«Я НЕ МОГ ВСПОМНИТЬ ЛИЦА СВОЕЙ ЖЕНЫ...»
Все, что было до войны, в память моего поколения впечаталось как праздник. А дальше какие-то нарезки воспоминаний. Очередь в призывной пункт, сборы, рюкзак, в который мать хотела запихнуть как можно больше, какие-то перчатки на меху, которых в наших краях отродясь не водилось, и все-таки они оказались в рюкзаке. Помню, как ходили желваки на лице у отца — у него была бронь от военного завода.
Помню раннее утро, вокзал, крики, музыка, давка, слезы и, наконец, вагон теплушки. И когда поезд дернулся, я вспомнил, что, кажется, ни с кем толком не попрощался...
В теплушке перезнакомились — все почти были ровесники, — устроили общий стол, выложив все родительские дары. Наелись, наговорились и заснули. Проснулись от скрежета тормозов и команды младшего лейтенанта, который строил и сажал нас в теплушки: «Выходить! Строиться!» Спрыгнули на землю в кромешную ночь. «Сейчас вас распределят по избам. Огня не зажигать, не баловать. В пять ноль-ноль быть на месте!»
Мы шли за лейтенантом гуськом, а он стучал в окна и двери домишек, расположенных вдоль железнодорожного полотна, и спрашивал: «Сколько бойцов возьмете? Двух? Трех?» Брали молча, ничего не спрашивая, — ребята исчезали в темном пространстве двери.
Подошла моя очередь. Лейтенант постучал в закрытые ставни. Послышался лязг засова, отодвинулась щеколда, и на пороге появился кто-то бесформенный, маленький, укутанный в одеяло. Может быть, поэтому лейтенант спросил: «Одного возьмете?» Как мне показалось, детский голосок сказал: «Одного возьму». И я вступил на порог и вошел туда, где было еще темнее, чем на улице. «Свет не разрешают зажигать, — сказал тоненький голосок. — Давайте руку, а то упадете». Я протянул в темноту руку, и теплая маленькая ручка вцепилась в мою. «Вас как зовут?» — раздался голосок. «Саша, — ответил я. — А вас?» «Меня Аня, — быстро сказала девочка. — Мне скоро будет 18, и я тут потому, что болела корью. А вообще тут одни старухи остались», — отчиталась она, и я понял, что она соскучилась по ровесникам, по разговорам. «Вообще-то у меня спать негде, — сообщила Аня. — Была кровать — так ее в госпиталь увезли. Но я вам на полу постелю, не беспокойтесь. Счас только одеяло достану».
Через минуту она дотронулась до меня и сказала: «Вот одеяло, возьмите». Я протянул вперед руки, и они легли прямо на ее лицо. «Простите», — успел сказать я, не убирая рук. Аня дернулась куда-то в сторону, и я слышал ее напряженное дыхание. «Да вы не бойтесь, — сказал я. — Я сам боюсь. Мне ведь тоже 17». И я опять почувствовал ее руку на своем локте. «А вы откуда? — спросила Аня. — Одеяло-то возьмите». «Я живу у самого синего моря, где старик со старухой плели свои сети», — почему-то дурашливо ответил я. «Ой, правда? — обрадовалась Аня. — А я никогда не была у моря. Вы мне сейчас про него расскажете», — опять заторопилась она, и я понял, что она меня боится. Я слышал, как она полезла на печь и оттуда глухо попросила: «Ну, рассказывайте». Я начал было говорить, но услышал с печи: «Я ничего не слышу. Вы не могли бы погромче? Нет, лучше я к вам спущусь», — решительно сказала она. «А можно мне к вам? Я никогда на печке не лежал», — попросил я. Аня молчала, и я осторожно поднялся с пола и, протянув руки, нащупал лесенку, припертую к стене.
На печке было тепло и пахло мятой и ромашкой. Я спустил ноги с печки, гулко упали на пол сапоги, а я остался сидеть, глядя в темноту. Я начал рассказывать про рассвет, прибой и восход, а Аня молчала, как будто ее тут и не было, и я замолчал, думал, что она заснула. «Что вы? — услышал я из глубины печного пространства. — Наверное, вы спать хотите, а я, дура, вам мешаю. Вы ложитесь — тут места на троих хватит».
