Из записок переводчика дивизионной разведки Павла РАФЕСА
ТОГДА ОНИ ЕЩЁ НЕ КАЯЛИСЬ
Павел Михайлович РАФЕС (1903 — 1991) — московский старожил, доктор биологических наук, известный лесной энтомолог. Уникальность его записок состоит в том, что они написаны вскоре после войны по дневниковым записям, чудом сохранившимся, несмотря на существовавший во время войны строжайший запрет вести на фронте дневник
Профессия у меня совсем мирная: в 1925 году окончил Московский университет по специальности «зоология», сказалось еще детское увлечение насекомыми и оставшаяся на всю жизнь большая любовь к природе. Практически занимался защитой растений, то есть борьбой с саранчой и другими сельскохозяйственными вредителями, потом защитой леса от сибирского шелкопряда и других его врагов. Это, пожалуй, немножко похоже на войну, но совсем немножко. В конце 1940 года в военкомате мне предложили сменить ВУС (военно-учетную специальность): «Не обладаете ли вы достаточными знаниями для быстрого овладения военной специальностью на командирском уровне? Вот, например, химическая борьба с вредителями с.х. близка к военной химии». Я возразил, что мало общего. «А иностранные языки? Вы ведь владеете несколькими языками?» Еще поговорил: не знаком ни один военный термин. Так я остался «телефонистом».
Когда Гитлер напал на нас, я не был мобилизован: призывали с 1905 года, а я 1903 года рождения. Но в октябре 1941 года, когда фашисты подходили к Москве, я получил повестку. И буквально сразу попал в госпиталь — сильное обморожение. Выписавшись, меня назначили писарем. Им я оставался до весны 1942 года. Когда поздним вечером освобождался, то час-другой читал книги по философии, истории партии. Думал, кончится война, буду сдавать кандидатские экзамены. Образумила меня статья Ильи Эренбурга в «Правде» «Жить одним!». Жить войной, жить для победы, ей отдать все! И так меня всполошил Эренбург, что я даже написал ему спасибо.
Участвуя в комплектовании маршевых частей, я видел, что не хватает переводчиков, и подумал, что если захотеть, то военная терминология на немецком языке не так уж недоступна. И вот немецкие учебники вытеснили философию. А тренироваться можно было с другими переводчиками: допрашивали друг друга.
Началась «война» с начальством: писарь я был неплохой, и отпускать меня не хотели. Но добился: был назначен переводчиком в 110-ю отдельную лыжную бригаду и в декабре 1942-го выехал с ней на фронт. Вот в эти дни я начал делать короткие записи в блокнотик, оказавшийся в кармане.
1943 год
2.02. Разместились в Ширяеве. На дороге три находки: открытка с портретом короля Виктора Эммануила, отрывок каталога-путеводителя по Туринскому музею и коробка из-под презервативов «Ramses» («лучших в мире»).
Пленных на ночь не размещают, и они просятся в хаты сами. У одной хаты три итальянца заглядывают в окна и жалобно тянут: «Мама, мама...» Мадьяр, сидя на корточках, пытается натянуть на окоченевшие уже белые пальцы перчатки, пробует встать и не может. Наши бойцы подтаскивают ему солому, зажигают костер, дают сухарей. Бабы дают куски хлеба, пироги с картошкой. Велико добродушие нашего народа... А сами пленные редко поддерживают друг друга. Наоборот, падающего добивают, раздевают.
Если в избе пленные разных национальностей, то немцев кладут к двери, там холоднее... (В многонациональной гитлеровской армии немцы вели себя как хозяева: вот за это на них в плену и отыгрывались.)
9.02. ...На попутной машине обогнали роту связи и с квартирьерами пришли в хутор Краснодар в 25 км от Богучара. Ночевали.
«А как было под гитлеровцами?» — спрашиваю хозяйку.
