знать, чтобы его читать. Это очень сложная тема. И это путь, на котором можно сделать много ошибок, прежде чем прийти к чему-нибудь, — если вообще прийти...

КОЛЛЕКЦИЯ ЧАСТНЫХ МИСТИК

« — Знаете что, дорогой вы мой коллега, не живите вы так уж всерьез. Человек свободен лишь тогда, когда делает глупости — очаровательные непредсказуемые глупости...» «Книга теней»

После написания «Книги теней» Клюев уже верил в мистические способности литературного текста. И постепенно начал понимать, что, может быть, мистика у каждого — своя.

На примитивном уровне это можно проиллюстрировать тем, что каждый верит в свои приметы: один ведет счет вороньим карканьям или кладет пятак под пятку перед экзаменом, другой разгадывает сны и верит в черную кошку — для каждого существует своя система «сигналов».

Клюева заворожили книги Кастанеды, причем ему потребовалось достаточно много времени для того, чтобы научиться не принимать это как руководство к действию.

— Меня на самом деле очень интересовало все, что происходило в этом тексте, — говорит он, — притом, что на литературные мои опыты это не оказало категорически никакого влияния. Но как читатель я устроен удивительно примитивно: я верю всему, что читаю. А также всему, что вижу. И тогда я понял, что мистик много и мистика может быть у каждого своя: у Дона Хуана — одна, у Торульфа — другая.

Торульф Гангоссэтер — это полусумасшедший старик, с которым Клюев познакомился в Норвегии. Он автор рукописи «Случайные закономерности, или закономерные случайности», где на многочисленных примерах показано, что каждый предмет материального мира обладает мистической функцией. И с помощью правильно подобранных предметов — будь то случайно найденные камешки, старинные рассыпавшиеся бусы или засушенный цветок — можно привести свою судьбу к поставленной перед тобой цели. То есть согласно концепции Торульфа судьба — вроде домашнего животного, поддающегося дрессировке по обычной схеме: повторяющийся сигнал рождает реакцию.

— Эта мистика Торульфа нашла какой-то отклик в моих представлениях о жизни, — говорит Клюев. — В некотором смысле я фетишист. Я имею в виду то, что для меня всегда важно, в каком костюме прийти на встречу, какой галстук надеть, чтобы разговор удался, — на таком, например, дилетантском уровне. Отношения Торульфа с вещами более тонкие. И мысль, которая меня занимала раньше, — это мысль о том, что для того, чтобы некое событие произошло, необходимы именно этот набор событий, именно этот набор предметов, именно этот набор людей. И достаточно частым был для меня вопрос, — вопрос, кстати, поднятый в «Книге теней»: если б я сегодня пошел по другой дороге, если б на мне сегодня был не тот пиджак, если б у меня не было с собой зонтика, если б я потерял этот зонтик и купил другой — что бы изменилось в моей жизни? Я часто думал, что изменилось бы все — отсюда интерес к Торульфу, к его мистике и к тому, что придает вещам некую архетипическую ценность.

Об этой встрече Клюев написал рассказ. Но тема частных мистик продолжала его будоражить и вызвала к жизни еще одну встречу, на этот раз с датчанином Оле Адсмусеном. Суть теории последнего сводилась к тому, что он — множественная личность. То есть он совершенно отключается как один Оле Адсмусен в ситуации, когда считает себя другим Оле Адсмусеном, — и в этом заключается его собственная мистика.

Все это продолжает занимать Евгения Клюева и сегодня (когда в коллекции его частных мистик уже гораздо больше «единиц»). Но сегодня он понимает, что данные мистические системы по отношению к нему чужие и что он не в состоянии ими пользоваться. У него должна была быть своя собственная система. И она есть — правда, осознал ее он лишь недавно.

Эта система — отношения с жизнью через текст.

ГЕНИАЛЬНАЯ ЧУШЬ

«Аид, с общечеловеческой точки зрения, просто нес чушь, однако чушь потрясающую, чушь гениальную — полную! Обозначить предмет его речи не смог бы никто: в Аиде бурлил язык — сам по себе, на себя самого направленный и для одного себя существующий, несущий Аида по волнам своим как щепку». «Книга теней»

Если прислушиваться к тому, что говорит Евгений Клюев не во время лекции, а, скажем, в компании хороших знакомых за чашечкой кофе, кажется, что «Остапа несло». А некоторые люди вроде автора этих строк просто начинают смеяться как заведенные.

— Я, видимо, каким-то странным образом должен отвечать за все, что я произношу, потому что моя мистика, как я теперь, кажется, понимаю, — это слова, — говорит он. — А так много всякой ерунды и бреда я произношу просто из нежелания отвечать за все. Вербальный мир для меня очень реален, может быть, даже более реален, чем предметный мир. И я уже понял, что, скажем, любой разговор, имеющий для меня принципиальное значение, — это разговор не без последствий. Поэтому я то и дело «злоупотребляю» словами в обыденной речи и часто привожу моих собеседников в состояние шока — такой лексической безответственности они просто не могут себе представить и, как правило, думают, что это зачем-то. На самом деле это ни за чем: это всего лишь некая страховочная функция, потому что в действительности я очень серьезно отношусь к тому, что говорят люди. Но сам я стараюсь как можно меньше говорить серьезно. И это, кстати, хорошая жизненная философия, потому что люди относятся к вербальному миру как к миру, в котором возможно все, но они всего там не делают. А я отношусь к вербальному миру как к миру, в котором возможно очень мало, поэтому я там делаю все.

* * *

Мы ехали в метро накануне его очередного отъезда в Данию. Откровенно говоря, было грустно.

— Давайте, вы будете станцией «Охотный ряд», а я — станцией «Кузнецкий мост», — неожиданно предложил Клюев.

Я, конечно, не согласилась:

— Лучше вы будете станцией «Чистые пруды», а я — станцией «Тургеневская».

— Тогда я буду «Чистый пруд» — я ведь один пруд. А вы «Тургеневска» — будто бы вы полячка.

Но я капризничала:

— Нет, уж лучше я буду тургеневской девушкой.

— Тогда я — женщиной бальзаковского возраста.

— Хорошо, только не забудьте передать свою книгу...

— Не забуду. Я запишу это кровью на рубашке. Кровью вон той милой женщины, — показывает он на стоящую рядом женщину с авоськой. — На ее же рубашке.

В Клюеве бурлит язык сам по себе. Он несет его по волнам своим как щепку.

Он набурлил целое литературное наследие и уехал. А нам расхлебывай.

Наталья ДОРОШЕВА