И я лег, раскинув руки. И опять моя рука коснулась ее лица. «Знаешь что, — сказал я, переходя на «ты» и не убирая руки с ее лица, — давай знакомиться. А то через год-другой встретимся, а я тебя не узнаю». Я ничего не хотел от этой девочки — это была игра «в жмурки», детская забава. Я сказал, водя по ее лицу: «Вот нос — он короткий, вот глаза — какие они?» «Голубые», — прошептала Аня. «Вот губы — полные. Я такие люблю». Она резко отвернула свое лицо, и рука моя почувствовала пустоту. «Да ты не бойся меня, — сказал я. — Я сам тебя боюсь. Я ведь даже еще не целовался с девчонками, не то что...» — недосказал я самое страшное, что могло случиться со мной. «А ты не боишься убивать?» — вдруг спросила Аня. «Не боюсь, потому что не знаю, что это такое. Нельзя бояться того, чего не знаешь». «А ты какой?» — спросила Аня. Я взял ее руку и положил на свое лицо. «Спрашивай», — разрешил я. «Я попробую сама», — сказала Аня и стала водить горячей рукой по моему лицу. Мне стало жарко, и я сказал, просто чтоб что-нибудь сказать: «В темноте все кошки серы, а все женщины красивы». Аня отпрянула от меня и скрылась в глубине печи. «А я, говорят, и днем красивая», — с обидой в голосе послышалось из печи. Я понял, что сказал глупость. Повернулся на голос, протянул руку, коснулся ее плеча и сказал: «Прости, я не хотел тебя обидеть, дай руку». Она доверчиво протянула мне ее, и я положил ее к себе на грудь. «Ты слышишь, как бьется мое сердце?» — спросил я. «Слышу, — ответила Аня. — Мое бьется так же». Она взяла мою руку и положила себе под грудь — меня обдало жаром, и я слышал только свое сердце и чувствовал напряжение только своего тела. Во рту пересохло, я не мог вымолвить ни слова. А рука моя — не моя — уже жила по своим законам. На мгновение я забыл про все, но Аня напомнила о себе. Обхватив мою голову руками, она шепнула мне на ухо: «Я боюсь. Не делай мне больно». Я не знаю, когда это кончилось. Но мне показалось, что мое сердце в какой-то момент остановилось, и мы с Аней падаем, и наши голоса, слившиеся в общее «а-а-а-а-а-а...», услышал весь мир...
Я осторожно поднес руку с часами к глазам. Было четыре часа утра. «Аня, — нарушил я тишину, — где у вас тут загс?» «Что?» — не поняла Аня. «Ну там, где браки регистрируют». «Тут не очень далеко, — сказала Аня, — но там никого нет. Все ушли на фронт. Вот только сторож, может быть...»
Я вскочил с печи и потянул Аню за собой. «Быстро, — командовал я, — одевайся». «Куда?» — спросила она, натягивая в темноте одежку. «Я не смогу так тебя оставить, — твердо сказал я. — Ищи паспорт. И быстро. У меня времени в обрез».
Мы бежали вдоль домов в предрассветной мгле, держась за руки, ноги наши утопали в грязи, кусты корябали лица. Мы перелезли через какой-то забор и оказались около избы, похожей на все остальные. «Вот здесь», — сказала, едва дыша, Аня. Я постучал в дверь — мне никто не открыл. Я обежал вокруг дома и увидел еще одну дверь. Я пнул ее ногой и услышал: «Кто там, мать твою...» «Быстро! — кричал я. — Открывайте! Нам нужно в загс!» «Какого черта... загс. Война идет!» «Открывай, — кричал я, — стрелять буду!» Дверь открылась, и старик в исподнем с ключами в руке предстал перед нами. Я выхватил ключи из его рук и побежал открывать дверь загса. Приковылял дед. Я рылся в ящиках стола, пытаясь найти хоть какие-то бумаги. Сторож сказал: «Погоди... Они в другом месте». Он прошел под портретами вождей и опустил руку во что-то, похожее на урну. Вытащив ключ, он открыл один из ящиков стола и вытащил бланки, печать и чернильницу. «Фамилию?» — спросил он. Мы молчали. «Фамилии есть?» — еще раз спросил он. Аня положила перед ним свой паспорт, я — свой. Он долго писал, потом долго дышал на печать и со всего размаху опустил ее на бумагу. «Поздравляю!» — сказал он и хотел еще что-то добавить, но я услышал гудок паровоза и бросился бежать.