«Итальянцы — какие они вояки: только о еде думают — воробьев стреляют, лягушек ловят, картошку роют, жарят и едят. А ночью воруют. Немец вынет часы, покажет, чтобы через два часа была курица, и несут. А итальянцам нельзя, так они воруют ночами. А про войну не говорят, а ругаются: «Муссолини — капут. Гитлер — капут. Италиа — мама, надо домой...» Кормили их хуже: немцы получали 700 гр. хлеба, итальянцы — 400 гр.».
У пленных итальянцев полны карманы открыток-икон. В трудную минуту они торгуют этими открытками. А в трофейных складах рядом с кипами таких иконок обнаруживаются кипы открыток... порнографических.
«Лошади у немцев были хорошие: у всех наций отобранные. А у итальянцев — ослы».
11.02. Ночевали в Смаглеевке — 10 км от Кантемировки. В хате четыре женщины гадают на мужей. Хозяйке выходит, что обязательно муж вернется домой. И должен вернуться, заканчивает лечение в госпитале: ноги нет по колено, одной руки по локоть, другой по кисть. И с какой лаской она ждет его! Сколько во всем этом тоски, любви, горя и радости!
Хозяйка рассказала о зверских расправах оккупантов. Лейтенанту, который неудачно выстрелил себе в голову и остался жив, выломали руки, ноги и голову повернули назад. А самое страшное: раненую девушку-лейтенанта голую вытащили на дорогу, порезали лицо, руки, отрезали груди... Отца держали, заставили смотреть, потом тоже замучили. У него еще два сына в армии — майор и капитан. Жену вывели смотреть, но она умерла — не выдержала. И все это по доносу бабы. Расстреляли... Расстреляли и старосту, что над людьми издевался, потом бросился за убегавшими немцами, да попался.
Таковы следы войны — ощутимые, теплые, живые... Кровь закипает!
Двадцать дней на фронте. Привыкаю различать голоса самолетов, орудий, минометов, забываю голоса птичек. Голоса весеннего леса заглушают страшный голос войны. Только вдохнешь запах хвои, услышишь пиканье взлетающего поползня, забудешься, и в этот момент мина — издалека нарастает ее мерзостный вой.
31.03. «Нравится?» — спрашивает меня сосед по землянке. Передо мной фото девушки. Я что-то хмыкнул. Девушка не была хорошенькой, но не дурнушка. Что сказать? Обидишь еще...
«Пашка ее у одного парня выпросил, а я у Пашки за порцию каши выменял». Я не понял.
«Все просто: Пашка написал ей, как шел с тем парнем в атаку, видел его геройскую смерть, нашел в его кармане это фото с адресом. Потом я про Пашку тоже писал. Вот смеху было! Вместе читали...»
«Мне не смешно, — сказал я. — Даже как-то...» — я искал менее обидное слово. «Противно», — сказал рядом сидевший сержант. «Есть вещи, над которыми смеяться нельзя», — проговорил автоматчик. И заговорили все.
«Война», — оправдывался владелец фотографии.
Война... Как много гадости пытаются оправдать этим словом: свальный грех на ночевках, сплошной мат при девушках — санинструкторах и связистках, грязные шуточки о женах...
Искренне это делают немногие; слабохарактерные юнцы тянутся за ними, чтобы казаться боевыми. На самом деле не так. У каждого в сердце есть что-то свое бесценное, затаенное, к которому он других не пускает. Отгораживается этой грубостью и сам же ее боится. А ведь за это дорогое он воюет...
Всю ночь стрельба, и ракеты освещают наше расположение. К этому привыкли. Самое страшное: немцы заставляют девок песни петь; и эти песни доносятся с того берега Донца.
10.05. В пасхальную (на 25 апреля) ночь разведчики привели двух ефрейторов 466-й и 237-й дивизий: Вернера Чалера и Иозефа Иорданса. Тупые парни двадцати двух лет, уверенные, что их расстреляют. «Хотите назад?» — «Нет, нет! Там расстрел неминуем». Боятся, но втайне надеются, что жизнь им сохранят. Одному отец даже советовал сдаться в плен.
Взяли их спящими в блиндаже. Бодрствующих убили.
Они только что прибыли после семи месяцев формирования в Бресте. Смотрю отобранные бумаги. Иорданс оживляется, когда видит в моих руках два маленьких билетика с датами 23 и 24.03.43. «Это дают при выходе из «дома» (по-нашему — из борделя). Стоит это три марки за раз». На каждом билетике название заведения и имя женщины. «Каждый солдат должен хранить билетик в собственных интересах, чтобы в случае заболевания предъявить его врачу». «Дело» упорядочено и поставлено на поток. Вместе с билетиками лежат письма и фото невесты.
23.08. Страх — основное чувство унтер-офицера Ганса Вебера. Он взят в бою, но что-то бормочет о «русских товарищах», перемешивая русские слова. На допросе начал с того, что до взятия в плен он, мол, размахивал платком, желал сдаться. Но несмотря на страх, он сел, не спросив разрешения; видимо, начало разговора убедило его в безопасности. Сработало немецкое нахальство, оставшееся от времен победного марша 1941 — 1942 гг. «В немецкой армии в присутствии офицера садятся без разрешения?» Он поднялся, глядя на меня с удивлением: «Ведь здесь не немецкая армия». Он приказчик мясной лавки. И именно немец. Каждый вопрос он встречал бегающим взглядом и растерянностью. Правду сказать страшно, соврать еще страшнее. В конце допроса он говорит: «Мой отец был два года в плену во время мировой войны. На Кавказе... Видимо, в нашей семье это стало традицией, — он улыбнулся. — Скажите, а в Сибири жизнь возможна?» Я перевожу вопрос громко, чтобы слышали наши солдаты. Их громкий хохот не смущает немца.
Фриц Штинглб — крупный парень, которому как будто тесно в блиндаже. Неуклюжесть и неловкость чувствуется глубоко внутри под вымуштрованностью обер-ефрейтора. Породистый молодой баварец, для полноты типичности — пивовар. Он по-солдатски вежлив, но без подчеркнутости, встает при ответах, которые дает четко, но без штампованных оборотов речи. Сдерживает свой голос и всячески проявляет готовность дать исчерпывающий ответ. Он 1921 года рождения. В армии с 1939-го, воюет с 1940-го — Франция, Югославия, Бессарабия, Крым, Сев. Кавказ, наконец, Изюмский плацдарм. У него Железный крест и много медалей. Хороший германский солдат, такие были основой 46-й баварской пехотной дивизии. «Я хотел покончить с собой, когда увидел, что плен неизбежен. Нечем было. И товарищ сказал: «Подымай руки», и я поднял».
По окончании допроса он решился попросить карточку невесты. И получил.
Среди писем обер-ефрейтора Хенслера две наших листовки. «Вы хотели сдаться?» — «Нет». Я удивлен. Большинство на такой вопрос отвечают утвердительно, надеясь облегчить свое положение. «Зачем же вы носите листовки?» — «Для интереса. Своим сообщениям мы не верим». — «А нашим?» — «Цифрам потерь тоже не верим. Но если читать то и другое, то создается, вероятно, правильное представление вещей».
26.09. Дивизия ушла на формировку. В Раздорах хозяйка хромает. Почему? Немцы загоняли в подвал 10 — 12 женщин и кидали гранаты. Кинут, послушают две-три минуты, потом опять кинут и снова слушают. Кинули и ушли. Трое убиты, остальные ранены. «За что?» — «Хто зна, за що!..»
В Илларионовке спрашивал хозяев, спокойно ли немцы зверствовали, все ли? — «Когда евреев заставляли камни таскать, в луже плавать, пристреливали. Один, глядя на эту страшную картину, с ума сошел, а остальные ничего, спокойно зверствовали». Дома, которые не загорались, — взрывали. Поджигали коменданты и «добровольцы». Жгли спокойно.