«Я тебе напишу! — крикнул я Ане не оборачиваясь. — Не беги!» Но я знал, что она бежит за мной.
Я подбежал к поезду тогда, когда он, лязгнув, сдвинулся с места. Ребята увидели меня и втащили в теплушку. Я нашел своих, лег на пол, обхватив голову руками, и провалился в сон. Меня разбудили голоса: «Эй, ты постишься, что ли?! — кричали мне. — Кипяточку принесли, давай к столу». Я открыл глаза и стал вспоминать. «Я женат, Господи!» — подумал я и вскочил на ноги. Потом опять повалился навзничь, закрыл глаза, пытаясь вспомнить лицо своей жены, но помнил только теплоту рук, помнил, как мы бежали... дед-сторож, печать... гудок... Нет, лица не помню. Но вдруг вздрогнул и сел. Я отчетливо увидел подарок мамы — перчатки на меху, которые остались на подоконнике в загсе. Почему они оказались у меня в руке — я не знаю. Перчатки — помню, лицо жены расплывалось, растекалось в моем сознании — я не мог собрать его в единый образ.
А дальше — письма в деревню Белыбино и обратно, письма доходили не все, но одно дошло — Аня сообщила мне, что ждет ребенка. Я написал родителям, которые эвакуировались с заводом на Урал, всю правду и попросил их забрать Аню. Они, конечно, ничего не поняли, но так и сделали — Аня поехала к ним.
Через полгода я узнал, что стал отцом — родилась дочка Сашенька. Так назвали в честь меня. Все пять лет войны я тщетно пытался вспомнить лицо своей жены, но воспоминания расплывались, как туман в «Синей птице» на мхатовской сцене.
Была Курско-Орловская дуга — ранение и госпиталь, Сталинград — контузия, Европа, Победа!
И вот я еду домой, в рюкзаке — кукла для дочки, платки — женщинам, трофейные часы — отцу. Я смотрю в окно и вижу море — оно совсем не изменилось. Значит, и я такой же, как был. На попутке доехал до своего городка, попросил шофера высадить меня заранее. Хотелось пройтись по городу и опять стать ему своим. Все почему-то казалось меньше, чем раньше, и люди казались другими.
А вот и поворот на мою улицу. И вдруг я повернулся и пошел к морю. Посидел, побросал камешки, как в детстве. Голова была пустая, и я понял, что я боюсь. Боюсь незнакомой мне женщины — моей жены, боюсь дочки — моей дочки, боюсь себя, каким еще должен стать.
Я вернулся к дому, постоял у крыльца и почувствовал, как вспотели ладони. «Спокойно, солдат, — сказал я себе. — Давай как в атаку». Я постучал в дверь. Послышались торопливые шаги. В дверях стояла красивая женщина с ребенком на руках, из-за ее плеча выглядывала мама. Мы молча смотрели друг на друга.
«Я вернулся», — сказал я всем и никому.
«Я вернулся», — сказал я себе.
Я слышал, как заплакала мама и, отодвинув рукой женщину с ребенком, бросилась ко мне. Я гладил ее по голове, целовал, но смотрел поверх нее — на женщину с ребенком на руках.
Дальняя дорога, как говорят гадалки, у меня уже была. Предстояло знакомство. Мне предстояло начать жить сначала.
Записала М. РЮРИКОВА
P.S. Эту историю рассказал мне, девятнадцатилетней студентке, в поезде попутчик. Я встречала потом его не раз. Он оказался известным писателем, а я стала журналистом, но он так и не сделал свою историю достоянием общественности. На то, наверное, у него были веские причины. Но мне — я это хорошо помнила — тогда, в поезде, он ее подарил. И я позволила себе воспользоваться подарком, изменив в этой истории только имена.
На фотографиях:
- «ЧЕРЕЗ ПОЛГОДА Я УЗНАЛ, ЧТО СТАЛ ОТЦОМ — РОДИЛАСЬ ДОЧКА САШЕНЬКА. ТАК НАЗВАЛИ В ЧЕСТЬ МЕНЯ. НО ПИСЬМА С ФОТОГРАФИЯМИ ДО МЕНЯ НЕ ДОШЛИ — ОЧЕВИДНО, ТОЛСТЫЕ КОНВЕРТЫ БЫЛИ ЦЕНЗУРЕ ПОДОЗРИТЕЛЬНЫ».
- В материале использованы фотографии: С. АЛЬПЕРИНА