Уходя, немцы говорили жителям Илларионовки: «Сейчас уходим за Днепр, там простоим в обороне, а в мае вернемся».
27.11. Пленных стали приводить пачками. В основном скучные «деловые» допросы. Все охотно отвечают, хотя держатся скованно.
Из всей группы выделяется Густав Фабрициус. Он рабочий, образован. Тоже грязный и небритый, но держится свободно. Чувствуется, человек со своим мнением. На вопрос: «Какие разговоры идут об отступлении?» — отвечает: «Об отступлении не говорят, говорят о наступлении». Только в глубине глаз угадывается смех. «Однако вы отступаете. До какого предела?» — «До пяти минут первого, вероятно...» Намек на известную речь Гитлера, в которой он сказал, что если все кончится в 12 ночи, то он будет защищаться до пяти минут первого.
26.12. Отто Бергера взяли во время психической атаки. Немцы шли в полный рост на наши пулеметы. В нашей траншее его и взяли. Он был мертвецки пьян. После длительного воздействия нашатырного спирта и других протрезвляющих мероприятий дал ценные показания. Первая фраза его была: «Я хочу жить».
29.12. Макс Алиги — мой сороковой фриц. А записать нечего. До чего однообразны фрицы! Хочет, чтобы ему было хорошо, и охотно дает показания, даже раньше, чем его спрашиваю.
1944 год
3.02. Эриха Кюна завели для допроса в один блиндаж, но оттуда ушли: очень скверно пахнет. Завели в другой: опять вонь. Оказалось, что, куда ни зайди с Кюном, везде воняет, т.к. он обделался. По дороге ко мне с НП он чистился, но вонь все же осталась. Пришлось терпеть весь допрос. Закончив, предлагаю ему идти за конвоиром и объясняю: «Еще в один штаб, а оттуда в лагерь». «На расстрел?» Я его успокаиваю. Тогда он вытягивается по стойке «смирно» и прощается.
27.06. Из района Бобруйска в мае — июне немцы увезли 9000 детей для взятия крови.
10.07. Пленный из другой группы, обер-ефрейтор Антон Фишер — венец. Именно такой, каким представляешь себе венца по «Большому вальсу». Убежденный пацифист. На мои возражения о справедливости некоторых войн, например нашей, он твердит свое: «Справедлива лишь война идей; война оружием — зверство». Он учился в университете, учился музыке, всему понемногу, но ничего не окончил. Знает русское искусство, имя Чайковского произносит с благоговением, но о литературе он говорит: «Толстой и Толстоевский!.. Их романы велики, как русская равнина, читать невозможно». Его интересует национальный вопрос. Убежден, что в противоположность Гитлеру, который отстаивает право каждой нации развиваться в соответствии со своими национальными особенностями, у нас все национальные черты стараются заменить интернационализмом. Привожу ему пример гитлеровского онемечивания австрийцев, чехов, эльзасцев и о нашей национальной политике. Кажется, его убеждения плывут.
О Гитлере говорит, что это дегенерат, псих, таких, как он, нельзя на сто метров подпускать к политике: «Нас всех пугают коммунизмом, и даже антигитлеровцы говорят, что «гитлеризм — это коричневый коммунизм».
Фишер не понимает, чем он виноват перед нами. Он не убил ни одного человека (служил в охранном батальоне). «Виноват Гитлер!» На мое возражение, что немцы виноваты в том, что не свергают Гитлера, задумался. «Страх! Все живут в страхе. Когда русские сбросят Гитлера, вы не представляете, какая ненависть, какая ярость проснется в народе против гитлеровцев!» — «Где же эта ненависть сейчас?» Он опять задумывается. «Сейчас?.. Страх!»
Пришлось мне прочитать письма венца. Большое письмо ему от некой Гертруды, с которой у него довольно обширные экономические интересы, и не только экономические. Оказывается, «убежденный пацифист» скоро станет отцом. В ответном письме, которое Фишер не успел отправить, он пишет Гертруде, что жениться на ней не собирается, но обещает помогать деньгами на воспитание и в дальнейшем на обучение ребенка. (Теперь бедной Гертруде придется долго ждать денег от будущего отца ее ребенка.) Кроме этого письма, Фишер не успел отправить еще письма двум женщинам. Видимо, моему «пацифисту» не давали покоя лавры Казановы.
20.07. Попались пленные из батальона «условного осуждения», или батальона «доказывающих на деле». В основном в этот батальон попадают за самовольные отлучки более двух часов, за попытки ухода на не оккупированную немцами территорию, за пререкания с начальством. Офицерский состав подбирается в этот батальон из числа проверенных и преданных фюреру людей.
После допросов и разговора с нашим пропагандистом настроение пленных заметно меняется: сначала спрашивают, расстреляют ли, потом — какая будет в лагере кормежка, сон, баня, работа, культурная жизнь, даже можно ли вставить зубы и есть ли в библиотеке запрещенные в Германии писатели. Жалуются на то, что отбирают карандаши.
Некоторые рассказы потрясают. После сдержанного молчания прорывается и такое: «Будучи в штрафном батальоне, я был ранен в висок и ослеп на правый глаз. И все же признали годным к строевой службе и отправили на фронт. Когда был еще на излечении, получил телеграмму: два брата из Франции гостят у родителей, просят приехать повидаться. Не пустили. Через несколько дней под бомбежкой погибли родители, оба брата и две сестры. За что воевать?» Все это выпаливает он одним духом.
Санитару Ирману Цандеру (43 года) задаю вопрос: «Знаете, когда родился Гитлер?» «Это я обязан знать. Жаль, я не знаю, когда он умрет».
Рудольф Мюллер со своими родителями объехал всю Европу. Он потомственный цирковой акробат. С виду ему никогда не дашь 42 года. В феврале 1942 года, будучи солдатом в тыловых частях Германии, возмутился рассказами приезжающих с Восточного фронта солдат о грабежах и насилиях. Получил за свое возмущение четыре года военной тюрьмы, а потом был послан на Восточный фронт в штрафной батальон, «доказать на деле».
9.08. Герман Клаус о своей судьбе в плену не задумывался. «Ничего плохого не может быть». — «Почему вы так уверены?» — «Я знаю русских по вашей литературе. Жестокость не свойственна русским». Спрашиваю его, нравятся ли ему русские произведения. «Они не могут не нравиться». О плене спрашивает по-деловому. В заключение спрашивает пропагандиста: «Ты считаешь, что плен для меня действительно счастье?.. И в плену я буду получать свое жалованье?»
22.08. У убитого найдена напечатанная на машинке заметка:
«Из хронологии.
Наполеон родился 1760*
Гитлер --//-- 1889 на 129 лет позднее
Н. взял власть 1804
Г. --//-- 1933
Франц. революция 1789
Германская --//-- 1918
Поход Н. в Россию 1812
Поход Г. --//-- 1941
Мир в Вене 1815
Германский мир 1944
* Наполеон родился в 1769 г. (Ред.)
Обоим было по 29 лет, когда в их государствах произошла революция. Оба в 44 года взяли власть. Наполеон правил до похода в Россию 8 лет, и Гитлер — 8 лет. Со дня взятия власти Наполеоном до мира в 1815 году — 11 лет. Столько же лет должно пройти со дня взятия власти Гитлером, значит, мир будет заключен в 1944 году. От французской революции 1789 года до мира 1815 года — 26 лет, от германской революции 1918 года до мира тоже должно пройти 26 лет. Значит — 1944 год. Сталин будет убит агентами. В Берлине заключат перемирие с Москвой. Осенью — мир без большой победы. В течение этого времени — вторжение японцев в Австралию. В то же время — столкновение между Англией и Америкой».
Все изложенное, до фразы об убийстве Сталина, выглядит хронологией. А далее, по-видимому, порождено мечтой о мире.
14.10. Анекдот, распространенный в Германии: «Военное ведомство конфискует детские колясочки?!» — «1938 год призван!»
1945 год
9.03. Девочка-немка, встретив нашего офицера, вытянула вверх руку и сказала: «Хайль!» Выработанный рефлекс.
30.03. Завершился штурм Данцига. Город взят. Картина страшная. Трупы. Стены домов, рухнувшие поперек улиц. Колонны пленных и беженцы, беженцы, беженцы: жители Данцига и бежавшие по косе из Восточной Пруссии в надежде спастись в Данциге. Город окутан смрадом и жуткими запахами разлагающихся трупов.
Солдат 69 СС-полка 28-й дивизии СС «Валония» по фамилии Турчанинов. Он родился в Бельгии в 1929 году и уже полгода солдат. Отец его капитан царской армии. Бежал из России в 1920 году. Семья была вывезена в Германию, и отец там работает. «Как отец относился к русской революции?» — «Дома мы о политике не говорили». — «Хотел ли он вернуться в Россию?» — «Конечно! После изгнания большевиков...»
Подполковник Альберт Эльшлегер воевал в 1914 — 18 гг. простым солдатом. В 1914 ему было 19 лет. В 1927 году вернулся в армию, решив стать офицером по профессии. В просьбе послать на фронт отказывали — болезнь желудка. Лишь в январе 1945 года назначили командиром 85-го пулеметного (М) батальона. «М» в скобках означает Magen (желудок). Батальон, так сказать, желудком мающихся. «То есть они не больные, — спохватывается он, — они только не могут делать больших переходов».
Подполковник уверен, что эта война не последняя: «Будет еще война между Россией и англо-американцами. Англия всегда всем и во всем мешала. Почему Россия не имеет открытых портов, почему Россия не взяла Константинополь? Англия никогда не воюет один на один, но всегда вмешивается во все войны. По сути дела, в Европе есть две силы, Германия и Россия, но им не из-за чего воевать». Он всегда был сторонником связи с Россией. «Кто же виноват в этой войне?» — «Политика». — «Да, но политику делают люди!» — «Во всяком случае, военные в этом не виноваты».
Здесь, по существу, конец дневника; на этом кончается последняя военная запись.
В первых числах мая дивизия без боя заняла городок Барт на берегу Балтийского моря. Записать было нечего: пленных приводили толпами, их только пересчитывали. Сведения от пленных уже не требовались. Я был занят по горло обработкой документов и отправкой их в корпус. Было не до дневника.
Маленькие записные книжечки, содержание которых я теперь привожу в порядок, пролежали 30 лет. На встрече однополчан в 30-ю годовщину Великой Победы я узнал о зарождении Музея боевой славы 44-й гвардейской стрелковой дивизии в Краснополянской школе (г. Сочи) и решил: место моим записям в Музее.
Все это человеческие документы. В них все — свидетельство сохранившейся у некоторых до последнего момента веры в Гитлера, в возможность «чуда» от запасенного секретного оружия «Фау» (первая буква от «фергельтунг» — возмездие). Жалобы на тяготы войны: от пленных — на ухудшение продснабжения, от семей — на страшные «террористические» воздушные налеты и опять-таки на недоедание. Не было только одного: ни разу (пусть даже притворно) не было высказано осуждения нападения Германии на советский народ или сожаления, что пришлось в этом участвовать. Раскаяния не было. Только попытки «умыть руки»: «Вы можете поверить мне, господин офицер, я ни разу не стрелял в ваших».
Публикация Петра ГОРЕЛИКА
|
